Левиафан и Мамона

Буря, поднявшаяся вокруг звягинского «Левиафана», - несомненный знак того, что режиссер попал. В смысле - в больное место. Уколол, что называется, в «сердце вечности».  То есть сделал то, что и полагается делать настоящему художнику. Патриотическая общественность возмущена тем, как показаны в фильме служители церкви и власти. Общественность либеральная наоборот очень этим довольна и требует «прекратить травлю художника». И те и другие, кажется, не вполне поняли, с чем имеют дело.

Едва ли Звягинцев сказал своим фильмом нечто иное, чего уже не говорил бы в «Возвращении», «Изгнании» и «Елене». Он снова снял христианскую притчу. Только если в центре «Возвращения» и «Изгнания» были отношения человека с Богом, а «Елена» была сказанием о «пришествии варваров» (кажется, таким было первое название замысла), в «Левиафане» (который вообще представляется неким продолжением или переложением «Изгнания») режиссер двинулся дальше вглубь истории и символа и снял притчу о Кесаре и Христе...

Либеральной общественности фильм полюбился главным образом из-за портрета Путина над креслом коррумпированного мэра. Но странно, что никто, кажется, не обратил внимания на другой знак: помимо изображения Кесаря покои провинциального царька оживляет также ряд знамен, ближайшее из которых - белое с голубыми полосками - явно намекает на Иудею...

Эта деталь сразу дает нам ключ к глубинному уровню картины.

Еще одна деталь: сына главного героя зовут Рома (Ромул, Рэм, Рим).

Все это, конечно, не случайные моменты. И если не выпускать их из виду, не поддаваться раздражительным эмоциям (которые едва ли нарочно провоцирует фильм), за реалиями современной России начнет проявляться далекая заморская провинция империи Августа, только-только выходящей из смуты и хаоса затяжных гражданских войн, и ее вечная драма: царь Ирод, Первосвященник, невинная жертва...

Все прочие «живые картинки, показанные Иову Богом» (как скажет в конце фильма Николаю встречный священник), станут понятны, лишь будучи соотнесены с этими первосимволами.

Еще несколько кадров: подростки, сидя вокруг костра в разрушенной церкви, разговаривают и смеются, передавая друг другу пластиковую бутыль с пивом... Именно сюда ближе к концу фильма придет главный герой и взгляд его задержится на облупившейся фреске, которая откроет еще один глубинный ряд символов. Голова Иоанна Предтечи на блюде... Принесенный в жертву Предтеча Мессии... Как бы уже в ожидании нового, второго Пришествия... И эти подростки, чем-то похожие на первохристиан, только уже не античного, а пред-апокалипсического времени...

Рим, Иудея, Русь... Время и Пространство (как и полагается в апокалипсические времена) спрессованы, наползают одно на другое. И в этой освещенной неровным живым светом костра церкви, на которой еще раз на несколько мгновений остановится камера, можно кажется услышать вопрос, заданный две тысячи лет назад: «Но Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?» - главный вопрос Христа и, пожалуй, главный вопрос «Левиафана»...

Фильм этот и сам, по сути, фреска, икона. Его действующие персонажи - символы. Зрителю остается лишь уловить узор этих символов, чтобы сложить из него свой ответ на главный вопрос: способен ли еще человек на надежду, веру и любовь в этом погруженном во мрак апокалипсическом мире, охраняемом со всех сторон чудовищем Левиафаном?

2. Храм на крови

Детали делают этот фильм. И чем больше всматриваешься в детали, тем менее однозначной кажется его реальность.  

Возьмем ведущую тему фильма: образ государства и власти, символизируемых чудовищем Левиафаном.

Вот милицейский полковник Степаныч предлагает пострелять в портреты вождей. Это, разумеется, еще один символ: оторванности высшей власти не только от народа, но даже от низших ее представителей. Однако (и на это, право, стоит обратить внимание) среди череды портретов (Ленин, Брежнев, Горбачев, Андропов, Ельцин) нет Сталина. Ясно, что если бы режиссер и захотел поместить его среди других, это стало бы фальшивой нотой. Потому что к Сталину отношение в народе другое. Это вождь, у которого есть харизма. Значит не всякая власть народу ненавистна? Не все связи порваны?

Другой пример. Наш провинциальный царь-ирод собирает свой «синедрион» (судья, прокурор и полицейский начальник), из обсуждений которого становится ясно, что он таки всерьез побаивается кесаря, высшей власти, которой могут стать известны его преступления. Стало быть и на царя-ирода есть проруха?

Более того, наш Ирод и сам не лишен совести. Он приходит со своими сомнениями к митрополиту, и лишь благословение последнего: «действуй своей силой» придает ему решимости. Итак, не все однозначно с властью.

А церковь? Митрополит - разумеется, типичный фарисей. Но есть и другое ее лицо: простой батюшка, отец Василий, рассказывающий Николаю притчу об Иове и  Левиафане. Есть белокаменная игрушечка-церковь с ожерельем лакированных лексусов; но есть разрушенная, но как будто живая...  

Да и сама эта игрушечка, возводимая на месте жертвы, «на крови»... Но разве не на месте свершения величайшего из человеческих преступлений возведен главный христианский храм - Гроба Господня? И разве не это величайшее преступление символически свершается раз за разом в священный момент Евхаристии?

3. Разлад, распад

Разрыв, разрушение связей - главное (может быть, единственное), что происходит в пространстве фильма. Он и начинается с того, что меж отношениями героев начинает бежать, разрастаясь, сеть мелких трещин. Скоро они обратятся в пропасти, в которые рухнут их жизни...

Практически всякий диалог, каждая сцена фильма несут в себе непонимание и разрыв. Два самых важных из них явно зарифмованы: жена Николая Лиля пытается открыть своему любовнику душу - тот ее отстраняет... Мэр города пытается донести свои сомнения до митрополита, тот его обрывает. После этих сцен герои не то чтобы начинают действовать, скорее их жизни окончательно обращаются в катастрофу: мэр пускается во все тяжкие, жена героя скоро решится на самоубийство...

А главный герой? Он, кажется, единственный здесь, кто впрямую обращается к Богу... Иов спрашивает: за что? И небо откликнется... Оно обернется Николаю случайно встреченным священником, который расскажет ему притчу о Левиафане... Разумеется, на доступном Николаю языке. Ведь чтобы понять «за что», он должен был бы вместить в себя все мироздание... Просто доверься Богу, прими то, что посылается от Него, - отвечает священник.  Но едва ли герой «Левиафана» слышит. И эта последняя связь рвется... И он продолжает падение в бездну Левиафана, в новые круги страстей и страданий.  

И так, все попытки (или не попытки) героев пробиться к Богу кончатся неудачей.

Катарсиса в этой трагедии не будет. Вопросы останутся без ответов. И Рома (Ром, Новый Рим), молча сидящий перед скелетом Левиафана (эдакий принц Гамлет нарождающегося «конца мира»), - целокупный символ всех этих неудач и этой безнадежности.

Значит ли это что фильм «беспросветен»? Как любит говорить Звягинцев: не только зритель смотрит фильм, но фильм смотрит зрителя. И главный вопрос фильма: «Найду ли веру на земле?» обращен к каждому: каждый сам должен найти свой ответ, свой выход из безысходности, свой катарсис.

Левиафан - образ не только государства. Остановится на Гоббсе в этой притче было бы слишком легкомысленно. Скорее, то, что мы видим, - образ целокупного мира в пасти Левиафана. Он караулит каждого изнутри и снаружи. Избегнуть его челюстей может лишь самое простое и непосредственное. Только зазор этот очень узок. Как в одном из акцентированных кадров фильма: вот хлеб для человека, а вот, всего полуметром ниже - рожки для свиней...

И, кажется, камера непрерывно ищет: есть ли хоть кто-то здесь, у кого хватит духа на простоту и непосредственность в этом ложью плененном мире?

Но, в конце концов, даже этот новенький храм на месте разрушенного дома героя все-таки построен. Храм на крови? Но..., может быть, в этом одном и была миссия нашего провинциального Ивана-Иова, данная ему Богом?

4. Бой Левиафана с Золотым Тельцом

А теперь о том, что мне кажется главной неудачей фильма. Формула: Государство + Церковь = Левиафан, на которой построен его сюжет, кажется, слишком упрощенной и неполной. В ней не учтена важнейшая «неизвестная». Имя этой неизвестной -  Мамона... Имя зверя, окольцевавшего весь мир, автор фильма разглядел, кажется, не до конца.

Мамона убивает быстрее и вернее, чем Левиафан. Он (в отличие от нашего провинциального царя-ирода) не знает мук совести, ему не требуется «благословения» Бога, его не сдержат никакие принципы и законы кесаря. Ему - все позволено. Он сам - бог.

«Это наследник; пойдем, убьем его и завладеем наследством», - эти слова скорее Мамоны, чем Левиафана. Вернее: эти слова принадлежат союзу Мамоны и Левиафана, сращенных в сверхгосударство Капитала, Золотого Тельца.

Мамона - вот настоящий Левиафан, вот точное имя апокалипсиса! И, право же, рядом с ним наш региональный, эпохи неразвитой НТР и апоплексическими вождями вскормленный Левиафан, показанный Звягинцевым, выглядит несколько старомодно, фанерно, точно драконы в старых фильмах...

То, что Звягинцев обошелся без узнаваемого образа Мамоны - олигарха, банкира, настоящего владыки современного мира, обеднило и сузило художественную правду его картины...

В одном из интервью режиссер вспоминает удивительную дилемму Достоевского: если бы мне предложили выбор между истиной и Христом, я предпочел бы остаться скорее с Христом, нежели с истиной.  Я бы предложил дилемму менее, конечно, выразительную, но тоже «опасную»: если бы у Спасителя была возможность вырвать человека из пасти Империи-Левиафана или жерновов Капитала-Мамоны, чтобы Он выбрал? Думаю, обратил бы свое оружие против Мамоны - самого циничного и безжалостного из инфернальных чудищ.

Так же в свое время поступила и Церковь, пойдя на союз с государством. Но не на союз с банкиром-ростовщиком. Ибо, мраморные стены империй холодны и бесчеловечны. Но мраморные стены банков еще более холодны и еще более бесчеловечны. Империя - это, во всяком случае, возможность построить Храм на крови. Право же, не самый плохой исход. Власть Мамоны не потерпит никаких иных храмов, кроме храмов себе. Мамона - ревнивый бог!

Возможно, Звягинцев как человек демократических убеждений обо всем этом просто не задумывался? Но после такого выдающегося успеха своего фильма, и не менее выдающейся (в реалиях гражданской войны) реакции на него у него есть для этого хороший повод.

Конечно, если бы в фильме появился такой узнаваемый образ Капитала - вряд ли он получил бы те награды, которые получил. Свободный мир не прощает покушений на свои святыни. Зато, поднявшись над эмпирической пылью, художник сохранил бы свою высшую свободу творца: зависеть от царя, зависеть от народа - не все ли нам равно?

Увы, укол в сердце вечности вышел немного по касательной. Но, быть может, в следующий раз режиссер явит апокалипсическую реальность человеческого бытия в более всеобъемлющей и объективной картине? Мне бы, во всяком случае, хотелось посмотреть столь же глубокий и символичный фильм под названием, скажем, Мамона или Золотой Телец...