В конце января 1881 года 38-летней казначее Званского Знаменского монастыря под Великим Новгородом монахине Таисии (в миру — Марии Солоповой) привиделся удивительный сон. Она шла через поле ржи, раздвигая перед собой колосья; какой-то голос говорил ей, что все это поле ей надлежит выжать серпом; она удивлялась, потому что жать не умела; а потом перед нею открылось бескрайнее пространство воды. «Но я почему-то знала,— пишет матушка Таисия в своих воспоминаниях,— что вода наливная, а не самобытная; что тут луг, сенокос, затопленный временно…».
В том же сновидении в ее руку с неба упал игуменский посох; опираясь на него, она смогла идти «водою» — пока не приблизилась к белокаменному монастырю, из ворот которого с пением выходил крестный ход…
На этом она проснулась; а вечером того же дня в Знаменский монастырь пришла телеграмма от правящего архиерея — он срочно вызывал монахиню Таисию к себе, дабы назначить ее начальницей Леушинской женской общины при церкви Иоанна Предтечи на берегу реки Шексны близ Рыбинска. Владыка Исидор, митрополит Санкт-Петербургский и Новгородский, был готов уже закрыть эту общину из-за постоянных конфликтов и прочих нестроений — но все же понадеялся на четвертую из назначенных им в общину начальниц.
Однако и у нее дело шло слишком тяжело; в какой-то момент она пришла к выводу, что крест ей достался не по силам, и хотела уж было доложить владыке, что не справилась… Но тут Сама Матерь Божия в чудесном видении остановила монахиню Таисию, сказав: «Не бойся, больше веруй!». Через четыре года Леушинская община получила статус монастыря; а еще через некоторое время ее, совершенно уже неузнаваемую, стали называть женской Лаврой.
При советской власти монастырь был, естественно, закрыт, а в сороковые годы оказался на дне Рыбинского водохранилища — вместе с двумя другими монастырями и полусотней храмов. Вот она, «наливная, а не самобытная» вода из сновидения матушки Таисии.
Автобиографические записки этой поразительной русской женщины были впервые изданы через год после ее смерти — в 1916-м — силами ее любимого детища, Леушинского Иоанно-Предтеченского женского монастыря. В предисловии сестры-издательницы сообщали, что при жизни матушка «по глубокому смирению своему» не решалась публиковать свои воспоминания, хотя ее духовный отец, частый гость и постоянный молитвенник Леушинской обители отец Иоанн Кронштадтский очень хотел видеть их напечатанными «в общее назидание» (автограф на рукописи).
Эпиграфом к своим запискам матушка избрала слова из чинопоследования панихиды — «В путь узкий хождшии прискорбный, вси в житии крест яко ярем вземшии и Мне последовавший верою, приидите насладитеся, ихже уготовах вам почестей и венцев небесных». В самом деле, ведь монах — это тот, кто умирает для мира. Не уходит из мира, как подчас говорят, а именно умирает, чтобы уже никак — ни внешне, ни внутренне — не участвовать в его страстных греховных делах. Уйти же в большинстве случаев не удается: мир с его страстями вездесущ, и монастырские стены для него не преграда. Вот почему в записках матушки Таисии столько скорбных страниц: «Вообще, горькую чашу пила я в этой должности — казначеи; нередко боялась я вовсе лишиться рассудка, когда, углубившись в суть всего настоящего, не понимала причины или цели всех неправд человеческих и ужасавших меня поступков».
Мария Солопова родилась в 1842 году; и отец, и мать ее происходили из древних дворянских фамилий. Мать, Виктория Дмитриевна, урожденная Пушкина, воспитывала дочь в христианском благочестии, а главное — с младенчества приучала ее думать о тех, кому сейчас трудно, голодно: всяким гостинцем, всяким лакомством девочка должна была поделиться с нищими. Десяти лет Машу отдали в закрытое учебное заведение — Павловский институт благородных девиц в Санкт-Петербурге. Разлука с родными оказалась для девочки чрезвычайно тяжелой и надломила ее здоровье. Особенно пострадало зрение, однако училась Мария Солопова при этом лучше всех. И уже в те времена ее стали посещать необычные переживания и видения. Например, в пасхальную ночь, оказавшись в институтском лазарете из-за кори, Маша увидела над койкой лучезарного ангела, восклицавшего: «Христос воскресе!». Через много лет, будучи уже игуменией, она расскажет о своих видениях прозорливому старцу Агапиту (Милованову; +1887), и тот избавит ее от сомнений, заверив, что все пережитое ею — от Бога. А пока, будучи в институте, Маша учит наизусть церковнославянский текст Евангелия и думает, как подготовить маму к трудному известию: дочка, к выходу которой из института приготовлено уже столько нарядов, решила уйти в монастырь.
Принять это известие маме было ох как непросто. Обеим, и матери, и дочери, помог архимандрит Валдайского Иверского монастыря Лаврентий (Макаров). Полушутливое прозвище, данное им Маше — Овца, Овечка, заставляет нас вспомнить слова Христа об овцах, которые знают голос Доброго Пастыря (см.: Ин. 10, 4).
И все же, какие бы мы ни говорили слова, какие бы ни приводили цитаты, это нельзя объяснить до конца. Что происходило с девушками хороших фамилий, если они, не достигнув и двадцати лет, предпочитали бальному платью грубый подрясник, вальсу с красавцем-офицером – монастырскую полунощницу?.. Что совершалось в их сердцах, когда они отвергали положение госпожи ради положения послушницы? Это тайна. Монашество — таинство, совершаемое Богом и человеком в течение всей его земной жизни.
Монашеский путь будущей игумении начался с Тихвинского Введенского женского монастыря. Там оробевшую Марию встретила игумения Серафима (Тимковская) — «в миру Ольга; очень образованная великосветская девица, дочь генерала И.Тимковского, воспитанница Смольного института». И это была встреча с подлинной, нелицемерной любовью. Поступавшие в монастыри дворянки, как правило, вносили в их кассы денежные вклады, а Мария, в силу семейных обстоятельств, сделать это не могла. «Зачем же вам вклад, такие личности, как вы — сами клад для монастырей», — ответила матушка Серафима. И как же она была права!
Введенский монастырь был бедным, жизнь сестер — суровой, но в день облачения в послушническую рясу и вручения четок — символа непрестанной молитвы — Маша чувствовала себя «счастливей всех на свете». Как-то раз, будучи посланной за каким-то делом в келью к старице Феоктисте, Мария застает ее молящейся… и эта молитва подвижницы становится для нее и потрясением, и примером на всю ее непростую монашескую жизнь. Ведь там, в Тихвине, эта жизнь только началась, все было впереди — и другие обители, и радости, и горести, и чудеса.
По собственному своему признанию, монахиня — а затем игумения — Таисия много раз падала духом, много раз задавала себе вопрос, «для чего жизнь монастырская непременно связана со скорбями». Но каждый раз Господь тем или иным способом вразумлял и укреплял ее. Добрый Пастырь не оставляет своих овец, тех, кто отдал Ему свое сердце — вот главный вывод из автобиографических записок леушинской игумении Таисии.
Игумению Таисию похоронили в Похвальском (Похвалы Божией Матери) соборе Леушинского монастыря; этот собор она построила на «лепты вдовиц». Как говорится в замечательном документальном фильме Ивана Дяченко «Леушинский монастырь — небо на земле», до 1954-1955 годов колокольня и купола этого собора возвышались над волнами водохранилища; позже вода и перемены температуры просто разрушили кирпич.
Но матушка Таисия — как в том своем провидческом сне — опираясь на игуменский посох, по водам пришла к нам. На берегу «несамобытного» Рыбинского моря действует ныне Новолеушинский Иоанно-Предтеченский женский монастырь. А при храме Иоанна Богослова в северной столице — до революции это было подворье Леушинского монастыря — создано Иоанно-Таисиинское сестричество. Иоанно-Богословский храм, кстати, и переиздал книгу, которая дает нам сегодня возможность приобщиться к духовному опыту монахини Таисии.
Газета «Православная вера» № 20 (640)
Источник: Православие и современность
