Издревле в день Успения Пресвятой Богородицы народ слёзно поминает в сердцах и незабвенных своих родимых матушек, долг перед которыми всегда неоплатен.
Много лет не решался заглянуть в этот файл. Такими тяжелыми были те дни. Разрывался между больницами, ремонтом и настроениями многих людей. Мама умирала. Сын родился. Первые сорок дней своей жизни на земле младенец Глеб прожил вместе с нею, своей бабушкой Еленой, моей мамой. Воздухом одним дышали. У старенькой моей мамы было чистое, как у младенца, дыхание.
90-летие ещё отмечали за праздничным столом, с гостями. 91-летие – в состоянии кромешной катастрофы.
9 декабря 2007 г. У мамы трофическая язва на левой ноге, у щиколотки. Обнаружилась в ноябре. Не сразу заметил. Стопа чудовищно опухла. Мама почти ничего не ест и уже 10 дней не встаёт; часты рвоты, всё, что съедалось вчера и сегодня, – не держится в желудке. Спит плохо, часто просыпается, зовёт криком. Лекарств накупил. Два хирурга (первый 17 ноября, даже и не взглянул на ногу, второй мельком) выписывали совершенно разные рецепты, примочки. Один лечил от «рожистого воспаления». Перед тем были два терапевта, дали свои, отличные друг от друга, рекомендации. Отец Олег приходил 28 ноября (среда), исповедал, причастил, соборовал. Сегодня в воскресенье 9 декабря крестили Глеба. Средний Ваня приехал из Собора (первый раз пел на клиросе), поехали в нашу церковь, на Луночарку, крестил о. Вячеслав. Глеб из глубин нездешнего мира с напряжением всматривался в лица. После крестин мы с Ваней проводили Таню с Глебом к тестю и тёще (успел обои там переклеить), чаю выпили. Страшно душе за маму. Она дома осталась. Выть тихонько хочется.
Утром 10-го, просыпаясь, подумал сквозь сон бодро: так, сейчас кашки манной сварим! И похолодел от отчаяния. Она не может есть, отказывается.
За 30 месяцев до тех дней мама, вероятно, пережила клиническую смерть. Господь тогда, как я понимаю, удержал для покаяния через возможность страдания.
27 марта 2005 меня пробудил её голос. Мама стояла в дверях. Сказала, что, наверно, умирает. «Что случилось?!» - я сразу проснулся. «Плохо». Отвёл её к ней в комнату. Присела на постель и вдруг стала заваливаться на спину, завалилась, прислонясь к ковру на стене полулёжа, криво, поперёк кровати. Лицо осунулось. Я заплакал-запричитал: мама, мамочка, как же так… Без священника! Несколько раз пробовал прикрыть ладонью глаза. Веки вроде и закрывались. Но ненадолго. Они – слепые глазки – стали чёрными, зрачки заняли пространство радужки. Через минуту мама задышала. Зрачки уменьшились. Я стал укладывать её на спину. Сказала, что хочет чаю…
Сколько лишних движений, суеты совершается в жизни, а без них нет и жизни. Был бы в голове расчётливый компьютер, подсказал бы: чаю не скоро получится выпить. Но без попытки моментально помочь – всё мертво как компьютер. Я побежал ставить чайник, вылил вчерашнюю заварку, а в баклажке, оказалось, нет фильтрованной воды. Потащил фильтр и бутыль в ванну, поставил на скамеечку, подсоединил, включил воду, зазвенела струйка. «Мама, - говорю, - если так плохо, давай священника позовём». Она: «Делай, как знаешь». Я за телефон. Лампочка красная, но гудка нет, лишь шум электрический. Взялся отсоединять-подсоединять, проверять контакты. Появился гудок. Стал искать очки, в записной книжке нашёл телефон. Время 7-30 по летнему, значит, 6-30, опасался, что о. Олега уже нет дома. Мужской голос. Я: «Отец Олег?» - «Нет, тут отец Виктор живёт». Ошибся. Набираю номер, записанный рядом. «Отец Олег?»
Умылась. Чай заварил. Спросил, потерпит ли без чая до причастия. Сказала, потерпит. Ногти на руках ей постриг, давно собирались. Прибрались. Стал читать утренние молитвы. Перед Символом Веры услышал движение-звук за дверью – о. Олег. Он торопился, переоблачаться не стал. Прочитал молитвы и Символ Веры. Я вышел. Он стал исповедовать. Я слышал: каешься? Потом меня позвал, я поддержал исповедницу, причастилась. Легла. О. Олег поздравил её и меня, заспешил. «Возьмите на домашний храм» (у него шесть детей). Он: «Да нет, не надо». Я затолкнул в карман приготовленные гривны.
Мама сказала вдруг: «Хорошо стало». Сразу и задремала. Через час чаю выпила. И опять задремала, сейчас спит. (27.03.2005. 11 час. 45 мин.)
В детстве, прощаясь на ночь, я подходил к маминой кровати или она к моему дивану, она меня целовала, я – её. Мы словно б прощаясь на краю бездны ночи. Однажды она спросила: «Ты так меня крестишь?» Действительно, я целовал её крестом – в лоб, подбородок, щёки. Крестил. Притом, что никогда в церкви не был, не было у нас на Колыме церквей. Но и на материке во время отпуска-каникул на службах в церквях не бывали. Лишь как экскурсанты. Впрочем, в детстве мама показала где-то в Киеве или в Москве: «Это Царские врата». Маму крепко воспитали в 1920-30-ые, что и над своей бабушкой, как она покаянно мне рассказывала (о себе: вот дурища была!), посмеивалась. Какое-то время жили они в Москве на Пречистенке. Мама всю жизнь помнила, как в пятилетнем возрасте ходила со своей бабушкой, Елизаветой Николаевной, крестным ходом вокруг Храма Христа Спасителя, несла в бумажном кульке горящую свечу. Прабабушка моя была по происхождению настоящей русской барыней, родилась в год отмены крепостного права, умерла в 1941 (или в 1942) в Саратове... Креститься меня никто не учил. Самого крестили в три года. Курская родня, увидев впервые худое колымское дитя, заволновалось: крестить надо, крестить. Деревня Курёнка – мой Крещатик, духовая родина.
С того памятного дня прошло более двух лет: 30 месяцев.
11-го декабря 2007 в 8 утра о. Олег ещё раз причастил маму. Ей, бедной, совсем тяжело. Ночью много раз колол кадиан, давал снотворное. Подействовало к утру. Поднял переполох: вызвонил врача. Участковая посоветовала ехать в больницу по «скорой». Вызвал «скорую». Собрал вещи. Помогли друзья: маму спускали по лестницам на рыженьком её одеяле, укрыв синим. Приехали в клинику в полдень. Позвонил крёстной Люде. Приехала к часу. Ногу смотрел дежурный хирург: «гангрена, бабулечка умирает». Ещё сказал: либо отрезать ногу по колено (зав отделения позже был более категоричен: «под самую попочку», мол, нога холодная, нога мертва. На самом деле холодна была всё-таки до колена), либо они нас не примут. Но и при ампутированной ноге – «гарантия ноль». Сказал, что работает 30 лет и видал такого много разного, это гангрена, а не рожистое воспаление. Я попросил, что коль мы приехали, поставить капельницу. Он: либо резать, и тогда принимаем и делаем капельницу, либо не принимаем и не делам капельницу. Потом передали: если я настаиваю, то маму примут. Это был, как позже оказалось, технологический манёвр. В тот момент воспрянул духом. Взяли кровь на сахар. Повёз на кардиограмму, сделали. Потом в смотровую. Долго ждали терапевта. Уже и крёстная Люда приехала. Я помчался к участковой за рецептом на трамадол. Поднялись на 4-й этаж – вторая хирургия. Попросил, чтобы дали нормальную палату, с запасной коечкой, чтобы можно было мне или Люде передохнуть. Врач вдруг театрально вскинул руки и отбежал: «Пойдёмте, я вам прокажу все палаты, нет свободных мест, только эта!» Я стал заверять, что верю, мол, проверять – ни чему. А надо было! Зав повторил: «Умирает». И уточнил: «Она сегодня умрёт. Если сделаем капельницу – завтра. А пока…» Я подумал: смотри сам не умри, ишь, пророк выискался! «А пока… нужно лечь в палату, в которой 20-летние девушки ТОЖЕ умирают». - «От чего?!» - «Это пусть вас не касается».
Ну да, если бы сказал, что наркоманки от СПИДа, мы бы и отказались. Остались бы в коридоре, и пришлось бы ему дать нам чистую палату, не для смертников загажено-ободранную. Три койки. Две заняты – девушки. Кричат от боли, вопят!!! Поочерёдно. Люда сказала: бесы терзают. Обезболивающих, вижу, им не дают. Мама, слыша сквозь свою боль их вопли, морщилась от внутренней муки. Несколько раз бегал вниз – в аптеку, покупал растворы, «систему», шприцы. Одна из девушек – у окна – через два часа умела. Лежала обнаженная, брат её, в татуировках, до этого ухаживал за ней. Была она бела, как могильным мелом припорошена, обескровлена, шрам свежий в области аппендикса. Умерла с закинутой за голову рукой и открытым ртом, 23 года, Ольга. Лопнула паховая артерия, куда она кололась. Вены на руках и ногах уже все в узлах, непробиваемы для иглы. Спасти можно было, если вкачивать донорскую кровь литрами. Литрами. На вопрос, где взять столько, врач, видимо, отвечал себе: и негде, и незачем. Парень всплакнул горестно: «Шо ж вы, дивчата, чудите!» Вторая, услышав, что подруга умерла, завыла. У неё разрыв артерии не в паху – на ноге. Я спросил: что-то тяжёлое (имея в виду – героин?), парень ответил: нет, пенталгин. Для кайфа придумали разводить таблетки; кололись задёшево. Несколько недель – и вот она, смерть. Медсестра сказала девушке: о себе плачь! Та поняла. Притихла и взвыла. Фильм о палате этой показывать бы в школах, ПТУ и вузах, «Палата «Кайф».
Люда неостановимо читала Псалтырь. Врач пригласил меня к себе, сказал: вы понимаете, если умрёт здесь, то будет вскрытие, грудную клетку, череп. А можно и дома делать капельницу, нужно договориться… Меня жуть пробрала. Это он нас так выставлял из отделения. Я уже стал мечтать, чтобы поскорее прокапаться и уехать домой… Приехала «перевозка» - вонючий разболтанный драндулет. Маму на тряпичных носилочках погрузили. Тряско ехали. Она всё время стонала. Поднялись в квартиру, уложил. Сделал на ночь укол, сам принял валерьянки. Мама спала спокойно. И я неожиданно выспался. Утром 11 дек. (вторник) приехала Люда, пожарила картошку с грибами. Читала Псалтырь, много читала. Я временами работал, писал о сщмч. митроп. Константине (Дьякове). Как-то заглянул к ним в комнату. Люда кивнула на маму, увидел: мама улыбается, слушая; смотрит куда-то не просто удивлённо – восхищённо, в какие-то пространства, словно видит невидимое нам, она видела ангелов. Водила взглядом по комнате, как бы не веря своим глазам!
Был я в эти дни счастлив душевной заботой о маме. В душе было тёплое счастье. Беготня-езда по аптекам, врачам, - счастье продлевать жизнь.
12-го декабря. Несколько дней ничего не ест. И пить в последний день отказалась. Ещё вечером, когда с Таней её переодевали, меняли простынку, её вырвало, потекло изо рта жидкое, чёрного цвета. Православный наш врач Костя сказал: желудочное кровотечение, нужно бы дать… назвал лекарство, я полетел в аптеку, было около десяти вечера, влил 2 ложки. Потом и две таблетки принудил проглотить. Трамадол не стал колоть, но уколол анальгин с димедролом, как Костя посоветовал. Мама притихла. В три ночи я встал, мама тяжело дышала, ноги на пол опустила, так ей легче, как я заметил, когда боль налетела, пол прохладу даёт. Под больную опухшую стопу подсунул полотенце. В 6 утра я с ней немного посидел, за руку держа, произнеся, как оказалось, своё последнее признание в любви. Она тяжело, очень тяжело дышала. Мне показалось, она страдает от боли, которую уже не может выразить стоном. Сделал укол трамадола. В 8:40 кто-то позвонил, я вскочил, там повесили трубку, сил не было заглянуть к маме. Я повалился на постель, сквозь дрёму услышал вскрик. Когда встал – мама не дышала, была совсем тёплая. Я зарыдал внутренним плачем, наружу вырвалось: мама, мама, ты живая, ты живая? Тело долго хранит тепло бегущей крови. Было около 9 часов утра на Андрея Первозванного, 13 декабря 2007. Старший сын Кирилл, успел, примчался из Москвы. Отпевали дома 15 декабря.
Вместе прожили 52 года. До меня у мамы 39 лет жизни. Со временем я стал представлять её жизнь до меня, счастливые и горестные, страшные моменты её жизни. Передо мной фотография-открытка 1918 года из Воронежа, она – стриженый наголо младенец после возвратного тифа. А вокруг, за кадром, вертит жернова смерти Гражданская война.
Пережил потом, с каким чувством она шла с подругой в Ворошиловграде заказывать платье 22 июня 1941. День был чудесен, солнечен. На каком-то перекрёстке, на спуске, стояла толпа, облепив столб с горластым репродуктором. Толпа средь многоцветного дня стала вдруг чёрной. С работы послали их под Полтаву рыть противотанковые рвы. Лопаты, носилки. Мимо шли побитые наши войска. Дядька военный крикнул: «Дивчата, бегите отсюда, немцы здесь скоро будут!». А ведь и мирные дни непросто из Полтавы попасть в Луганск. С подругой добиралась. Голодали. Шла колонна солдат сквозь пыль и зной. Мама видела, как один боец достал из кармана кусок хлеба и вдруг выронил, поднять не смог, толкнули. Когда колонна прошла, подняла, обдула: какой вкусный хлеб! Ворошиловград был пуст, эвакуация завершена. Начальство разбежалось, ветер носил по улицам обрывки газет. Ещё не знали, что в Дебальцево будет стабилизирован фронт и немцы войдут в Луганск лишь в июле 1942.
Спешили, коль начальство уехало, приходилось спешить. Быстро сложила вещи в два чемодана и с бабушкой и подругой двинулись к железной дороге. Бабушка идти не могла. Посреди улицы мама поставила один чемодан, подхватила бабушку под руку; ушли не оглядываясь. На путях обнаружили эшелон – с головками сахара на открытых платформах. Ехали долго, добирались в Саратов, попадали под бомбёжку. Немецкие самолёты гонялись тогда и за одиноко идущими людьми по Донецким степям. Много лет потом мама не могла смотреть на сахар. Саратов немцы не бомбили: собирались в нём зимовать, взяв Сталинград. Но бомбили крекинги. Дым чёрный от горящей нефти стлался над Волгой.
В 1946 (или в 47) она ехала в Геленджик через разбомбленный, перетёртый в щебень, Сталинград, люди в землянках, а её наградили путёвкой и медалью «За доблестный труд в годы ВОВ»: «Наше дело правое. Мы победили».
Олег Семёнович Слепынин, писатель, Черкассы
