Украинский тупик

1. Чем дальше, тем больше преобладает в нас интуиция необратимого распада Русской цивилизации, тем больше сомнений в том, что русское триединство когда-либо будет восстановлено.

Кое-кто ещё, правда, надеется: на Украине проснутся «низы», и тогда они вдруг «не захотят», а «верхи» вдруг «не смогут», произойдёт антиевропейский майдан, и всё постепенно образумится. Ну, то есть, восстановятся все памятники прежним вождям и названия улиц, а дальше, в соответствии с заветами Ильича, восторжествует интернационализм.

Насчёт того, что нельзя вступить в одну реку дважды, философ, конечно, хохмил. Хоть дважды, хоть трижды, хоть тысячу раз можно вступать и вступать в одну и ту же реку. Но это если река на месте. А если она давно пересохла, если от неё осталось маленькое и затхлое болотце, то как называется тот, кто всерьёз намерен в эту жижу залезть для омовения?

Никакая революция на Украине по определению не может быть для русских победоносной. Революции обслуживают только идеологии, а для русских любая государственная идеология смерти подобна. Мы в принципе не идеологическая нация, у нас нет к этой болезни иммунитета. Украина, кстати, тому убедительное подтверждение.

А ещё у нас в анамнезе «советский народ».

Чтобы не впадать в смуту, русскому человеку обязательно надо верить прочно. Но прочно можно верить лишь в то, что имеет авторитет Божественного откровения. Если веру заведомо придумали сами люди (а такова всякая идеология), то век её торжества недолог – от силы два-три поколения. Дом, построенный на песке, не устоит: от «советского народа» остались лишь вздохи пенсионеров. Так же обречена и бандеровская Украина.

Вопрос, стало быть: что будет потом, после бандеровцев? Новая идеология, новая революция и новая смута, и так до самой, при таком «образе жизни» скорой, смерти, - или всё же постепенное выздоровление?

«Сказано в морг – значит в морг», - такая у нас сейчас унылая интуиция. Но похороны пока не заказываем, на что-то надеемся, напрягаем серое вещество.

Может, думаем, контрреволюция – наш шанс? Нет, даже с приставкой «контр», она всё равно остаётся революцией. Если мы побьём бандеровцев какой-нибудь славянофильской триадой, из тупика всё равно не выйдем. Мы и раньше-то, в 19 веке, не верили ни в какую триаду, а сейчас тем более не поверим. Получится пшик, и даже сладкого привкуса не останется.

Вера, только настоящая вера могла бы нас спасти. Настоящая – значит христианская: речь, по сути, о новой христианизации.

Христианизация без крещения – это, вообще, возможно? Дважды ведь не крестят народ. Но если народ забыл Христа, что может заставить его вспомнить о Нём? Есть на свете такая сила?

Это точно не наука. Она сама ныне объект чуть ли не всеобщей веры – этакая мега-идеология. Ничего другого, кроме идеологий, наука оправдать по определению не способна. А потому в обществе, где почти все поголовно – наукопоклонники, надежды на новую христианизацию нет, и, следовательно, Украина с Россией больше не воссоединятся?

Видимо, так. С одним уточнением: пока гром не грянет.

К сожалению, все решительные перемены в истории совершаются под принуждением катастроф. На то, чтобы катастроф не допускать, перемениться раньше, чем они произойдут, человеку не хватает вменяемости. Более того, ему очень не нравится, когда ему об этом напоминают. Его рука сразу тянется схватить камень.

Христианизация для некоторых ассоциируется чуть ли не с возвратом в средневековье, которое в нашем сознании непременно «мрачное». Привыкшие к идеологическому стилю мышления, мы и христианство теперь оцениваем как идеологию – ретроградную, ультраконсервативную, антинаучную. На самом деле христианство никогда ничего из прошлой культуры не отрицает, оно её стремится преобразить.

Христианизация – это не превращение христиан в правящую партию, в авангарде которой священники и церковные иерархи. Если формулировать на понятном современному среднестатистическому образованному гражданину языке, она предполагает прежде всего отказ от реформаторского метода преобразования действительности – от революции как стиля жизни.

Порочна не наука сама по себе, а наука, претендующая быть источником нового Откровения. Науке, смиренно занимающей подобающую ей нишу, не вторгающуюся в область веры, никто не мешал бы и в христианизированной среде двигать технический прогресс. Он для христианина нейтрален – до тех пор, пока на него не начинают молиться.

Ясно, что добровольно никто от веры в науку сам не откажется, слишком прочно эта вера соединилась в нашем сознании с комфортом. Поэтому новая всемирная катастрофа видится неизбежной.

Если нельзя избежать катастрофы, надо думать, как бы, по крайней мере, смягчить последствия. Худший из всех возможных сценариев – ввязаться во всемирную свару идеологий. В нашем конкретном случае это означает: как бы нас ни провоцировали, мы не должны вступать за Украину в идеологическую конфронтацию с Западом.

Пока европейский национализм воюет на Украине с идеологически неоформленным Русским миром, шанс победить в этой войне у нас остаётся. Но как только мы встанем в этом противостоянии на какую-нибудь идеологическую позицию, мы войну проиграем. Как проиграли в смуте, случившейся сто лет назад, поверив в марксистско-ленинскую идеологию.

Те, кто пребывает в иллюзии, будто подмена тысячелетней русской цивилизации «советским народом» не была для нас поражением, такие же майданутые, как и бандеровцы, потенциальные агенты смуты. Бандеровская Украина – порождение советской национальной политики, плоть от плоти «советского народа», вот в чём мы, к сожалению, часто не отдаём себе отчёта.

2. Тот, кто общался с представителями украинской советской интеллектуально-культурной элиты, вынужден будет признать: она была с довольно ощутимым националистическим душком. В этих закомплексованных Тарапуньках под маской простецкого, грубоватого гречкосея уже тогда сидел «европеец». Он правдоподобно имитировал дружбу со Штепселем, но кацап был для него именно «штепселем», нечто примитивное до презрения.

Это театрализованное фарисейство интернациональное советское общество вполне устраивало. Формировавшийся в нём культурный идеал должен был быть простецким, и самодовольный хохол с брутальным фрикативным Г и оканьем с первых лет победившей революции стал всесоветским любимцем. Украинской элите роль такого шута приносила изрядные дивиденды, и она с удовольствием её исполняла, но осознанная необходимость изображать вторичность по отношению к «азиатам» её самолюбие, естественно, уязвляло. Ей, такой востребованной и популярной, мнилось, будто сравняться в престижности с поверженной русской культурой ничего не стоит. То, что этого не происходит, считалось следствием «закабаления»: мол, Москва не желала их по-настоящему раскручивать.

В независимой Украине ничем иным, кроме самораскрутки, та же элита заниматься не будет – такова сила инерции. Пройдет 25 лет, а она будет мстить и мстить москалям за то, что те не потрудились её как следует раскрутить. Так возомнившая серость, объединившись, тиранит высокий дух. Но серости позволили объединиться, а главное, внушили ей, что она – элита, московские кухарки, затеявшие управлять государством Российским и объявившие, что их подданные отныне не русские, а «советский народ».

Сам инстинкт самосохранения подсказывал советской номенклатуре терпимое к Тарапунькам и подозрительное к традиционной русской культуре поведение. Она хорошо понимала: возрождение русской православной традиции означало бы то, что кухарок снова вышвырнули бы на кухни. Хохлы, даже фрондирующие, были для них своими, русские – «классово чуждыми».

В двадцатые годы, когда лучших представителей русской культурной и интеллектуальной элиты с глаз долой кораблями и поездами отправляли в Европу, в Советскую Украину массово, десятками тысяч, заселялись галичанские интеллигенты: не побоявшись буржуазных влияний, советская власть открыла для них границы с Европой, для того чтобы пополнить хилые ряды штурмовых украинизаторов. В соответствии с ленинским планом, ставилась задача срочно, ускоренными темпами, консолидировать украинскую нацию.

Современные коммунисты не хотят этого признавать, но трудно им идти против рожна – оспаривать документально подтверждённые факты. А факты эти более, чем красноречивы. При большевиках из украинского вуза запросто могли отчислить студента за русскую речь. Работники украинских госучреждений обязаны были сдавать экзамен по украинскому языку; не сдавших увольняли, даже если они претендовали на должность уборщицы. Повсеместно закрывались русские театры. Другие национальные меньшинства имели перед русскими приоритет. В начале 30-ых годов еврейских театров было в преимущественно русскоязычной Украинской Советской Республике больше, чем русских. Об украинских и речи нет: по ним преобладание было во многие разы. То же было и с газетами. Такие факты можно множить и множить (смотри, например, очень добросовестный научный труд Елены Борисёнок «Феномен советской украинизации. 1920-1930 годы»).

Украинизация двадцатых – начала тридцатых годов была ненамного мягче нынешней бандеровской, а может быть, в чём-то даже и жёстче. Она проводилась в русле официальной политики, цель которой была громогласно объявлена с самых высоких трибун: сформировать из народов бывшей Российской империи «новую историческую общность – советский народ».

Национальная инженерия в ленинском духе требовала радикальной дерусификации, отсюда лозунг «коренизации» – создания на месте русской среды новых, нерусских, наций. Украинизация, белорусификация – частные случаи этой политики.

Когда православие, стержень тысячелетней русской идентичности, было подавлено, когда был порушен русский крестьянский уклад и уничтожена почвенническая интеллигенция, надобность в столь радикальной поддержке окраинных национализмов отпала. Русский язык частично восстановил свой статус на Украине. Но это не было разворотом в национальной политике, как стенают сегодня украинские националисты. Вся инфраструктура поддержки искусственно созданных литературных языков и культур Тарапунек продолжала действовать, не сбавляя оборотов. Отсекались только крайние проявления «буржуазного национализма»: после крушения иллюзии близкой мировой революции надобность в буйных пассионариях у советского агитпропа отпала.

Нет ни малейшего сомнения в том, что без поддержки коммунистического режима украинцы и белорусы не обособились бы до такой степени, чтобы быть в состоянии в конце ХХ века претендовать на собственную государственность. Когда сегодня на Украине сносят памятники вождям коммунизма, это похоже на то, как криминал убирает свидетелей из числа своих. Им, ныне претендующим на европейскую респектабельность, напоминания о советском прошлом ни к чему. Но то, что украинизацию проводили чекисты и комиссары, то, что Украину привели к независимости бывшие парторги и комсорги, а возглавлял их секретарь ЦК коммунистической партии, замолчать для истории всё равно не удастся.

Вестернизированные украинская и белорусская нации считались у большевиков более благонадёжными, чем русский народ, именно потому, что в основу их идентичности была положена идеология. Две «новые исторические общности» объединились, чтобы побороть «старую общность» – Святую Русь. У этой их предшественницы была совсем другая степень престижности – религиозная. Русские, в отличие от «советских», в том числе украинцев и белорусов, были не воображаемым, а вполне реальным народом.

«Воображаемый» - это не моё определение, а модный научный термин, который сами украинские политологи с удовольствием к себе применяют. В моей фразе им бы не понравилось только противоспоставление воображаемого народа реальному, потому как никаких других, кроме воображаемых, народов они не признают. «Воображаемая общность» - это, естественно, калька с английского. Вариант перевода – «воображённая общность». Кто ж её, эту общность, воображает? Если вникнуть в «теорию», то выходит, что сами носители идентичности. Никакие объективные критерии существования наций как «коллективных личностей» не признаются. Кто что о себе вообразил, тот то и есть.

Спрашивается: если все нации воображены, то зачем о них вообще всерьёз говорить? Вот именно незачем, к этому всё и клонится. Украинские националисты с удовольствием растворили бы свой народ в Европе, разве что салом и вышиванками продолжали б гордиться.

Вместе с идеей «воображения наций» наука навязывает миру обезличенный универсализм. Это началось не вчера. «Советский народ» из той же, «объективно-научной», оперы.

Коммунисты утверждают: в царской России происходила ожесточённая классовая борьба, приведшая к победе пролетариата, который и сформировал советское государство. Борьба на самом деле была, были острые социальные противоречия, но, спрашивается, зачем всё редуцировать к понятию, высосанному из пальца?

Чтобы яснее было, о чём я, рассмотрим пример из нынешней нашей обыденщины. У нас, как известно, в основном ненавидят новых богатых, но разве их ненавидят за то, что они представители какого-то класса? Нет, их просто считают – и небезосновательно – циничными ворами. Чтобы начать одинаково ненавидеть и «олигархов», и честных богатых людей, нам придётся подавить в себе природный здравый смысл и подчинить себя какой-нибудь «единственно верной научной теории», поверить в какого-нибудь современного научного Маркса-Ленина, который выведет формулу: «всякий богатый – сволочь». Но зачем, спрашивается, подавлять в себе здравый смысл?

Брат поднялся на брата, а сын на отца – эта формула революции намного точнее передаёт суть происходившего сто лет назад, чем классовая теория. Есть ещё ёмкое русское слово «смута». Смута постигла Россию, и ею воспользовались большевики. Чтобы удержать власть, им обязательно надо было ослабить верующий народ: он бы не принял совершённой ими идеологической подмены. Ради этого они готовы были пойти на союз с кем угодно. Ради этого они почти с нуля творили нации. Доходило до анекдотов: придумывались новые «эпосы» или тиражировались под их видом откровенные раннеромантические авторские фальсификаты. В публиковавшихся сборниках украинских героических дум такие фальсификаты – большинство текстов. Это не мой вывод, об этом пишет Екатерина Грушевская, европейски признанный учёный-этнолог и, между прочим, по отчеству Михайловна – дочь одного из столпов украинского национализма.

Через три поколения массовой обработки внушением взлелеянные революцией нации объявят о независимости. Правда, они не будут знать, что с ней делать, потому что у них никогда не было никаких навыков государственности. Всё в конечном счёте сведётся к тому, что они перейдут в рабское услужение другому хозяину.

Сами лакеи западной мысли, большевики сформировали во имя «светлого будущего» лакейские общности. Русский мир раскололо марскистско-ленинское лакейство.

Нелояльных Советам или вышедшим из их повиновения «буржуазных националистов» было так мало, что никакого ощутимого сопротивления советской власти они оказать не могли. Нельзя же в самом деле считать национально-освободительной борьбой комариный писк. Вот и получается, что даже романтическая пассионарность у этих новых наций почти на нуле. Её натужно пытаются имитировать независимые «элиты», но даже самым отъявленным информационным проходимцам трудно выдать эти потуги за свободный порыв. Чтобы хоть чем-то заполнить вакуум, на Украине героизируют откровенных головорезов-эсесовцев.

Были бы другие герои-пассионарии, обошлись бы без бандер и шухевичей. Но других нет и быть не могло именно потому, что независимую Украину творила бездарная советская номенклатура. Бандеровская Украина вызрела изнутри советского государства, отпочковавшись от «советского народа».

Я вырос и бо́льшую часть жизни прожил на Украине, но тех, кого можно было бы сопричесть к пламенным националистам, впервые увидел только после того, как поступил на филфак Киевского университета. О том, что они существуют, нам, первокурсникам, объявил накануне 8 Марта парторг факультета Пётр Петрович Кононенко. Объявил затем, чтобы предупредить: ни в этот, ни в последующие два дня, даты рождения и смерти Тараса Шевченко, нам категорически нельзя появляться в университетском сквере; там, возле памятника Кобзарю, как раз и кучковались в эти дни те самые «буржуазные националисты».

Ясное дело, те, кого ругал Пётр Петрович, тут же становился в юношеских максималистских глазах кем-то вроде героев. Однако же эта публика оказалась на удивление невыразительной, неяркой, ужасно серьёзной, без малейшего намёка на самоиронию. Такие, было очевидно даже желторотому юнцу, не имели ни малейшего шанса увлечь за собой скептический по натуре бывший малороссийский народ. Так, уныло и скучно кучкуясь вокруг своего Кобзаря, пережёвывали бы они свои «свидомые» чаяния до скончания века. Впоследствии, узнав многих из них лично, я только укрепился в первоначальном мнении: независимая Украина – нисколько не их проект. Они к нему только примазались, причём ровно настолько, насколько это было позволено им теми, кто его в действительности задумал и осуществил – Пётр Петрович Кононенко, наш незабвенный парторг факультета, непримиримый борец с петлюровщиной и бандеровщиной, оберегавший нас от их тлетворных влияний, и его сокорытники по советской номенклатуре. Держа нос по ветру, они, как только в Москве запахло жареным, повально мимикрировали в бандеровцев. Можно, конечно, называть это перевоплощение чиновного ничтожества «искусством нациетворчества», но вообще-то это банальнейший карьеризм. К «нациетворчеству» они устремились, потому что не видели, как в разваливающемся Советском Союзе по-другому удержаться у власти. Было бы кому топнуть на них ногой, они бы всем стадом отправились искать другой водопой и никогда не вспомнили бы о Бандере. Бандера на знамени был им самим неудобен, так как уличал их в циничнейшем двуличии.

Однако же, выбора им рассыпающийся «советский народ» не оставил, и пришлось Петру Петровичу Кононенко в независимой Украине возглавить Институт украинознавства, националистический аналог Высшей комсомольской школы, инкубатор маниакальных русофобов. В украинской википедии о его советском прошлом ни слова. Даже не приведены названия защищённых им диссертаций. Не посмела украинская википедия запятнать «ведущего украиноведа» упоминанием его фундаментальных трудов о величии подвига красных комиссаров на Украине.

С другой стороны, если такие, как Пётр Петрович воспитывают новых маниаков, то их маниакальность тоже можно считать условной. Они так же легко управляемы и перевоспитуемы, как и сам Пётр Петрович. Им ничего не стоит повторить путь наставника в противоположном направлении – к какой-нибудь новой объединённой отнюдь не Европой общности. В конце концов всё будет зависеть от того, кто и как будет топать ногами. Навыки государственности у украинской элиты так и не развились.

3. Необратимость «европейской интеграции» Украины сильно преувеличена. Уныние посеяно в нас всплеском бандеровского радикализма в маргинальных слоях украинского общества. Кажется: если уже до такого одичания дошли, то обратно точно не выбраться; тупик захлопнулся.

Вид беснующейся толпы всегда порождает страх, а у страха, как известно, глаза велики. Однако же, вспомним: подобные психопатические обострения время от времени происходят во всяком народе, не раз они уже случались и с малороссами, и с великороссами. Приступ пройдёт, в этом нет никакого сомнения. И тогда встанет вопрос: во что эту нацию перевоображать. И русским людям вполне может захотеться этим заняться.

Игра дорогостоящая, и как бы миллиарды не вылетели в трубу.

Потратиться можно было бы, если б была уверенность, что по-новому воображённая пост-Украина снова станет для русских братским народом. Но этого не будет. Воображённая нация, какой бы она ни была и где бы она ни возникла, будет исходить из приоритета европейских ценностей, одна из которых расистское презрение ко всякой цивилизационной инаковости. То есть, если ты цивилизационно инаковый, то тебе положено иметь комплекс вторичности, подражая «эталонной» цивилизации. Для по-всякому воображённой Украины самобытная Россия будет чужая. Единение в этом случае возможно только в ничтожестве. Сторонники такого сценария в России имеются, всё громче слышатся голоса в пользу воображения на европейский манер «российской политической нации». Забыт провальный коммунистический эксперимент, и лакеи европейской науки снова пытаются навязать русским проект наподобие «советского народа». Его осуществление означало бы для русских погружение в настоящий мрак латинского ига: по сути, украинская Уния распространилась бы на всё пространство от Карпат до Тихого океана, вся Русская цивилизация превратилась бы в Украину.

Четверть века стараются либеральные российские СМИ, внушая русским: приход Европы в Россию стал бы для них великим благом. Но русские сопротивляются. «На кой нам прах эта Европа?» - по-леонтьевски отмахиваются они от реформаторов. Пусть слаба русская солидарность, пусть медведь с волком нам братья, но мы такие, какие есть, какими нас вообразил Тот, Кто единственный имеет право воображать народы, – нам ли менять эту драгоценную первородность на дешёвые стеклянные бусы европейской воображённости?

Малороссы оказались хлипче. И именно хлипкость – проблема, а не навязанное им «воображение». Перевообразить относительно просто, а вот попробуй внушить массам, что хлипкими быть позорно. Как разбудить в украинцах достоинство русского человека – вот в чём вопрос.

Может, кто и знает другие способы достижения этой цели, но я не вижу иного, кроме как окунуть расслабленного в силоамскую купель христианизации (заодно и самим в неё окунувшись). «Как только мы почувствуем себя… православными, тотчас всё и устроится», - писал Достоевский. К русскому человеку должен вернуться страх Божий, чтобы у него появилось достоинство.

При упоминании страха Божия либералы обычно начинают истошно вопить: «Караул! Инквизиция! Фундаментализм!» Не знающие никакой другой веры, кроме идеологии, они и христианство подозревают в претензии реформировать общество. На самом деле Христос никогда и нигде не говорит о том, что хоть как-то напоминает реформы. Это личностная религия, которая не предполагает никакого иного способа изменения общества, кроме стяжания личной святости или приближения к ней.

Быть христианином – значит уподобляться Христу, следовать Его заповедям. Христианизация, следовательно, это устранение того, что мешает этому уподоблению. Без всяких уставов и программ, пиар-компаний и прочих публичных внецерковных манифестаций. Просто в обществе цель быть на христианский манер нравственным должна иметь безусловный приоритет над любой другой, а ориентирами нравственности должны быть ценности христианства.

Что этому мешает? Прежде всего превращение науки в псевдорелигию, вера в «объективную истину», отдельную от Истины – богочеловека Христа. Именно наукопоклонники утвердили в обществе приоритет партийности над соборностью, и пока наука не займёт надлежащего ей более скромного места – нишу одного из отделов культуры, ситуация не изменится: нравственность будет приноситься в жертву партийным ценностям и идеалам.

В сущности, нас может сплотить только одно: борьба с культом науки. «Жить не по лжи» - это в наши дни значит «жить не по-научному». Хочешь быть настоящим учёным – стань для начала поэтом. Только поэты и совершают подлинные научные открытия. Их мало, девяносто девять из ста учёных – статисты, паразитирующие на таланте сотого, но апломб свойствен именно этим девяносто девяти. Это они из корыстолюбия обслуживают идеологии, но именно из этой обвешанной регалиями беспросветной, тоскливой серости современные СМИ лепят «героев нашего времени».

Доминирование пошлых СМИ – ещё один камень преткновения. Но журналист-пошляк – это продукт всё того же наукопоклонничества в образовании. С первого класса школа учит быть нравственным релятивистом. Что делать? Вводить Закон Божий? Упаси Господь! Это было бы полной и, боюсь, окончательной дискредитацией Церкви. В нашем обществе она и так сейчас едва ли не самое уязвимое звено. Мера наукопоклонства наших священнослужителей, как никогда, велика, и это следствие самообольщения православного богословия еретической латинской теологией. Культ богоборческой науки утвердился в духовных семинариях и академиях не меньше, чем в светских вузах.

Начинать надо, пожалуй, с Православной Церкви. Если кому по силам справиться с идеологическими пассионариями, то только ей. Научная логика – не холодная и не горячая, поэтому в ней намного легче заметить изъян тем, кто считает теплохладность пороком.

Уверен: если нам суждено поправиться, то первые признаки выздоровления мы будем наблюдать в духовных семинариях и академиях. Преображая систему обучения внутри Церкви, православные христиане обязательно будут влиять и на нецерковное образование. Его разболонивание было бы сродни взятию стратегической высоты.

Богословие – это первонаука, из неё отпочковались все научные дисциплины. Сейчас это не очевидно, но, обратите внимание, во всех престижнейших вузах Европы сохраняются теологические факультеты, и звание доктора богословия по-прежнему является там одним из самых престижных. У нас коммунисты порушили иерархию, но подспудно влияние богословия на науку, особенно на гуманитарную, всё ещё сохраняется. Преодолев латинское самообольщение, православное богословие стало бы намного больше воздействовать на методологию светских гуманитарных наук.

Ясно, что это очень долгий и трудный путь, но по-другому выйти из украинского тупика (который на самом деле является тупиком всей Русской цивилизации) не удастся. Растрачивая силы на идеологическую грызню, мы только отдаляем от себя спасительную новую христианизацию.