«Вопрос о существовании Бога находится вне научной компетенции»

Вдвойне примечательно, что эти слова произнес не кто иной, как Патриарх Кирилл, на встрече с российскими учеными 1 августа в Сарове, иллюстрируя им плоское понимание непростых отношений науки и религии. Отношений, осложненных не только многовековым контекстом взаимных претензий, но и набором мифов и штампов. Хорошо известно, что верующие встречаются в списках нобелевских лауреатов, а ученые — в церковных святцах. Хотя, конечно, сам по себе данный факт не описывает всей палитры отношений веры и знания.

Саров, который известен в мире веры по имени преподобного Серафима, а миру науки — по Российскому федеральному ядерному центру, уже не первое десятилетие является важной площадкой для взаимодействия между научным и религиозным сообществами. Патриарх в своем выступлении выделил три распространенных упрощения. Первое касается якобы неизбежного антагонизма религии и науки и непримиримой вражды между ними, второе видит в них смежные дисциплины, согласно третьему, наука сыграла решающую роль в секуляризации общества. 

Самый острый тезис — о врожденном и непреодолимом конфликте между наукой и религией. Считается, что истина научная «всегда» подтверждается доказательствами, а религиозная — «лишь» верой. Поэтому, чем больше развивается наука, чем больше законов естественного мира она открывает, тем меньше «истин» остается у религии. И когда ученые окончательно докажут, что Бога нет, то религия прекратит свое существование. Но научные теории не являются незыблемыми, в противном случае наука давно бы остановилась в своем развитии. Поэтому «бить религию» представлениями, которые завтра могут быть признаны несостоятельными, просто… ненаучно. Вопрос о существовании Бога находится вне научной компетенции, если, конечно, не считать, что Бог — это такой старец, бороздящий на облаке космическое пространство. Но мировые религии так и не считают. Равно как и ученые, по крайней мере со времен предложенного Поппером принципа обязательной фальсифицируемости научного знания.

Или возьмем распространенную в этой связи точку зрения о преследовании ученых со стороны Церкви. Рассказы о так называемых «мучениках науки» не только далеки от истины (например, советский штамп о пытках Галилея, которых на самом деле не было), но и по сути не являются примерами конфликта религии и науки. В самых известных случаях имел место либо конфликт старого и нового научных подходов — как в случае с тем же Галилеем, точнее, в споре Птолемеевой (старой научной) и коперниковской (новой научной) систем. Либо столкновение двух богословских, религиозно-философских представлений — как в случае с Бруно, который не был ученым даже по меркам XVI века, но был в первую очередь религиозным философом-мистиком, далеким от христианства (что, конечно, никак не превращает его сожжение в благовидный поступок инквизиции).

Патриарх подчеркнул, что религия и наука по сути не находятся в противоречии друг другу — это просто «разные способы постижения мира и человека, познания мира человеком». По справедливому замечанию Предстоятеля Русской Православной Церкви, наука ищет ответы на вопросы «как» и «почему», религия — на вопрос «для чего». По словам Патриарха, «религиозный и научный способы постижения мира не противоречат друг другу — в том плане, в каком не противоречат друг другу наука и искусство, религия и искусство».

Действительно, разграничение «предмета исследования» науки и религии не менее естественно, чем разграничение предмета и инструментария искусства и науки — ведь никому же не приходит в голову сказать, что настоящий ученый не может слушать или даже сочинять музыку. Или что так поступая, он предает науку и перестает быть ученым. Кстати сказать, известнейший физик-теоретик и один из руководителей советского проекта атомной бомбы Ю.Б.Харитон после того, как молодым человеком впервые попал на публичное чтение Маяковским своих стихов, записал в дневнике: «...целое море новой поэзии открылось предо мной. Это было одно из самых сильных потрясений моей жизни».

Есть и противоположная крайность, тезис о взаимодополнении науки и религии, желание рассматривать их как смежные дисциплины. Да, они обогащают внутренний мир человека, но превращать религию в разновидность науки, а науку – в подразделение религии значило бы «скрещивать ужа с ежом». Ведь тогда получается, что есть христиане, мусульмане, буддисты и… физики! И вот они совместными усилиями должны создать какой-то научно-религиозный язык. Однако, по словам Патриарха, «если бы Истина религии открывалась величию разума, то христианство было бы иным. Евангелие же говорит нам нечто другое: Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят (Мф. 5:8)».

Суть третьего упрощения заключается в утверждении о связи секуляризации с развитием научного знания. Исторически секуляризация приобретала наиболее уродливые черты не тогда, когда наука развивалась, но когда идеологизировалась и использовалась в антирелигиозных целях. С религией в советское время боролась не наука, а «научный коммунизм», научным в котором было преимущественно название, точнее, слово в названии. Тогда как само словосочетание – классический пример оксюморона.

Возвращаясь к космонавтам, хочется вспомнить предание о реакции архиепископа Алма-Атинского и Казахстанского Иосифа на слова Хрущева о том, что Гагарин в космос летал, а Бога не видел. Владыка отреагировал так: «А Бог его видел! И благословил!». Ну а если серьезно, то и научное, и религиозное знание являются для человека благословением Божиим. Если же некто видит в «Троице» Рублева лишь совокупность органических элементов или же, наоборот, сжигает учебник по физике, потому что там ничего не говорится о Боге, то что-то не так в Датском королевстве. Как сказал в своем саровском выступлении Патриарх Кирилл: «Наивно прочитывать книгу Бытия как учебник по антропогенезу, но равно контрпродуктивно искать в учебниках по биологии или физике ответ на вопрос о смысле жизни». Чтобы этого не происходило, наверное, и нужен диалог религии и науки.