Анатомия одного заблуждения

 

Первый герой, с которым автор знакомит читателя, - епископ Шарль-Франсуа-Бьенвеню Мириэль. Это один из самых ярких образов духовного лица в мировой литературе. Сей персонаж столь совершенен, что Гюго даже приходится оправдываться: «Мы не притязаем на то, что портрет, нарисованный нами здесь, правдоподобен; скажем одно - он правдив». Епископ Мириэль, действительно, восхищает и в то же время вызывает досаду за то, что в реальном мире почти не встречаются священнослужители, в том числе кстати и православные, обладающие хотя бы малой долей достоинств, коими щедро наделен этот клирик.

 

Однако есть в его портрете недостаток, который, в глазах православного человека, фактически нивелирует все его положительные качества, - а именно отсутствие догматического сознания. Гюго и не скрывает, что его герой не считает точное следование догматам столь уж важным для спасения души.

 

Это описание не может не вызвать недоумение у православного человека, знающего, что основным призванием священнослужителя и тем более архиерея является учительство. Поразительно, как могло получиться, что почти за десятилетнее епископство Мириэля никто так и не узнал о его догматических и канонических воззрениях. Никто даже не поинтересовался, чисты ли его вероучительные взгляды, окружающие вполне были удовлетворены его добротой, действительно беспримерной, вероятно, считая ее достаточной для спасения души. 

Небезынтересно, как Гюго оправдывает эту странность епископа Диньского: «Видимо, монсеньор Бьенвеню не позволял себе чрезмерно глубокого проникновения в некоторые проблемы, разрешать которые призваны лишь великие и бесстрашные умы. У порога тайны живет священный ужас; эти мрачные врата отверсты перед вами, но что-то говорит вам, страннику, идущему мимо, что входить нельзя. Горе тому, кто проникнет туда! Гении, погружаясь в бездонные пучины абстракции и чистого умозрения, становясь, так сказать, над догматами веры, изъясняют свои идеи Богу. Их молитва смело вызывает на спор, их поклонение вопрошает. Эта религия не имеет посредников, и тот, кто пытается взойти на ее крутые склоны, испытывает тревогу и чувство ответственности».

О каких «гениях», попирающих догматы, говорит французский литератор, приходится только догадываться. Православному человеку совершенно очевидно, чьими слугами являются эти самые пресловутые «гении». Удивительно, что Гюго фактически оправдывает пренебрежительное отношение епископа Мириэля к догматам, поскольку сам писатель, если судить по его предисловию к его же драме «Кромвель», понимал значение догматов: «Все устанавливается и приобретает очертания. Религия принимает определенную форму; обряды вносят порядок в молитву; культ обрастает догматами».

Автор «Отверженных» отмечает, что его герой писал какой-то объемный богословский фолиант: «Он был занят обширным трудом на тему об обязанностях, который, к сожалению, так и остался незавершенным. Он тщательно собирал вое сказанное отцами церкви и учеными по этому важному вопросу. Его труд делился на две части: в первой говорилось об обязанностях общечеловеческих, во второй - об обязанностях каждого человека, в зависимости от общественного его положения. Общечеловеческие обязанности - суть великие обязанности. Их четыре. Апостол Матфей определяет их так: обязанности по отношению к Богу (Матф., VI), обязанности по отношению к самому себе (Матф., V. 29, 30), обязанности по отношению к ближнему (Матф., VII, 12}, обязанности по отношению к творениям Божиим (Матф., VI, 20, 25). А что до остальных обязанностей, то епископ нашел их обозначенными и предписанными в других местах: обязанности государей и подданных – в Послании к Римлянам; судей, жен, матерей и юношей - у апостола Петра; мужей, отцов, детей и слуг - в Послании к Ефесянам; верующих - в Послании к Евреям; девственниц - в Послании к Коринфянам. Все эти предписания он старательно объединял в одно гармоническое целое, которое ему хотелось сделать достоянием человеческих душ».

Труд сей, как и отмечает Гюго, его герой так и не завершил, поэтому он и не стал «достоянием человеческих душ». Также неясно, какие именно суждения имел епископ Мириэль относительно поднятых им проблем. Вообще писатель старательно обходит молчанием богословские взгляды этого католического клирика. Его недоговоренность, смутные намеки на то, то епископ Диньский не вполне исповедовал «ортодоксальную веру», наводят на мысль, что он не в полной мере разделял католическое вероучение. Однако, читателю почти невозможно понять, в чем конкретно заключались отступления героя от латинства, поэтому нельзя и решить, как к ним следует относиться.  

Епископ Диньский был, что называется, аутсайдером среди своих собратьев: «Немного времени спустя после возведения Мириэля в епископский сан император пожаловал ему, так же как и нескольким другим епископам, титул барона Империи. Как известно, арест папы состоялся в ночь с 5 на 6 июля 1809 года; по этому случаю Мириэль был приглашен Наполеоном на совет епископов Франции и Италии, созванный в Париже. Синод этот заседал в Соборе  Парижской Богоматери и впервые собрался 15 июня 1811 года под председательством кардинала Феша. В числе девяноста пяти явившихся туда епископов был  и Мириэль. Однако он присутствовал всего лишь на  одном заседании и на нескольких частных совещаниях. Епископ горной епархии, человек привыкший к непосредственной близости к природе, к деревенской простоте и к лишениям, он, кажется, высказал в обществе этих высоких особ такие взгляды, которые охладили температуру собрания. Очень скоро он вернулся в Динь. На вопросы о причине столь быстрого возвращения он ответил:

Есть в романе одно высказывание епископа Мириэля, которое настолько неясно и сомнительно, что трудно даже его сносно растолковать: «Жан Вальжан, брат мой! Вы более не принадлежите злу, вы принадлежите добру. Я покупаю у вас вашу душу. Я отнимаю ее у черных мыслей и духа тьмы и передаю ее Богу». К слову сказать, почти во всех западных экранизациях «Отверженных» эта фраза произносится с таким пафосом и так многозначительно, как будто бы в ней заключен важный смысл. Вероятно, не в последнюю очередь епископа Мириэля недолюбливали его собратья из-за таких экстравагантных, богословско-неряшливых суждений. Если это действительно так, тогда становится понятным, почему он старался не распространяться о своих взглядах.  

Гюго довольно обстоятельно описывает политические взгляды своего героя: «Хотя монсеньор Бьенвеню меньше всего был политическим деятелем, все же, пожалуй, уместно в нескольких словах рассказать здесь, каково было его отношение к современным событиям, если предположить, что монсеньор Бьенвеню когда-либо проявлял к ним какое-то отношение». Далее литератор отмечает, что клирик был скорее папистом, чем сторонником сильной национальной церковной юрисдикции: «Впрочем, не следует предполагать, чтобы по отношению к некоторым щекотливым пунктам он разделял так называемые "идеи века". Он редко вмешивался в богословские распри своего времени и не высказывался по вопросам, роняющим престиж церкви и государства; однако, если бы оказать на него достаточно сильное давление, он, по всей вероятности,  скорее оказался бы ультрамонтаном, нежели галликанцем. Так как мы пишем портрет с натуры и не имеем желания что-либо скрывать, мы вынуждены добавить, что Мириэль выказал крайнюю холодность к Наполеону в период его заката. Начиная с 1813 года он одобрял или даже приветствовал все враждебные императору выступления. Он не пожелал видеть Наполеона, когда тот возвращался с острова Эльбы, и не отдал распоряжение по епархии о служении в церквах молебнов о здравии императора во время Ста дней».

Поскольку епископ Диньский умер задолго до революции 1831 года во Франции, то невозможно с полной уверенностью сказать, поддержал бы он восстание, если бы был жив. Тем не менее, Гюго опять же намеками подталкивает читателя к положительному ответу. Образ мысли епископа, особенно относительно того, что касается социальной справедливости, как можно судить, передался его духовному сыну – Жану Вальжану, который, как известно, не только сочувствовал революционерам, но даже в некотором роде принял участие в беспорядках.  

В заключение сделаю робкое предположение: по моему мнению, Гюго неслучайно принял решение оборвать жизнь епископа Мириэля задолго до революционных событий 1831 года. Он, по всей видимости, опасался, что его герой не устоит и все-таки поддержит восставших, и тогда до сих пор безупречная репутация этого удивительно доброго архиерея оказалась бы под угрозой, что собственно и произошло с некоторыми православными клириками, запятнавшими себя в ходе белоленточных беспорядков 2011-2012 г.г.