Бунинское в михалковском

Режиссер Никита Михалков признался, что давно хотел экранизировать рассказ Ивана Бунина «Солнечный удар». Однако само по себе это произведение показалось ему недостаточным для создания фильма. Тогда он решил задействовать в картине еще одну книгу писателя - «Окаянные дни». Ведущая программы «Мнение» телеканала «Россия-24» Эвелина Закамская, на мой взгляд, совершенно верно заметила, что Бунин в фильме «Солнечный удар» уступает Михалкову. На что режиссер сказал, что экранизировал не столько произведение и его фабулу, сколько самого писателя. Он отметил, что многое в его фильме не содержится в рассказе. Главное, что картина, как он считает, попала в тональность бунинских произведений. Михалков заявил, что не хотел бы, чтобы его противопоставляли Бунину.

По его словам, он, безусловно, на стороне белых, которые, тем не менее, полагает он, проглядели ситуацию. Режиссер говорит, что он не пытался этим фильмом выяснить, кто неправ - белые или красные. Он считает, что в настоящее время важнее определить правду каждой из сторон. Михалков утверждает, что его новый фильм дорог и важен ему.

В целом фильм «Солнечный удар», пользуясь выражением его создателя, действительно, «попадает в тональность бунинских произведений». Но есть и значительные различия, которые делают кинокартину Михалкова менее убедительной, чем она могла бы быть, если бы режиссер в полной мере воплотил смыслы, заложенные в экранизируемых им книгах Бунина.

Рассказ «Солнечный удар» дал название сборнику прозы, изданному в Париже в издательстве «Родник» в 1927 году. Сборник, помимо заглавного рассказа, содержал еще 10 рассказов: «Ида», «Ночь», «Воды многие», «Мордовский сарафан», «Дело корнета Елагина», «Страшный рассказ», «Поруганный спас», «Обуза», «В саду», «Notre-dame de la garde».

Большая часть рассказов, содержащихся в этом цикле, а также в более позднем сборнике «Темные аллеи», посвящена в основном одной теме - любви. «У Бунина осталась сейчас только одна тема - любовь (...) В каком-то смысле он стал моложе, чем двадцать пять лет тому назад. Его ум сделался искушенней и требовательней, опыт обогатился, и в соединении со "второй молодостью" души это дало удивительный расцвет бунинского творчества», - писал в 1926 году литературный критик Георгий Адамович (с. 325 по книге: Классик без ретуши: Литературный мир о творчестве И.А.Бунина: Критические отзывы, эссе, пародии (1890-1950-е годы). - М.: Книжница: Русский мир, 2010. - 928. Далее цитаты будут приводиться только из этой книги).

Не все были так благосклонны к этому периоду творчества Бунина. Юлий Айхенвальд отмечал, что писатель в своем описании любви действует, как бы сейчас выразились, «на грани фола»: «...смелость ситуаций, на которую для своих героев совсем не скупится автор, явно свидетельствует о том, что эстетический консерватизм вовсе не препятствует свободе духа... тема любви(...) нашла себе у Бунина перо не менее изысканное и художественно дерзновенное, чем то, на какое притязают иные из писателей новейших» (с.322).

Иные критики выражались более определенно. Американец Дональд Дуглас, говоря о любовных рассказах Бунина, отмечал, что «...русские повести полны патологических страстей...» (с.662).

Француз Шарль Ледре писал, что «Бунин по преимуществу поэт, романист любви. (...) Он также сумел, после латинских авторов элегий, рассказать о ее буйных и грубых проявлениях» (с.603). «... у Бунина, - продолжает он, - встречаются неистовые страсти, которые не приводят к торжеству любви, хотя бы в форме самоубийства. Они заканчиваются грубо, как происшествия в газетной хронике, в гостиничном номере или на деревенской кухне» (с.604).

Русский писатель Борис Зайцев, разбирая рассказ «Солнечный удар», писал, что это «краткое и густое (как всегда у автора) повествованье о страсти, о том, что ослепляет, ошеломляет, о выхождении человека из себя... Бунину видимо нравится, что есть в мире стихии и силы, властвующие над человеком. Не так, пожалуй, важен человек, как то, что больше его: любовь. Точнее надо сказать: любовь-страсть, и лишь одна интересует сейчас Бунина» (с.332). Примечательно, что Зайцев различает слова любовь и страсть, вкладывая в последнее святоотеческое понимание как греха, формирующего у человека зависимость.

Также неоднократно замечалось, что Бунин в основном описывает патологические проявления любви. По словам литературоведа Михаила Цетлина, «Мордовский сарафан» - это «рассказ о тайне и жути любви», а в «Деле корнета Елагина» «Бунин касается страшной и отчасти патологической ее стихии». «Эта сумбурная и кошмарная трагедия держит читателя в своей власти», - пишет критик (с.324). Определеннее выражается Хорас Грегори. По его мнению, «Дело корнета Елагина» - «будуарная, почти бульварная литература, и сладкий, интимный запах будуара пронизывает собой все... Все это четко и изящно обрисовано, каждая эротическая деталь должна прельщать, не оскорбляя при этом невидимую, гипотетическую цензуру. После тонко пахнущей ванны эротики читатель должен окунуться в волну печали по убитой проститутке и ее любовнику...» - (с.676).

В 1944 году Г.Гребенщиков писал Марку Алданову: «...последние его (Бунина. - А.Т.) рассказы, эта скользкая эротика, забава бывших и, слава Богу, изгнанных из быта барчуков, растлевающих своих горничных, - меня оттолкнули от него» (с.804).

В 1945 году критик А.Гузовский пишет: «Говорят, что за отсутствием тем, а может быть просто по старости, но после бурной жизни, он сейчас пробует своего перо под Арцыбашева, но с еще большим обнажением трактует сексуальные темы. Такие романчики, говорит Бунин, хорошо пойдут в Америке» (с.806).

Пожалуй, самым беспощадным критиком любовных произведений Бунина был его давний противник русский писатель Иван Шмелев, который обвинял своего недруга в «старческой похотливости» (с.806). «Бунин пишет похабные рассказишки, рвотное. Он кончен. Осталось недержание, похоть. Он всегда был склонен к ней и смакованью», - возмущается Шмелев (с.808). «Никогда не смогу простить Бунину, что поганил чистую Русскую словесность - порнографией», - пишет он в письме к Ивану Ильину (с.809).

Не все были согласны с тем, что произведения Бунина носят порнографический характер. «...порнографии в прямом смысле в его рассказах нет, - считает Марк Алданов. - Впрочем, что такое прямой смысл? Я понимаю под порнографией следующее: писатель нарочно, чтобы завоевать себе успех, играет на эротических инстинктах писателей. Этого у Бунина нет.(...) Что ж делать, его в особенности волнует физическая любовь - именно теперь, в 75 лет» (с.807).

Некоторые отечественные критики недоумевали: если секс не главная тема произведений Бунина, то почему он занимает в них столь много места. «Все это рассказано Буниным с таким искусством, с таким богатством красок и света, с такими тонкими психологическими подробностями, брошенными как бы мимоходом, случайно, рассказ ведется так напряженно быстро, что ошеломленный читатель словно сам испытывает действие этого непонятного "солнечного удара". А потом возникает ряд вопросов: какой внутренний смысл это картины безудержной страсти? Не в физиологическом же стремлении двух полов? И почему эта мысль о смерти? Почему эта неразрешимая мука, для которой при данной обстановке как будто и места не должно было быть? Конечно, ответа на эти вопросы Бунин не дает», - сожалеет Николай Кульман (с.329).

Американский критик Дональд Дуглас, в отличии от своего русского коллеги, не задается этими высокими вопросами и так трактует одно из самых любимых в России бунинских произведений: «Для молодого героя повести "Митина любовь" первая любовь оборачивается предательством; пережив пытку одиночеством, он вставляет себе в рот револьвер и спускает курок. Ничего удивительного: Россия - дикая страна» (с.662).

В связи с этим вспоминаются слова Михаила Пришвина: «Прочел Бунина "Митина любовь"... так хорошо написано, будто не читаешь, а ликер пьешь» (с.780).

Не думаю, что стоит упрекать западных литературоведов в отсутствии чувства стиля, вероятно, их нечувствительность есть проявление трудностей перевода. Уильям Сансом признавался: «Говорят, что он (Бунин. - А.Т.) великий стилист; в переводе это не всегда очевидно» (с.698). Ольга Мартин иронически писала: «По всей видимости, Бунина можно перевести надлежащих образом только при особенно удачном расположении звезд» (с.689).

Разумеется, любовную прозу Бунина нельзя относить к порнографии, как это делает Шмелев. Эти произведения скорее эротика, без описания, как сейчас принято говорить, «постельных сцен». Речь в них идет в основном о сексе вне брака, то, что в Православии называется блудом, пороком. Кстати в рассказе «Солнечный удар» нет постельной сцены, показанной в экранизации Михалкова. Вот как этот эпизод описывается в произведении: «Вошли в большой, но страшно душный, горячо накаленный за день солнцем номер с белыми опущенными занавесками на окнах и двумя необожженными свечами на подзеркальнике, - и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой». Бунин добавляет: «Спали мало...» Буквально речь идет о поцелуе и о том, что герои в ту ночь мало спали. И полное отсутствие постельной сцены. Тем не менее, по контексту ясно, что имеется в виду, а именно, выражаясь на модном в то время языке, - адюльтер. Обычно постельные сцены Бунин заменял многоточием, которое, однако, настолько красноречиво и однозначно, что фактические не возникает сомнения, что же собственно скрывается за пресловутым бунинским многоточием.

Фильм Михалкова имеет одну крайне утомляющую и раздражающую особенность. Русский писатель Борис Зайцев изрекает слова, ставшие фактически пророческими: «Странно подумать: Бунин никогда не писал драм и вообще пьес; но сейчас он как будто стоит на пути к театру. То, что ему хочется сказать, наилучше выходит именно на сцене. И вдруг мы доживем до дня, когда театральный занавес подымется над сценой, где будет идти драма любви, страсти, ревности, где вновь появятся шекспировские принадлежности: кинжал, яд, шпага - и это будет пьеса Бунина» (с.332).

И вот наступил момент, когда одно из произведений Бунина было экранизировано. Правда, Зайцев имел в виду, прежде всего, рассказ «Дело корнета Елагина». Удивительно, почему это произведение не заинтересовало Михалкова. Ведь оно кинематографичнее «Солнечного удара», к тому же написано в стилистике более раннего фильма режиссера «12». Удивительно, что Михалков фактически воспользовался советом Зайцева, который предполагал появление шпаги в случае постановки произведения Бунина в театре. Правда, в фильме маститого режиссера появляется сабля, которой вовсе нет в одноименном рассказе. В связи с этой саблей, которую герой кинокартины тискает с такой завидной частотой, что становится боязно за этот предмет, как бы он его не поломал, обращает на себя внимание навязчивый фетишизм в фильме. Михалков то мучает саблю, то принимается за детскую коляску, которой удается, не упав, самостоятельно спускаться 69 ступенек, то он никак не может оставить в покое шейный шарф героини, заставляя его выделывать самые фантастические кульбиты. Несколько раз режиссер любуются машинным отделением парохода, вновь и вновь показывает работу поршневого механизма. Кстати некоторые критики ехидно заметили, что Михалкову, вероятно, не дает покоя успех «Титаника». Фетишизм в картине избыточен, навязчив, неумерен.

Михалковскому произведенью свойственна лакированность, прилизанность, которой нет в рассказе. Об этом недостатке кинокартины исчерпывающе написано в заметке Романа Малеева. В фильме Михалкова все блестит, все исправно, свежевыкрашенно, вообще складывается впечатление, что даже дворники работают в белоснежных, безупречно выглаженных рубахах. Но в рассказе все иначе: «Через минуту они прошли сонную конторку (...) и молча сели в запыленную извозчичью пролетку. Отлогий подъем в гору, среди редких кривых фонарей, по мягкой от пыли дороге, показался бесконечным. (...) Извозчик остановился возле освещенного подъезда, за раскрытыми дверями которого круто поднималась старая деревянная лестница, старый, небритый лакей в розовой косоворотке и в сюртуке недовольно взял вещи и пошел на своих растоптанных ногах вперед». «Он зашел в собор, где пели уже громко, весело и решительно, с сознанием исполненного долга, потом долго шагал, кружил по маленькому, жаркому и запущенному садику...» Маленькими штрихами Бунин воссоздает маленький уездный, довольно запущенный городишко, который совсем не напоминает сказочный город, созданный гением Михалкова.

В фильме много разговоров о политике, главный герой почти идиотически бесконечное число раз задает один и тот же вопрос: «Как все это случилось?» Ответ дается в конце картины, он прозвучал в разговоре офицеров, находящихся в трюме баржи. Один из них вспоминает, что они (офицеры, дворяне) всю свою жизнь ничего не делали своими руками, надеясь, что за них сделают другие, они думали, что раз Россия большая, поэтому как-нибудь обойдется. Самокритично. Дворянин фактически обвиняет дворянство в том, что они своим ничегонеделанием, безразличием к стране способствовали революции.

Надо сказать, что, за исключением «Окаянных дней» и дневниковых записей, в произведениях Бунина мало говорится о политике. Они аполитичны. Максим Горький связывал это обстоятельство с политической безграмотностью Бунина: «Есть в Самгине и частица Бунина, который в 904-5 гг. долго и, вероятно, искренно решал вопрос: кто он? - с.-р. или с.-д.? И если с.-д., то - меньшевик или большевик? "На кой черт это вам?" - "Э, батенька, мы, литераторы, должны быть в первых рядах"» (с.784-785).

Борис Зайцев писал, имея в виду любовную прозу Бунина: «...пришел час, когда общественность и политика точно бы вовсе ушли бунинского писания» (с.332).

На отсутствие политического содержания в произведениях Бунина обращали внимание зарубежные критики.

Альбер Жерар: «Бунин...жертва революции 1917 года. Но в книгах его нет предвзятости, мысль Бунина устремлена не к политическим или социальным теориям, а к человеку. Это позиция всякого истинного романиста, ибо учения меняются, партии исчезают, вражда теряет свой смысл, а только личность остается универсальной и прочной» (с.577).

Уильям Пломер: «Тщательное изучение его творчества покажет, что он отнюдь не утопист и не тот человек, который способен подчинить себя какой-либо политической формуле. В мире достаточно много людей, готовых указывать, каким он должен быть; Бунин - один из тех, кто всю свою жизнь пытается постичь, что же он из себя представляет» (с.666-667).

Фред Хёнцш: «Иван Бунин, как всякий великий писатель, созерцатель. В его произведениях изображено то, что есть, без раздумий над увиденным. Это невинность чистого созерцания, это простодушие и являются самыми своеобразными чертами творчества Бунина» (с.758).

Политические предпочтения Бунина невозможно определить даже по «Окаянным дням» и «Жизни Арсеньева». В «Окаянных днях» он не столько пишет о коммунизме и социализме, сколько о Ленине, Троцком и других деятелях революционной поры. В «Жизни Арсеньева» описывается арест Георгия, брата главного героя. Георгий увлекся «хождением в народ». Бунин описывает соратников Георгия, главным образом их внешность и манеры, но мимолетно, куце рассказывает об их взглядах. Бунина больше интересуют люди, чем политические и социальные учения.

Тем не менее, его произведения позволяют ответить на главный вопрос михалковского фильма - «Как все это случилось?» Можно выделить три фактора, описанных в бунинской прозе, которые сделали революцию не только возможной, но и неизбежной, - нравственное разложение, религиозная индифферентность и хозяйственная несостоятельность дворянства как правящего класса. Об экономическом упадке дворян говорится в «Деревне», «Антоновских яблоках» и «Жизни Арсеньева». Почти вся любовная проза Бунина свидетельствует о моральной деградации тогдашней элиты России.

Что касается теплохладности дворян, то об этом хорошо сказано Буниным в «Окаянных днях»: «А потом я плакал на Страстной неделе, уже не один, а вместе со многими и многими, собиравшимися в темные вечера, среди темной Москвы, с ее наглухо запертым Кремлем, по темным старым церквам, скудно озаренным красными огоньками свечей, и плакавшими под горькое страстное пение: "Волною морскою... гонителя, мучителя под водою скрыша..."

Сколько стояло тогда в этих церквах людей, прежде никогда не бывавших в них, сколько плакало никогда не плакавших!»; «И подумать только, что прежде люди той среды, к которой и я отчасти принадлежал, бывали в церкви только на похоронах! Умер член редакции, заведующий статистикой, товарищ по университету или по ссылке... И в церкви была все время одна мысль, одна мечта: выйти на паперть покурить. А покойник? Боже, до чего не было никакой связи между всей его прошлой жизнью и этими погребальными молитвами, этим венчиком на костяном лимонном лбу!»

Странно, что Михалков не использовал эти размышления в своем фильме. Вместо этого он придумал какую-то нелепую историю про священника, который за освящение нательного крестика попросил четверть стоимости коровы. Совершенно абсурдное требование, которое вряд ли мог бы предъявить даже самый сребролюбивый русский батюшка.

В целом попытку Михалкова ответить на вопрос «Как все это случилось?» и сносно экранизировать Бунина я оценил бы как неудачную. 

Александр Тимофеев, заместитель главного редактора «Русской народной линии»