Парадоксы десталинизации: кого считать творцом геноцида?

5 марта Россия отметила шестьдесят лет со дня смерти Сталина. Пока одна часть соотечественников поминала творца мировой сверхдержавы, другая призывала к скорейшей десталинизации общества. Избавление от сталинского наследия сегодня стало идеей-фикс либерального лагеря. Эту идею нельзя отметать с порога, сводя её только к избавлению от великих побед, от могучей индустрии и от глобального статуса России. У сторонников десталинизации есть своя политическая и, что гораздо более важно, своя нравственная правда. Однако правда эта настолько односторонняя и опирается на такой узкий исторический горизонт, что нуждается в обширных критических комментариях.

В основе предъявленных Сталину и его эпохе обвинений лежит непреложный факт: беспрецедентное число вынесенных нашим согражданам смертных приговоров. Примерно 1 миллион 300 тысяч санкционированных государством убийств, совершённых за тридцать лет. В русском прошлом это абсолютный рекорд, перевешивающий карательные результаты всех иных руководителей, вместе взятых. Отсюда делается вывод о сталинской политике как о чудовищно кровожадном, буквально людоедском правлении, к которому напрашивается несмываемое клеймо - геноцид. Верно ли это определение?

Современный читатель, скорее всего, выразит крайнюю степень удивления и даже недоверия, если узнает, что на самом пике Большого Террора, за два самых страшных года (1937-38 гг.), совокупный естественный прирост в нашей стране превысил шесть миллионов человек. (Согласно официальным статистическим данным ЦСУ СССР, население страны в 1937-38 годах увеличилось почти на 8 миллионов человек, но большинство демографов с этими данными не соглашается и считают результаты переписи 1939 года искусственно завышенными. В данном случае я пользуюсь наиболее авторитетной оценкой Е.Андреева, Л.Дарского и Т.Харьковой, сделанной в годы перестройки: они определили суммарный естественный прирост советского населения в 1937-38 годах в 6 030 тысяч человек. («Вестник статистики», 1990 г., №7). Кстати, главным пафосом данной статьи было не только разоблачение приписок в ЦСУ, но и раскрытие подлинных масштабов Голодомора, то есть никаких симпатий к сталинскому режиму авторы не питали и никаких мотивов приукрашивать картину не имели). То есть прирост этот достиг небывалых за всю предыдущую русскую историю показателей. Для сравнения, за два самых благополучных года, предшествовавших Первой мировой войне, (1912-13 гг.), население страны увеличилось примерно на 5 миллионов человек, а за два самых лучших года НЭПа (1927-28 гг.) прирост немного не дотянул до шести миллионов. Эти цифры неопровержимо свидетельствуют, что даже в разгар репрессий политика сталинского руководства не может быть квалифицирована как геноцид. А в 1939 году, с учётом рождаемости на присоединённых украинских и белорусских землях, поставлен новый демографический рекорд, ни разу не превзойдённый в дальнейшем, - число советских граждан выросло на 3 миллиона 800 тысяч человек.

Почему же сталинская эпоха, вопреки бессчётным приговорам «троек», имела столь выраженный народосберегающий эффект? Потому что её нельзя красить одним цветом. В это время своего максимума достигли не только кровожадные, но и человеколюбивые, созидательные тенденции. Например, по сравнению с царским временем был достигнут замечательный прогресс в организации здравоохранения. Почти вдвое сократилась естественная смертность, в том числе детская. Ведь у дореволюционной эпохи тоже были свои тёмные стороны: например, больше половины русских детей не доживало до совершеннолетия. Одной из причин массовой детской смертности было систематическое недоедание - в то время как правящий класс прожигал экспортные миллиарды в Парижах и Баден-Баденах. Когда уважаемый мной Никита Михалков с гордостью сообщает, сколько пудов сливочного масла экспортировала Россия при Столыпине, и считает эти пуды неотразимым аргументом в пользу симпатичной ему эпохи, я всякий раз вспоминаю, сколько детей в те годы умирало от туберкулёза. А ведь если бы упомянутое масло было не вывезено, а употреблено подданными Российской империи, многих больных удалось бы спасти.

Ещё одна причина бурного демографического роста второй половины тридцатых годов - запрет абортов. Почему-то мы редко принимаем во внимание, что в наши либеральные времена в абортариях ежегодно (!!!) уничтожается больше детей, чем погибло жертв в застенках НКВД за все тридцать лет сталинского правления. И для современников это в порядке вещей... Мы совершенно справедливо скорбим о новомучениках и исповедниках, убитых чекистами. Но ведь жертвам абортов, замученным во младенчестве, не даётся никаких шансов не только исповедовать свои убеждения, но даже принять Святое крещение! Мы удивляемся, как в 1937 году советские люди могли радоваться жизни, не замечая ночных арестов, воронков, расстрелов и пыток?! А как в 1913 году аристократы танцевали на балах, не замечая пухнущих от пустой картохи крестьянских детей? И когда-нибудь наши потомки будут удивляться, как мы можем радоваться жизни, не замечая повсеместного истребления невинных младенцев?! Наверное, им будет очень трудно понять, почему устранение нежелательного политического оппонента в наши годы считается более тяжким преступлением, чем устранение нежелательного ребёнка.

Крупнейшей гуманитарной катастрофой в нашей мирной истории по праву считается Голодомор. Демографические потери одной только Украины в результате фанатичной социализации сельского хозяйства оцениваются в 3-5 миллионов человек. Но, для сравнения, - демографические потери Украины в процессе фанатично осуществляемых либеральных реформ уже достигли 10 миллионов человек. (Население Украины в 1989 году составляло 51 миллион 707 тысяч человек и, согласно существовавшему демографическому тренду, к 2011 году должно было достичь примерно 55-56 миллионов; фактически же на 2012 год оно исчислялось в 45 миллионов 653 тысячи человек). Так кто же больше похож на организаторов геноцида: Сталин с Косиором или Кравчук с Ющенко? По большому счёту, число своих подданных не хотел сокращать никто. Но фанатичная вера в абстрактный идеал ослепляла, заставляла идти напролом - как в 1932-м, так и в 1992-м году. И если «десталинизация» подразумевает отказ от насильственного слома сложившегося хозяйственного уклада, если она будет накрепко увязана с «дегайдаризацией», «деельцинизацией», «декравчукизацией» мышления, - в таком случае она имеет смысл и оправдание.

Мы все - питомцы советской системы с её гипертрофированной ролью государства, и потому нравственную оценку любой эпохи прежде всего увязываем с действиями государственных органов. Если государственные органы никого не убивают, то проблема противоестественной смертности вроде бы отсутствует. Однако общество - более сложный организм, и для верной оценки баланс жестокости нужно сводить  в целом, с учётом поступков отдельных лиц и социальных групп. И при таком подходе СССР конца тридцатых, и уж тем более СССР начала пятидесятых годов, вовсе не выглядит беспрецедентно кровавым обществом, своего рода рваной прорехой на нашем историческом полотне. Что касается его руководства, то оно совершало бесчеловечные преступления, но вместе с тем предпринимало очень энергичные действия для сохранения и умножения людей. Как видим, суммарный эффект этих двух противоречивых тенденций, выраженный в цифрах (а за каждой из этих цифр стоит тем или иным образом прерванная или обретённая человеческая жизнь!), - этот эффект оказался более позитивным, чем эффект от деятельности дореволюционного или постсоветского руководства.

Как-то раз в программе Владимира Соловьёва шёл спор о масштабах сталинских репрессий. Сторонники генсека довольно убедительно доказывали, что скандальные цифры их оппонентов многократно завышены и фактические жертвы ГУЛАГа исчисляются отнюдь не десятками миллионов, а укладываются в диапазон 1-2 миллионов человек. Соловьёв резонно возразил: «Поднимите руки, кто из присутствующих хотел бы попасть в этот миллион?» Здесь он был, безусловно, прав: количество казней не влияет на их качественную оценку. И, как не считай, это количество было огромным. Но если мы хотим вынести вердикт не о конкретных казнях, а обо всей эпохе, то разумно задать ещё несколько вопросов. Например:

«Кто из присутствующих хотел бы быть абортированным и никогда не увидеть солнца, неба, мамы, никогда не смеяться и не любить?»

Или: «Кто из присутствующих хотел бы умереть в пятилетнем возрасте от ангины - всего лишь потому, что зимой необходимо регулярно выходить «на двор», а на семерых братьев и сестёр есть только одни валенки?» (Реальный эпизод из дореволюционной семейной истории моего деда, липецкого крестьянина Григория Митяева).

Или: «В какую эпоху Вы предпочли бы появиться на свет: когда Вы имеете один шанс из ста быть казнённым в ГУЛаге или когда у Вас есть пятьдесят шансов из ста быть расчленённым в материнской полости до рождения?»

Право слово, есть над чем задуматься... Полагаю, эти вопросы позволят более объективно и широко взглянуть на природу сменявшихся в нашей истории обществ, не демонизируя и не апологетизируя ни одного из них. 

Читатель может совершенно обоснованно возразить, что одно дело - косвенные жертвы радикальных социальных решений (в 1932 или 1992 годах) или распространённых в обществе заблуждений и совсем другое - прямые жертвы приговоров «троек», с которых мы начали наш экскурс. Более миллиона смертных приговоров посреди двадцатого века - как это могло случиться?! Но, прежде чем назначать виновного за кровавую судорогу тридцатых годов, следует обратить внимание на встречный вопрос, сформулированный, кажется, ещё Михаилом Шолоховым: «А как этого могло не случиться?» Размышлениям над этим мудрым вопросом будет посвящена следующая статья.

Владимир Тимаков