Роман Елены Колядиной «Цветочный крест», столь нашумевший после присуждения «русского» «Букера», на самом деле пустышка. Можно сказать иначе. Это весьма симптоматичное явление современной литературы. И то и другое будет вполне верно. Пустышка в том смысле, что он вовсе не является каким-то новым словом в литературе, не открывает ранее невиданных горизонтов, не производит революции и т.д. Симптоматичность же этого достаточно среднего произведения заключается в том, что, как типический представитель своей генерации, автор отражает некоторые крайне существенные и характерные черты современной жизни и современной российской культуры.
Критики уже достаточно «отоспались» на стилистических «ляпах» Колядиной, на ее крайне поверхностном (говоря мягко) знании истории, а также (в особенности) российской и мировой культуры. Но всякое явление культуры может быть в полной мере, адекватно понято лишь в том случае, если исследователю удастся понять, в какую традицию оно вписано, какую культурную линию продолжает. Ни один писатель не существует вне литературного процесса. Есть тексты, которые Колядина читала, без сомнения, довольно внимательно. Во-первых, это то, что можно назвать хлыстовским романом эпохи Серебряного века, когда интерес к проблеме пола, к эротике, замешанный на своеобразных «богоискательских» поисках с явным сектантским оттенком, был особенно силен. Хлыстовская стихия была как бы разлита в воздухе, в самой общественной атмосфере, что неразрывно было связано с нездоровой в целом духовной ситуацией, так сказать, с духовной подготовкой революции, с нарастанием в самом общественном сознании революционных тенденций. Тема эта достаточно хорошо исследована. Достаточно назвать нашумевшие в 1990-е годы, хотя и небесспорные работы А.Эткинда. Автор сего скромного текста также до известной степени приложил руку к исследованию всей этой проблематики. «Серебряный голубь» Андрея Белого и «Пламень» Пимена Карпова, поэзия Н.Клюева, художественные и философско-публицистические тексты Д.Мережковского, некоторые, упрощенно говоря, сюжетные линии у Горького - вот лишь первые хрестоматийные примеры, которые невозможно не вспомнить. При всем том, что с религиозной, ортодоксально-православной точки зрения настроения и тенденции, выразившиеся в упомянутых текстах, приходится определить не иначе, как сильнейшую «прелесть» в самом точном значении этого слова, какое придается ему в церковной аскетической традиции, эротическая стихия в литературе начала XX века была как-то по-особому жива, многообразна и органична. Здесь как раз очень уместно говорить именно об эросе.
Однако у Колядиной, чье творение, вопреки распространенному мнению, вовсе не дышит «нутряной», глубинно-народной естественностью, а просто переполнено «литературщиной» не самого высокого пошиба, есть еще один несомненный источник. Этот источник - современные перепевы задов постмодерна у таких «классиков» литературной порнографии, как Сорокин, Виктор Ерофеев и другие, более мелкие «творцы». Эта литература уже далеко ушла от пышности, великолепия и просто высочайшего культурного уровня Серебряного века. Если там переполненная силой и энергией жизнь, прельщаясь духовными химерами, устремлялась в ложную сторону, то от творений нынешних эпигонов постмодерна просто за версту несет мертвечиной. Погруженность в порнографию со всеми мельчайшими анатомическими подробностями - это не эрос, а холодно-извращенческое убийство, уничтожение всякого, так сказать, «естественного» эротизма, эрос, который хочет стать танатосом, жизнь, становящаяся смертью.
Я не знаю, стоит ли продолжать. Феодосия в романе (которая, кстати, по словам самой писательницы, есть alter ego автора) - это и есть убитая любовь, уничтоженный эрос. Анатомические подробности порнографических описаний более всего напоминают препарирование трупа, а вовсе не возбуждают в читателе эротическое чувство и интерес. Смерть, а вовсе не любовь - и есть главная, стержневая тема, на которой в глубинно-смысловом плане держится весь роман. Это достаточно холодное препарирование, которое лишь маскируется в нем всякими нарочитыми, «сказочно»-стилистическими изысками, есть типично постмодернистская черта. «И улыбается под сотней масок смерть» (Вяч. Иванов). Одна из главных черт постмодерна (и постмодернизма, как его теории) - ощущение «конца истории», того, что вместе с историей кончилась и живая, органичная жизнь. Бодрийяр называет это ощущение «длящегося конца» «состоянием-после-оргии» и в связи с этим прямо говорит об аде! Все желания реализованы, цели - достигнуты, и человеку не остается ничего иного, кроме как бесконечно симулировать оргиастические судороги, бессмысленно продолжая поставленное на поток производство желаний. В полной мере присутствует в романе и другая важнейшая черта постмодерна, та технология, которая у Дерриды называется «деконструкцией». Деконструкция - это целенаправленное уничтожение идей и смысла путем погружения в стихию того, что Деррида мыслит первоосновой всякого текста и для обозначения чего изобретает даже специальный англо-французский термин - «differance», «первописьмо». Смысла нет - есть бесконечное размножение и «перевод» (переход друг в друга) языковых значений. Бесконечное умножение в романе лексического ряда слов, обозначающих одну и ту же «интимную» часть тела, то, что мы назвали выше анатомическим препарированием - это и есть последовательное и абсолютно принципиальное для постмодерна уничтожение эроса, смысла любви и самого эротического влечения, которое, понятое достаточно широко, играло важнейшую роль в европейской и мировой культуре, начиная с древнейших времен и явным образом - еще с античности.
Надо сказать, что сама Колядина сильно облегчает задачу исследователя, буквально проговаривая свой вполне сознательный замысел в интервью «Эху Москвы». «Я погружалась в глубину ночи», «Смерть прекрасна и не страшна, она подобна персонажу из сказки», «Она добрая, потому что не мучает людей, выкашивает сразу целые деревни» и т.д. Это все фразы из интервью. Так откровенно выдать свой сокровенный интерес именно к теме смерти, а отнюдь не к эротике - значит с предельной откровенностью обозначить свой чисто постмодернистский по природе замысел, внушенный Сорокиным и К°, а отнюдь не хлыстовским романом начала XX века.
Однако главный манипулятивный прием романа, вызывающий справедливое возмущение православной общественности вплоть до желания разбираться с автором в суде (что, на наш, взгляд, все же не самая перспективная идея), заключается в том, что на всю эту постмодернистскую физиологию смерти (ну, или технологию, в данном случае это одно и то же) как бы насаживается, накладывается антиклерикальная идеология автора. Это священник, «отец Логгин», убивает живую любовь, естественную стихию эроса в Феодосии, научает ее греху. И т.д. Чувствуя, что вторгаемся в настолько интимную сторону жизни г-жи Колядиной, что она даже крайне скупо рассказывала об этом в упомянутом интервью «Эху», мы позволим себе в этом месте умолкнуть, по слову Писания, предоставив мертвым самим погребать своих мертвецов. Скажем лишь, что, по нашему убеждению, не лишенную в принципе литературного дарования писательницу сильно «крутанули» по жизни отнюдь не самые светлые духовные силы, а теперь ее начинают «крутить» силы вполне земные, как-то очень заинтересованные в том, чтобы Россия представала перед всем миром как царство смерти и разложения, «бобок» в условно-сказочной, лубочной оболочке «стиль рюс». Чего здесь больше - коммерции или политики - разбираться в этом глубокомысленном вопросе совсем не интересно.
Владимир Семенко, специально для «Русской народной линии»
Критики уже достаточно «отоспались» на стилистических «ляпах» Колядиной, на ее крайне поверхностном (говоря мягко) знании истории, а также (в особенности) российской и мировой культуры. Но всякое явление культуры может быть в полной мере, адекватно понято лишь в том случае, если исследователю удастся понять, в какую традицию оно вписано, какую культурную линию продолжает. Ни один писатель не существует вне литературного процесса. Есть тексты, которые Колядина читала, без сомнения, довольно внимательно. Во-первых, это то, что можно назвать хлыстовским романом эпохи Серебряного века, когда интерес к проблеме пола, к эротике, замешанный на своеобразных «богоискательских» поисках с явным сектантским оттенком, был особенно силен. Хлыстовская стихия была как бы разлита в воздухе, в самой общественной атмосфере, что неразрывно было связано с нездоровой в целом духовной ситуацией, так сказать, с духовной подготовкой революции, с нарастанием в самом общественном сознании революционных тенденций. Тема эта достаточно хорошо исследована. Достаточно назвать нашумевшие в 1990-е годы, хотя и небесспорные работы А.Эткинда. Автор сего скромного текста также до известной степени приложил руку к исследованию всей этой проблематики. «Серебряный голубь» Андрея Белого и «Пламень» Пимена Карпова, поэзия Н.Клюева, художественные и философско-публицистические тексты Д.Мережковского, некоторые, упрощенно говоря, сюжетные линии у Горького - вот лишь первые хрестоматийные примеры, которые невозможно не вспомнить. При всем том, что с религиозной, ортодоксально-православной точки зрения настроения и тенденции, выразившиеся в упомянутых текстах, приходится определить не иначе, как сильнейшую «прелесть» в самом точном значении этого слова, какое придается ему в церковной аскетической традиции, эротическая стихия в литературе начала XX века была как-то по-особому жива, многообразна и органична. Здесь как раз очень уместно говорить именно об эросе.
Однако у Колядиной, чье творение, вопреки распространенному мнению, вовсе не дышит «нутряной», глубинно-народной естественностью, а просто переполнено «литературщиной» не самого высокого пошиба, есть еще один несомненный источник. Этот источник - современные перепевы задов постмодерна у таких «классиков» литературной порнографии, как Сорокин, Виктор Ерофеев и другие, более мелкие «творцы». Эта литература уже далеко ушла от пышности, великолепия и просто высочайшего культурного уровня Серебряного века. Если там переполненная силой и энергией жизнь, прельщаясь духовными химерами, устремлялась в ложную сторону, то от творений нынешних эпигонов постмодерна просто за версту несет мертвечиной. Погруженность в порнографию со всеми мельчайшими анатомическими подробностями - это не эрос, а холодно-извращенческое убийство, уничтожение всякого, так сказать, «естественного» эротизма, эрос, который хочет стать танатосом, жизнь, становящаяся смертью.
Я не знаю, стоит ли продолжать. Феодосия в романе (которая, кстати, по словам самой писательницы, есть alter ego автора) - это и есть убитая любовь, уничтоженный эрос. Анатомические подробности порнографических описаний более всего напоминают препарирование трупа, а вовсе не возбуждают в читателе эротическое чувство и интерес. Смерть, а вовсе не любовь - и есть главная, стержневая тема, на которой в глубинно-смысловом плане держится весь роман. Это достаточно холодное препарирование, которое лишь маскируется в нем всякими нарочитыми, «сказочно»-стилистическими изысками, есть типично постмодернистская черта. «И улыбается под сотней масок смерть» (Вяч. Иванов). Одна из главных черт постмодерна (и постмодернизма, как его теории) - ощущение «конца истории», того, что вместе с историей кончилась и живая, органичная жизнь. Бодрийяр называет это ощущение «длящегося конца» «состоянием-после-оргии» и в связи с этим прямо говорит об аде! Все желания реализованы, цели - достигнуты, и человеку не остается ничего иного, кроме как бесконечно симулировать оргиастические судороги, бессмысленно продолжая поставленное на поток производство желаний. В полной мере присутствует в романе и другая важнейшая черта постмодерна, та технология, которая у Дерриды называется «деконструкцией». Деконструкция - это целенаправленное уничтожение идей и смысла путем погружения в стихию того, что Деррида мыслит первоосновой всякого текста и для обозначения чего изобретает даже специальный англо-французский термин - «differance», «первописьмо». Смысла нет - есть бесконечное размножение и «перевод» (переход друг в друга) языковых значений. Бесконечное умножение в романе лексического ряда слов, обозначающих одну и ту же «интимную» часть тела, то, что мы назвали выше анатомическим препарированием - это и есть последовательное и абсолютно принципиальное для постмодерна уничтожение эроса, смысла любви и самого эротического влечения, которое, понятое достаточно широко, играло важнейшую роль в европейской и мировой культуре, начиная с древнейших времен и явным образом - еще с античности.
Надо сказать, что сама Колядина сильно облегчает задачу исследователя, буквально проговаривая свой вполне сознательный замысел в интервью «Эху Москвы». «Я погружалась в глубину ночи», «Смерть прекрасна и не страшна, она подобна персонажу из сказки», «Она добрая, потому что не мучает людей, выкашивает сразу целые деревни» и т.д. Это все фразы из интервью. Так откровенно выдать свой сокровенный интерес именно к теме смерти, а отнюдь не к эротике - значит с предельной откровенностью обозначить свой чисто постмодернистский по природе замысел, внушенный Сорокиным и К°, а отнюдь не хлыстовским романом начала XX века.
Однако главный манипулятивный прием романа, вызывающий справедливое возмущение православной общественности вплоть до желания разбираться с автором в суде (что, на наш, взгляд, все же не самая перспективная идея), заключается в том, что на всю эту постмодернистскую физиологию смерти (ну, или технологию, в данном случае это одно и то же) как бы насаживается, накладывается антиклерикальная идеология автора. Это священник, «отец Логгин», убивает живую любовь, естественную стихию эроса в Феодосии, научает ее греху. И т.д. Чувствуя, что вторгаемся в настолько интимную сторону жизни г-жи Колядиной, что она даже крайне скупо рассказывала об этом в упомянутом интервью «Эху», мы позволим себе в этом месте умолкнуть, по слову Писания, предоставив мертвым самим погребать своих мертвецов. Скажем лишь, что, по нашему убеждению, не лишенную в принципе литературного дарования писательницу сильно «крутанули» по жизни отнюдь не самые светлые духовные силы, а теперь ее начинают «крутить» силы вполне земные, как-то очень заинтересованные в том, чтобы Россия представала перед всем миром как царство смерти и разложения, «бобок» в условно-сказочной, лубочной оболочке «стиль рюс». Чего здесь больше - коммерции или политики - разбираться в этом глубокомысленном вопросе совсем не интересно.
Владимир Семенко, специально для «Русской народной линии»
1. Вот ведь...