москвичи, не видали...»" title="«Видал я страшные вещи, которых вы, москвичи, не видали...»" width="250" height="165" align="left" />
Будущий врач и писатель, нареченный в честь небесного покровителя Киева архистратига Михаила, родился 3 (15) мая 1891 г., в семье профессора Киевской духовной академии Афанасия Ивановича Булгакова (1859-1907) и его супруги Варвары Михайловны (в девичестве - Покровской; 1869-1922). Он стал старшим из семерых детей в этой семье.
Уроженец Киева, выдающийся русский писатель скончается 10 марта 1940 г. в Москве. Новейшие антирусские веяния не отменили на Украине памяти о нем, как бы того кое-кому ни хотелось, - на знаменитом Андреевском спуске продолжает работать дом-музей Булгакова и, более того, 15 октября 2007 г. рядом с ним появился бронзовый памятник писателю. Надо сказать, правда, что русскоязычные работники музея по преимуществу придерживаются русофобских взглядов.
...Вспомним некоторые события из жизни Михаила Афанасьевича, связанные с Киевом, остановимся и на строках его прозы, посвященной великому городу.
В 18 лет, фактически через год после смерти отца (как видим, и родители писателя ушли из жизни, не достигнув преклонных лет), М. Булгаков окончил киевскую Первую гимназию и поступил на медицинский факультет Киевского университета, по завершении обучения в котором осенью 1916 г. был утвержден «в степени лекаря с отличием со всеми правами и преимуществами, законами Российской Империи сей степени присвоенными». До окончания учебы он успел в 1913 г. жениться (это был его первый брак, с Татьяной Лаппа), а после начала Первой мировой войны несколько месяцев проработал врачом в прифронтовой зоне, затем в селе Никольском Смоленской губернии и г. Вязьме.
Во время Гражданской войны, в феврале 1919 г., Булгаков был мобилизован как военный врач в армию «Украинской Народной Республики». Есть свидетельства, что уже в конце августа 1919 г. в той же функции он был призван в Красную Армию, 14-16 октября вместе с частями которой вернулся в Киев, но в ходе уличных боев перешел на сторону Вооруженных сил Юга России, став военным врачом 3-го Терского казачьего полка, с которым некоторое время затем провел в Чечне, а также Владикавказе. Дальше его судьба с 1921 г. была связана уже с Москвой.
Свой первый рассказ Булгаков написал в 1919 г. Разумеется, яркие впечатления страшных лет Отечества, врезавшиеся в восприимчивую душу, первыми оформились в художественные произведения, местом действия которых стал преимущественно смутный Киев 1918 г., с властями, менявшимися с калейдоскопической быстротой...
Мы помним написанный молодым прозаиком именно об этом периоде блистательный роман «Белая гвардия» (1922-1924) и созданную на его основе пьесу «Дни Турбиных» (1925), которую любил смотреть И. Сталин, ценитель искусств, имевший наклонность к этой «белогвардейской» драме.
Но давайте перечитаем и булгаковский рассказ «Киев-город» (1923).
«Весной зацветали белым цветом сады, одевался в зелень Царский сад, солнце ломилось во все окна, зажигало в них пожары. А Днепр! А закаты! А Выдубецкий монастырь на склонах! Зеленое море уступами сбегало к разноцветному ласковому Днепру. Черно-синие густые ночи над водой, электрический крест Св. Владимира, висящий в высоте...
Словом, город прекрасный, город счастливый. Мать городов русских.
Но это были времена легендарные, те времена, когда в садах самого прекрасного города нашей Родины жило беспечальное, юное поколение. Тогда-то в сердцах у этого поколения родилась уверенность, что вся жизнь пройдет в белом цвете, тихо, спокойно, зори, закаты, Днепр, Крещатик, солнечные улицы летом, а зимой не холодный, не жесткий, крупный ласковый снег... И вышло совершенно наоборот. Легендарные времена оборвались, и внезапно, и грозно наступила история. <...>
И началось и продолжалось в течение четырех лет. Что за это время происходило в знаменитом городе, никакому описанию не поддается. Будто уэльсовская анатомистическая бомба лопнула под могилами Аскольда и Дира, и в течение 1000 дней гремело и клокотало и полыхало пламенем не только в самом Киеве, но и в его пригородах, и в дачных его местах в окружности 20 верст радиусом.
<...> Пока что можно сказать одно: по счету киевлян у них было 18 переворотов. Некоторые из теплушечных мемуаристов насчитали их 12; я точно могу сообщить, что их было 14, причем 10 из них я лично пережил. <...>
Рекорд побил знаменитый бухгалтер, впоследствии служащий союза городов Семен Васильич Петлюра. Четыре раза он являлся в Киев, и четыре раза его выгоняли. Самыми последними, под занавес, приехали зачем-то польские паны (явление ХIV-е) с французскими дальнобойными пушками. Полтора месяца они гуляли по Киеву. <...> ...европеизированные кузены вздумали щегольнуть своими подрывными средствами и разбили три моста через Днепр, причем Цепной - вдребезги. И по сей час из воды вместо великолепного сооружения - гордости Киева, торчат только серые унылые быки. А, поляки, поляки... Ай, яй, яй!.. Спасибо сердечное скажет вам русский народ.
Не унывайте, милые киевские граждане! Когда-нибудь поляки перестанут на нас сердиться и отстроят нам новый мост, еще лучше прежнего. И при этом на свой счет.
Будьте уверены. Только терпение».
Разве не узнаем мы портрет киевлян, знакомый нам по дням помрачений - и оранжевых, и нынешних, «евромайданных»: «Какая резкая разница между киевлянами и москвичами! Москвичи - зубастые, напористые, летающие, спешащие, американизированные. Киевляне - тихие, медленные и без всякой американизации. Но американской складки людей любят. И когда некто в уродливом пиджаке с дамской грудью и наглых штанах, подтянутых почти до колен, прямо с поезда врывается в их переднюю, они спешат предложить ему чаю, и в глазах у них живейший интерес. Киевляне обожают рассказы о Москве, но ни одному москвичу я не советую им что-нибудь рассказывать. Потому что, как только вы выйдете за порог, они хором вас признают лгуном. За вашу чистую правду».
Или киевляне теперь, после четверти века независимости от Москвы гораздо более «американизированные», чем москвичи? А кто ж все эти годы, и по сей день, если смотреть украинские телеэфиры, «некто в уродливом пиджаке с дамской грудью и наглых штанах ... прямо с поезда врывается в ... переднюю»?
Тем не менее, «оторванность киевлян от Москвы, тлетворная их близость к местам, где зарождались всякие Тютюники, и, наконец, порожденная 19-м годом уверенность в непрочности земного является причиной того, что в телеграммах, посылаемых с евбаза (еврейского базара - С. М.), они не видят ничего невероятного. Поэтому: епископ Кентерберийский инкогнито был в Киеве, чтобы посмотреть, что там делают большевики (я не шучу). Папа римский заявил, что если "это не прекратится", то он уйдет в пустыню. Письма бывшей императрицы сочинил Демьян Бедный... В конце концов, пришлось плюнуть и не разуверять».
Гротескно сказано, едко, по-раннегоголевски, и в самую точку. Если иметь в виду точность психологическую. А вот политически все сдвинулось теперь именно в сторону абсурдистскую, фантасмагорическую.
И Папу Римского на Украине встречали-привечали, и - беспрецедентно - кафедральный греко-католический храм в Дарнице, на левом берегу Днепра, достраивается, и секта чернокожего «посла божьего» Аделаджа в «матери городов русских» процветала, а «Белое братство», как предтечу нынешних помрачений, прости - Господи! - помните?
И многое другое теперь творится: и храмы каноической Церкви захватывают раскольники, и батюшек убивают.
Читаем дальше, не забывая, что речь идет о событиях вековой давности.
«Три церкви это слишком много для Киева. Старая, живая и автокефальная, или украинская. <...> В старом, прекрасном, полном мрачных фресок, в Софийском соборе детские голоса - дисканты нежно возносят моления на украинском языке, а из царских врат выходит молодой человек, совершенно бритый и в митре. Умолчу о том, как выглядит сверкающая митра в сочетании с белесым лицом и живыми беспокойными глазами, чтобы приверженцы автокефальной церкви не расстраивались и не вздумали бы сердиться на меня (должен сказать, что пишу я все это отнюдь не весело, а с горечью). <...> ...за что молятся автокефальные, я не знаю. Но подозреваю. Если же догадка моя справедлива, могу им посоветовать не тратить сил. Молитвы не дойдут. Бухгалтеру в Киеве не бывать».
Михаил Афанасьевич имел в виду бухгалтера Петлюру, однако нам известен, увы, другой бухгалтер, самопосаженный, при посредстве вышеупомянутой Америки, в президентское кресло Украины на пять лет. Исходя и из Булгакова, и из «реализма действительной жизни», видим и теперь, что от таких «бухгалтеров» Киеву зарекаться нельзя...
И вот финал рассказа: «Город прекрасный, город счастливый. Над разлившимся Днепром, весь в солнечных пятнах. Сейчас в нем великая усталость после страшных громыхавших лет. Покой. Но трепет новой жизни я слышу. Его отстроят, опять закипят его улицы, и станет над рекой, которую Гоголь любил, опять царственный город. А память о Петлюре да сгинет».
Видимо, за такого рода резюме не жалуют Михаила Афанасьевича нынче любые деятели, озабоченные автокефализацией церкви и независимостью (известно от кого) Украины.
Но, между прочим, «бухгалтер-пчеловод» на открытии памятника Булгакову, говорят, присутствовал. Наверное, из политических соображений.
Симптоматичен и рассказ Булгакова того же периода «Налет», рассказывающий о расстреле петлюровцами «жида» и «москаля»: «Оба - Абрам и Стрельцов - стояли рядом у высоченной груды щитов все в том же голубоватом сиянии фонарика, а в упор перед ними метались, спешиваясь, люди в серых шинелях. <...> Стрельцов стоял с лицом, залепленным красной маской, - его били долго и тяжко за дерзость, размолотив всю голову. От ударов он остервенел, стал совершенно нечувствительным и, глядя одним глазом, зрячим и ненавистным, а другим - зрячим багровым, опираясь вывернутыми руками на штабель, сипя и харкая кровью, говорил: - Ух... бандитье... У, мать вашу... Всех половят, всех расстреляют, - всех...»
Рассказ «Я убил» построен на воспоминании некоего доктора Яшвина, ставшего свидетелем истязаний, вершившимися петлюровцами в Киеве: «Ах, какие звезды на Украине. Вот семь лет почти живу в Москве, а все-таки тянет меня на родину. Сердце щемит, хочется иногда мучительно на поезд... И туда. Опять увидеть обрывы, занесенные снегом. Днепр... Нет красивее города на свете, чем Киев. <...>
Грозный город, грозные времена... И видал я страшные вещи, которых вы, москвичи, не видали. Это было в 19-м году, как раз вот 1-го февраля. <...> Далеко, далеко тяжко так тянет - бу-у... гу-у... тяжелые орудия. Пройдет раскат, потом стихнет. Выгляну в окно, я жил на крутизне, наверху Алексеевского спуска, виден мне весь Подол. С Днепра идет ночь, закутывает дома, и огни постепенно зажигаются цепочками, рядами... Потом опять раскат. И каждый раз, как ударит за Днепром, я шепчу: - Дай, дай, еще дай.
Дело было вот в чем: в этот час весь город знал, что Петлюра его вот-вот покинет. Если не в эту ночь, то в следующую.
Из-за Днепра наступали, и, по слухам, громадными массами, большевики, и, нужно сознаться, ждал их весь город не только с нетерпением, а я бы даже сказал - с восхищением. Потому что то, что творили петлюровские войска в Киеве в этот последний месяц их пребывания, уму непостижимо.
(Выделено мной. - С.М.) Погромы закипали поминутно, убивали кого-то ежедневно, отдавая предпочтение евреям, понятное дело. Что-то реквизировали, по городу носились автомобили и в них люди с красными галунными шлыками на папахах, пушки вдали не переставали в последние дни ни на час. И днем и ночью. Все в каком-то томлении, глаза у всех острые, тревожные. А у меня под окнами не далее как накануне лежали полдня два трупа на снегу. Один в серой шинели, другой в черной блузе, и оба без сапог. И народ то в сторону шарахался, то кучками сбивался, смотрел, какие-то простоволосые бабы выскакивали из подворотен, грозили кулаками в небо и кричали:
- Ну, погодите. Придут, придут большевики...»
Завершим краткий булгаковский киевский экскурс цитатой из романа «Белая гвардия», со страшной метафорической, мистической, гоголевской же силой показывающий площадь перед Софийским собором, на которой ровно за три десятилетия до описываемых событий, в год тысячелетия Крещения Руси, 1888-й, был установлен памятник гетману Богдану Хмельницкому работы скульптора Михаила Микешина.
«Совершенно внезапно лопнул в прорезе между куполами серый фон, и показалось в мутной мгле внезапное солнце. Было оно так велико, как никогда еще никто на Украине не видал, и совершенно красно, как чистая кровь. От шара, с трудом сияющего сквозь завесу облаков, мерно и далеко протянулись полосы запекшейся крови и сукровицы. Солнце окрасило в кровь главный купол Софии, а на площадь от него легла странная тень, так что стал в этой тени Богдан фиолетовым, а толпа мятущегося народа еще чернее, еще гуще, еще смятеннее. И было видно, как по скале поднимались на лестницу серые, опоясанные лихими ремнями и штыками, пытались сбить надпись, глядящую с черного гранита. Но бесполезно скользили и срывались с гранита штыки. Скачущий же Богдан яростно рвал коня со скалы, пытаясь улететь от тех, кто навис тяжестью на копытах. Лицо его, обращенное прямо в красный шар, было яростно, и по-прежнему булавой он указывал в дали».
Когда читаешь все выше процитированные строки, то понимаешь, что их ужас и абсурд мы воспринимали вчуже - в уже относительно благополучное советское время 1970-1980-х, поскольку описываемое мастером виделось, вроде, далеко, не с нами, как на старинной картине.
Но уже в период оранжевого безвременья, когда ненависть на Украине стала внятно хлестать то отсюда, то оттуда, когда стала ощущаться питаемая различными политическими силами гражданская война в умах, уже легко верилось, что при малейшем дуновении, при усугублении, к примеру, экономических, бытовых нестроений, маятник мгновенно может качнуться к резне и погромам. Что и произошло в 2014-м. Мы все так и не смогли правильно усвоить гоголевские и булгаковские уроки и пророчества.
