Правило веры

Теперь, когда боль утраты немного утихла, можно записать то, что осталось в памяти о нашем драгоценном батюшке - отце Иоанне Крестьянкине.

Казалось, что никогда не забудутся встречи с ним и никогда не погаснет лампадка любви, зажженная им в душе. Но время уносит детали: многие и грустные, и веселые моменты канули в прошлое. И все же уют и тишина его кельи, аромат ладана, его оконце в братском корпусе, торопливые, радостные шаги батюшки по коридору - все это осталось с нами навсегда...

В 1986 году, после окончания школы, я попала в Московский Данилов монастырь, в трапезную для «религиозных рабочих». Религиозным рабочим, в отличие от рабочих государственных (СУ-220), за работу платил не господрядчик, а сам монастырь. Нецерковных, неверующих на зарплату в монастырь не брали. Кроме религиозных рабочих, были еще трудники, те помогали бесплатно. В основном это были пожилые женщины. Они убирали храм и территорию после сдачи корпусов. Была штатная монастырская цветочница, и были девушки, которые помогали ей во славу Божию.

Смело скажу, религиозные рабочие были цветом общества: поэты, художники, ученые, диссиденты, артисты - уверовавшие и пришедшие восстанавливать древнюю обитель. Я им варила обеды, а они опекали меня, помогали: приносили воду, накрывали на стол.

За два года до Данилова монастыря, еще учась в школе, я часто бывала в Вильнюсе, в Свято-Духовом монастыре. Как-то раз один очень молодой и возвышенный иеромонах монастыря рассказал мне, что своего духовника он узнал сразу, в первую минуту. Он был убежден, что и я непременно узнаю своего духовного отца. «Как увидишь, - сказал он мне, - сердце сразу подскажет тебе твоего, это как любовь с первого взгляда! Это родство душ».

Я была так впечатлена его рассказом, что, когда увидела духовника этого монаха, решила, что это и мой духовник тоже! И сразу же попросилась в духовные чада этого замечательного священника из Вильнюса, и была торжественно удочерена. Но отношения с самого начала не очень сложились, постепенно я стала отдаляться от него, и в Вильнюс приезжала все реже и реже...

Лил беспросветный дождь. Данилов монастырь, похожий на большую строительную площадку, стоял холодный и серый. Под низким небом, среди облетевших листвою черемух он весь утопал в мокрой и вязкой глине. Мы, возрождавшие своим скромным трудом разоренную обитель, передвигались по дощечкам, лежащим в размокшей грязи.

В строительном вагончике-бытовке, в тепле пили чай мои друзья, трое молодых мужчин, которые станут в будущем известными игуменами и архимандритами. Пока они были лишь разнорабочими, с горячей верой пришедшими строить-восстанавливать Данилов. Я пришла попрощаться, я собралась в Псково-Печерский монастырь. Слава Тимофеев напутствовал меня и наказал, что я обязательно должна повидать старца - отца Иоанна Крестьянкина.

Но как это сделать, если я даже не знаю, как он выглядит? «Ты сразу его узнаешь, он на доктора Айболита похож - в очках, в шарф замотан. Выйдешь из Михайловского после службы и подождешь, он побежит в братский корпус по ступеням вниз, быстренький такой, сразу узнаешь», - заверил меня Слава.

В Печорах выпал первый ноябрьский снежок, замерзшие лужи припорошены, скользко. Вдали слышны гулкие удары топора. Пахнет дымком. Я стою, продрогшая до нитки, за Михайловским собором, среди заиндевелых деревьев, в странной тишине, мучаясь вопросами: узнаю ли я старца, что я ему скажу, как объясню, зачем сюда приехала. И вдруг слышу шаги - бежит батюшка, прямо на меня, совершенно один, по снежной скользкой дорожке, а вокруг ни души.

Это он, конечно он, я сразу его узнала! Его невозможно ни с кем спутать, невозможно не узнать: таких больше нет! С торопливой походкой, в очечках, закутанный в черный шарф, чтобы не надышаться морозным воздухом, полный любви и радости, конечно, это он, это отец Иоанн. И я понимаю, что с этих пор мое сердце принадлежит ему безвозвратно...

Подхожу под благословение: «Батюшка, мне надо с Вами поговорить». Он, чуть приостанавливаясь, берет меня под руку и говорит: «Ну, что ж, пойдем, поговорим, а то тут холодно». И вот мы уже бежим дальше вниз, по ступеням, я едва поспеваю за ним, да еще какая-то бабушка семенит за нами, на ходу пытаясь что-то батюшке втолковать...

Принял он меня внизу, в комнатке с диванчиком - у проходной, слева. Принял последней: я выслушала много тяжелых историй, видела, как батюшка заботливо залечивал раны ищущих поддержки людей. Я удивленно смотрела, как роняли слезы бородатые мужчины, как, стараясь впитать каждое слово, внимали отцу Иоанну молодые люди, как бережно и любовно батюшка беседовал со смертельно больной вдовой, как радостно-нежно целовал он маленькую девочку, замотанную в большой белый пуховой платок... Временами он назидательно поглядывал на меня: мол, видишь, каково другим, какие беды случаются, не чета твоим.

Вечерело. Если учесть, что прием батюшка начал после утренней службы, то времени прошло немало. Наконец, он занялся мной. Долго шептались мы при свете лампадки, много было пролито слез батюшке в плечо. Трудно было ему видеть юную душу, такую потерянную в жизни: после советской школы, без помощи, без стержня и опоры в этом мире. Мы беседовали почти три часа...

Как я понимаю теперь, всю свою жизнь батюшка пытался вдохнуть в нас жизненные силы, радость о Господе нашем Христе; укрепить нас в вере, привить понятие о духовности, которое большинству из нас в семьях не привили. Не раз он мне говорил: «Ты такая молодая, а скорбишь и унываешь, а мне столько лет, а я все порхаю как будто над землей - от радости, как трехлетний младенец».

Тогда, в первую нашу встречу, он сказал мне: «Теперь ты со мной, и не бойся ничего! Ты хоть и длинноногий аистенок, но еще бутон» - и засмеялся. Я спросила, как мне быть с другим, вильнюсским духовником. Батюшка ответил: «Не переживай, духовных браков нам расторгать не нужно, развенчиваться не нужно, будешь приезжать ко мне».

Но я все спрашивала: «Так Вы возьмете меня в духовные чада?». А он молчал и молчал, а я тогда совсем не понимала, что не договорами это решается, а чем-то совсем иным... В тот день к ночи я шла к поезду уже совсем другим человеком.

Как говорил владыка Антоний Сурожский, духовный отец - это тот, кто родил тебя к новой, к духовной жизни.

* * *

Старец старался многое вложить в нас: он хотел возвысить нас над житейскими трудностями, научая жить Богом и Духом. Но я не поддавалась: то устала, то кто-то на меня косо посмотрел: капризы, неудовольствия, сложные взаимоотношения с московским духовником, у которого я исповедовалась. Как правило, все это я привозила к батюшке. Бывало, сидела перед ним и первые минуты только плакала от избытка чувств. А он то поцелует в головку и успокаивает, как младенца, то пожурит. Хотя сам часто говорил: «Духовник не для игр дается Богом - приласкал, оттолкнул, а для того, чтобы привить нам понятие истинной духовности».

Также он учил, что скорби, и настоящие, и выдуманные, нужно терпеть. «Твой крест за тебя никто не понесет, никакой духовник, даже самый лучший, ни я, ни даже Сам Господь Бог. А облегчается несение креста только воплем о помощи ко Господу нашему. А ты, так щедро одаренная милостями Божиими, капризничаешь и совершенно не умеешь быть благодарной!»

Говорит как-то раз мне отец Иоанн:

- Да кто ж это тебя, такую хрупкую былинку, додумался благословить в трапезную? Кому же такое в голову-то пришло! Это же тяжелейшее послушание - с твоим-то здоровьем! Надо нам придумать что-то новое, только вот что?

- Батюшка, я ведь художественную школу закончила, я мечтаю иконы писать, мне кажется, я готова, но боюсь.

Тут он обрадовался и воодушевился.

- Да, это оно, это оно! Нашли мы то, что нам надо.

Благословил меня своим наперсным крестом, и не раз, и не два, а как вспоминал про это, благословлял снова и снова, и так до конца разговора.

- От иконки-миниатюры до иконостаса пиши, пиши и пиши! На все это тебе Божие благословение! Тут у нас на Святой горке работает прекрасный иконописец отец Зинон, мы тебя ему и представим.

В те светлые дни отец Зинон еще не впал в отрицание всех и вся. Мое общение с ним продлилось последующие несколько лет. А тогда отец Иоанн сходил в трапезную и принес мне мешок еды на дорогу. Чего там только не было! А самое главное - ароматный монастырский хлеб. В то не слишком сытное время это было большим утешением.

По его молитвам так быстро все завертелось, что вскоре я начала писать иконы. И учителя нашлись, и заказы посыпались...

Как-то я совсем изнемогла, у меня держалась повышенная температура почти год, врачи измучились обследовать меня, я же просто таяла. Поведала батюшке про эту беду, прося облегчения в соблюдении поста, он сказал: «Среду и пятницу держать неуклонно, а остальные посты нарушать, но только через покаяние: не забывать потом каяться». «А вообще, - говорит, - мы с тобой практически здоровые люди!» И отправил меня к Марии Ефимовне, знаменитому врачу, своей духовной дочери: «Начнешь пить ее гомеопатию, через неделю все пройдет». И правда, через неделю я совершенно выздоровела.

...А вот удивительный случай проявления мощи батюшкиных молитв.

Я поступила в Строгановку на отделение металла, потому что туда было проще поступить. С трудом проучилась год и поняла, что металл - это не мое, и надумала переводиться на отделение реставрации: иконы я тогда уже писала, чувствовала и понимала предмет. Но перевод оказался делом нереальным. Раз в месяц меня вызывали на комиссии и просмотры, изматывали все нервы и под конец заявляли, что студенты первого курса так хорошо писать не могут. Я приехала к отцу Иоанну. Он сразу приступил к делу: спросил, когда, где, в какое время будет следующий просмотр. Благословил, помазал, сказал, что все будет хорошо, и отправил восвояси.

Я пришла на просмотр с мамой: работ было много, она помогала мне их донести. Оказалось, Строгановка на военном положении: едет министр образования, и, конечно, ни о каком просмотре речи идти не может. Все деканы стояли у входа - по струнке, в трепетном подобострастии. Мы с мамой остановились в фойе в нерешительности. Вдруг распахнулась дверь, и стремительно вошел министр. И направился... не к ректору, а прямиком к моей маме.

«Здравствуй, - говорит министр и с улыбкой протягивает маме руку». - «Ах! - восклицает мама, - Это же мой любимый декан!» - «Как поживаешь, дорогая?» Мама сориентировалась и говорит: «Да хорошо, только вот дочь никак не может перевестись на другое отделение». Он отвечает: «Ну, к сожалению, это не в моей компетенции, это внутренние дела института. Лучше расскажи, как ты живешь, Ира Белянова, выпуск 1964 года, красный диплом, гордость института!».

Дело в том, что тогдашний министр образования Геннадий Ягодин был в свое время деканом одного из факультетов Московского химико-технологического института имени Менделеева - «Менделеевки». Мама не видела его с того самого 1964 года. Теперь он взял ее под руку и стал прогуливаться с ней по коридору, беседуя «за жизнь», на глазах у ректора и всего деканата.

На следующее утро приказ о моем переводе был подписан - без всякого просмотра. «Почему?» - спросила я. «Ну, знаешь ли, твоя мама знакома с министром!»

Мы часто приезжали в Печоры вместе с мамой. Отец Иоанн относился к ней внимательно. При первых встречах велел все силы бросить на уход за дедушкой: «Это совсем недолго будет, будьте с ним поласковее». Я не понимала, почему это так важно: сидит дед себе, поскрипывает в своем кресле, ворчит иногда, не болеет, слава Богу, всем бы нам так в девяносто четыре-то года! Это у нас проблем невпроворот... И тут вдруг вся семья заболела обычным гриппом, а дед гриппа не перенес.

За католических усопших родственников церковно молиться батюшка строго запрещал, а вот келейно, пожалуйста, на здоровье, сколько угодно.

Меня в то время сильно волновал вопрос родословной, батюшка как-то сам заговорил: «Все мы в прошлом князья да графья, а теперь мы все мещане во дворянстве! Так что тут нечем гордиться. Вот я, например, Крестьянкин - сын дворянкин!».

Я дружила с двумя удивительными православными американками русского происхождения Варварой и Елизаветой, они около шести месяцев жили в Москве по студенческому обмену. Принадлежали они к Зарубежной Церкви, но молились у нас.

Они знали все службы, Псалтирь и акафисты наизусть. Было чему у них поучиться. И они тоже были восхищены тем духовным подъемом, который обнаружили у нас. Много мы паломничали по русским монастырям и святыням, ездили в Пюхтицы, в Ригу, ну и, конечно, в Печоры. По дороге туда я спряталась в ящике для чемоданов под нижней полкой: то ли денег, то ли билетов не достали, не помню, а Варвара заснула надо мной. И почти до утра я не могла выбраться!

Батюшка принял нас на ходу возле келии; нездоровилось ему, но он поцеловал мою подругу в макушку и сказал: «Ну, хоть с этой все в порядке! Радуйся, Варвара, невеста Христова прекрасная!». Она восприняла это как благословение идти в монастырь. И в скором времени туда и удалилась.

В 1989 году подруги пригласили меня в Америку. Но без батюшкиного благословения не поедешь! Просидела я у входа в братский корпус день-деньской: так меня старец и не принял. Вышла келейница Татьяна Сергеевна и говорит: «В Америку не пустит он тебя: никого он туда не пускает». Я устало побрела на всенощную. Сижу в углу на скамеечке. И вдруг на шестопсалмии за мной прибежали: отец Иоанн зовет «Анечку». Прихожу - батюшка сидит на заднем крылечке, ждет меня.

- Видишь, как любит тебя Господь? Пока кафизмы читают, могу поговорить, - сказал батюшка.

И вдруг неожиданно продолжил:

- Ты что, в Америку собралась? Поезжай, отдохни! И вообще, благословляется один-два раза в год ездить туда.

Снабдил иконками и благословениями на дорогу. И денег вручил - «на разведение».

Так получилось, что в Америке заказы на меня посыпались, я много заработала. А это в 1989 году, когда все вокруг бедствовали повально. Как же легко было тогда жить под его крылом: все устраивалось по его благословению... А как я улетела без всяких шансов купить билет, и как все складывалось там - чудеса, да и только.

Я остановилась в милейшей семье священника Георгия Ларина, отца моей подруги Варвары. Он мальчиком прислуживал у владыки Иоанна Максимовича и благословение на священство получил от него. У подруги был еще жив дедушка, Юрий Владимирович Изместев. Он мальчиком-кадетом сражался в Белой армии. Я с ним дружила, это был прекрасный, образованный человек. Мы иногда гуляли с ним в тихом парке, на берегу реки, иногда сидели на лавочке, и все это время он рассказывал, рассказывал, рассказывал... Вот он смотрит вдаль: «Смотрите, Асенька, закат сегодня особенный, как в России. Ну теперь Вы расскажите еще раз, как сейчас там».

Меня знакомили с удивительными людьми из той, первой, эмиграции, бывшими генералами и бывшими кадетами, с Верой Константиновной Романовой (она жила на толстовской ферме, директором которой в то время была матушка Катя, супруга отца Георгия), владыкой Василием Родзянко, князем Алексеем Павловичем Щербатовым, представителями других знаменитых русских фамилий...

Князь Алексей Павлович Щербатов был председателем русского дворянства в Нью-Йорке. Впоследствии он сдружился с моим супругом - отцом Леонидом Калининым, потому что их связывали узы дореволюционной семейной дружбы. Алексей Павлович происходил из Курска, как и семья отца Леонида, и в свое время их семьи были очень близки. Прадед отца Леонида, Валериан Калинин, был действительным статским советником и какое-то время генерал-губернатором Курска. Мне кажется это удивительным, потому что благословение и молитвы батюшки смогли вновь соединить людей, рассеянных по миру, людей, жестоко оторванных друг от друга, от дома, от Родины, от культуры.

Мне сказочно повезло: я захватила это поколение стариков, которые охотно со мной общались, потому что я была первая ласточка, благая весть и надежда из постсоветской России, и к тому же чистая и милая православная девушка.

В этих потрясающих людях была жива боль ушедшей дореволюционной России, потерянной нами навсегда. Я всю жизнь благодарю Бога за эти встречи. И как давно никого из них уж нет в живых! У меня с тех времен остались друзья - мои ровесники, поколение, рожденное в США. Среди них был и Павел Хлебников - талантливый журналист, влюбленный в Россию, убитый в Москве в 2004 году; преступление это так и осталось нераскрытым.

Семья Лариных была близка к митрополиту Виталию (Устинову), тогдашнему Первоиерарху РПЦЗ, известному своей непримиримой позицией по отношению к Русской Православной Церкви. Мы часто ужинали у него в Синоде в Манхеттене и чудно проводили время... Вот сидим у него в кабинете на диванчике. Митрополит полон планов: предлагает выстроить иконописный скит в Канаде, а меня там постричь... И вдруг входит катакомбный «архиепископ» Лазарь (Журбенко), приехавший из России. Молодежь рассаживается кружком возле него. Лазарь жалуется, как тяжело ему быть мучеником, как много в катакомбах он пережил... Я скептически слушаю его, ведь для меня он совсем не мученик, я сама из России. Он встрепенулся, когда подруга сказала, что я из Москвы. Досадная оплошность, он слишком много сказал того, что шито белыми нитками.

«А духовник кто?» - прищурившись, спросил он. «Отец Иоанн Крестьянкин», - ответила за меня Варвара. Он саркастически скривился. «Да, неплохой батюшок, неплохой, запуганный только очень после лагерей, отсидел десять лет в лагерях, а теперь всего боится», - сказал Лазарь. Секунду я помедлила, выбирая: дать ли ему пощечину или нахамить... но сдержалась, резко встала и молча вышла. Никто ничего не понял. Кроме Журбенко - он понял все.

Когда мы вернулись домой и легли спать, около трех часов ночи отцу Георгию позвонил владыка Виталий. Он, накрученный Лазарем, кричал до хрипоты, что в доме приютили злостную «сергианку», что она не терпит словес истины, что она приехала разлагать православную молодежь. Скандал выдался на славу! О «сергианке» говорили везде; я собирала вещи, мы все плакали. Только брат моей подруги сказал: «Знаешь, ты для меня - это ты, а Церковь - это Церковь». Чистейшая святая юношеская дружба разбивалась об этот ужасный барьер противостояния русских русским, православных православным. Как было горько и больно все это...

Но, к счастью, вмешалась энергичная матушка - супруга отца Георгия: «Владыка, вы что там все с ума посходили?! Она же ребенок, я откормила ее, отогрела, она приехала сюда прозрачная, теперь хоть на человека похожа! Румянец на щеках появился! Она этой Декларации митрополита Сергия 1927 года и в руках-то не держала, и в глаза не видела! Оставьте ее в покое, я никуда ее не отпущу!». Слава Богу, хоть матушка оказалась далека от всего этого безумия. Страсти улеглись, и я осталась.

Когда я вернулась из США и приехала в Печоры, мы долго сидели в келии с батюшкой, говорили о моем путешествии. Про случай с митрополитом Виталием я лишь вскользь рассказала, но под конец он сам вдруг заговорил очень торжественным тоном:

- Анечка! Запомни: самое, самое главное в жизни - это не предавать. Понимаешь, никого и ничего: ни убеждения, ни людей, ни веру. Это очень важно, даже несмотря на скандалы, которые потом получаются. Ты все правильно сделала... И засмеялся.

Отец Иоанн немало рассказал мне в тот день... В то смутное, страшное время, когда появилась Декларация митрополита Сергия, он был студентом. Все осуждали митрополита Сергия за его Декларацию, и он тоже был борим сомнениями. Но ему было видение: видел он собор патриарший, не тот, что теперь, а другой, и шла там служба архиерейская. И народу было столько, что яблоку негде упасть, а весь храм был залит светом, но не земным, а Фаворским, и свет тот из алтаря шел. Вдруг толпа перед ним начинает расступаться, и он видит, что сам владыка Сергий идет весь в этом свете Фаворском и подходит к батюшке, кладет ему руки на плечи и говорит: «Вот ты осуждаешь меня, Иоанн, а я ведь каюсь!».

- Ну, - говорил мне отец Иоанн, - и апостол Петр каялся, и апостол Павел! Не нам судить. А может, и будет время, когда патриарха Сергия объявят святым. Он сумел многое сделать для сохранения Церкви тогда - в то время как безответственные слова зарубежных иерархов вели нас на кровь, в лагеря и на муку. Ты знаешь, просто Зарубежная Церковь никак не может правильно прочитать свое название. ЗА Рубежом нашей Родины она должна находиться! А вот теперь они раскол пытаются учинить у нас, на Святой Руси, открывая свои приходы, и это их иерархам большой-большой грех!

Когда восстанавливалась Оптина пустынь, я работала в реставрационной мастерской. Мы жили в домике, который отапливался почти по-черному, а то и вообще не топили, спали, не раздеваясь, падали с ног от усталости... И на наших глазах открывался за храмом храм. Мы реставрировали старые иконы, писали новые, работали иногда сутками.

Будущий владыка Евлогий (Смирнов), тогда еще архимандрит, говорил: «Живем одним днем: только бы день продержаться...»

В монастыре и распри бывали, мы, мирские, переживали это всё, а отец Иоанн на наши недоуменные вопросы отвечал со строгостью:

- Вы пришли в Оптину не к людям, а к святыням монастыря, к могилкам старцев Оптинских: не вникайте в дела братии, волнения сии вас волновать не должны.

Был там один сильный духовник, он жил не в монастыре, а в селе неподалеку. Братия часто ездила к нему. Мой друг, иеромонах, сказал мне как-то: «Подавайся-ка ты, Аська, к отцу Х. в духовные чада, мы все к нему пошли. Отец Иоанн далеко, болеет, все труднее попадать к нему. Ты ведь здесь живешь, а не в Печорах».

Долго я думала... Ведь и правда попадать к батюшке нелегко. Хотя иногда и письма приходили от него, и поздравления, и прорывалась я к нему периодически, несмотря на то что Татьяна Сергеевна меня недолюбливала: эдакая экзальтированная девица с буйными идеями утомляет старца своими капризами. Сейчас я ее понимаю: она берегла его, как могла, и, наверное, ее заботами продлились его земные дни.

Но при всем этом батюшка всегда ощущался рядом. Это ощущение все помнят, но я по неопытности не понимала тогда, какая между нами возникла связь. И решилась все-таки податься к оптинскому духовнику, раз отец Иоанн так далеко. Отец Х., увидев меня, воскликнул: «Ну, сдалась-таки наконец, пришла!».

Но больше он меня ни разу не видел, потому что в тот же миг я ощутила неладное. Нет батюшки со мной, и всё тут! Я и туда, и сюда, но как-то не так мне, нехорошо, неспокойно. Помчалась в Печоры. Батюшка идет из трапезной с отцом Филаретом под ручку, толпа вокруг движется огромная, суета... И всех он благословляет, а меня как будто не видит. До меня доходит - и сквозь меня глядит, и дальше идет. Я снова толпу обхожу, по второму кругу под благословение, он опять всех, кроме меня, благословил, а мне сказал так жестко: «Вам не надо, Вы не беспризорные!». Особенно резануло меня это «Вы». Слезы брызнули из глаз, я чуть не кричу на весь коридор:

- Ну, батюшка, ну простите меня, простите, я никогда больше не буду так делать!..

Отец Филарет оторопел: «Ты что, мать, совсем уже умом тронулась?!» А отец Иоанн растаял, по головке погладил: «Вот видишь, какой это тебе полезный урок». Благословил.

Отец Филарет всегда был веселый, с чувством юмора, со сдержанной строгой терпимостью к приезжающим, но и суров иногда бывал: это ведь огромное неудобство для братии - вечное скопление народа!

Отец Иоанн обладал какой-то не измеримой нашими человеческими понятиями памятью: через него проходило столько людей, столько судеб, а он помнил всё обо всех. Так, он мог сказать, например: «Вопрос о вождении машины мы обсудили уже ранее», и напомнить детали разговора, который был девять лет назад!

Как-то раз встречаю батюшку у колодца. Мимо идут, крепко взявшись за руки, три древние старушки. И вдруг я понимаю, что они слепые - только одна еле видит.

- Ах, какие красотки идут, - говорит им батюшка, - ах, вы мои милые и хорошие, и как это вас, таких красавиц, сюда занесло?

Услышали они эти добрые слова и давай плакать:

- Мы, - говорят, - крестились сегодня. Из дома престарелых мы. В монастырь помолиться идем, спотыкаемся, падаем, заблудились.

Обласкал он их, одарил, приголубил бедняжек, а потом говорит мне:

- Видела ты их?.. Ну где мне на всех силы взять? Ведь в нашем монастыре семьдесят человек братии, а никому до этих старух никакого дела-то и нет, кроме отца Иоанна... А тут еще и Аннушка ждет.

Его называли «дамским батюшкой в перчаточках» - за мягкость. Жалел он нас, жен, очень, и понимал. Подшучивал: «Вот жены-мироносицы идут». А еще он говорил: «Вы же чудо: в вас жизнь рождается, представь, чудо из чудес - новая жизнь».

Супругу моему так сказал один раз:

- Знаешь ли ты, что мать за свое дитя терпит, пока носит его, пока рожает, о-о-о, нам с тобой и в страшном сне такое не приснится. А потом до своей гробовой доски за него, за это дитя, сердце у матери болит! Так что прости ее, если есть за что, авансом, не суди слишком строго.

Монах, столько лет живущий в монастыре, знал больше, чем иной многодетный отец знает. Как такое возможно?

Как служил он - это отдельная история, и не нам об этом судить: мы только издали могли видеть его в алтаре. Это было подлинное служение - яркое, властное и внятное, необыкновенно возвышенное, торжество нашей православной веры. Кто не бывал в Печорах на Успение, на престольный праздник монастыря, тот потерял очень много: дорожка из цветов, аромат от них, приподнятое настроение приезжающих, ожидание службы, крестный ход с иконой... Кажется, я до сих пор вдыхаю вечерний воздух монастыря после всенощной, смешанный с запахом скошенной травы, цветов и дымка.

Был у меня свой секрет, как к отцу Иоанну попасть: перед поездом я старалась заехать на могилку к блаженной Матронушке, на Даниловское кладбище. Просила ее проводить меня к батюшке. Если не успевала заехать, то попасть не удавалось, была такая закономерность.

Позже супруг перед поездкой в Печоры сердился: «Какое кладбище?! Мы на поезд опаздываем, а ты - кладбище!»

А у могилки стих и даже заплакал, и с тех пор мы всегда вместе на кладбище заезжали...

Старец всегда говорил, что для меня возможны оба пути, как замужество, так и монашество.

- По апостолу, лучше оставаться так же, как я, в чистоте, а не то мне вас жаль, ибо будете иметь скорби по плоти. И ты будешь иметь. И тебя мне будет очень, очень жаль.

Конечно, я делала попытки уйти в монастырь. Один раз написала прошение в Пюхтицы, очень уж полюбила матушку Варвару, да и она мне сказала: «Твои рученьки нам очень и очень пригодятся!». Меня отпустили домой за вещами, я по дороге в Москву через Тарту заехала в Печоры. Как рассердился отец Иоанн - не передать словами: он ведь и очень суровым мог быть. Своеволием я его вывела из себя и по-человечески расстроила, но в конце разговора он смягчился и сказал:

- Как же я отпущу тебя в монастырь, когда монастырей-то сейчас и нет! Вот смотри, была у меня тут игумения шамординская. Я ей говорю: «Матушка, не нужно вам каждый день ночные службы делать: у нас мужской монастырь, и то мы только три раза в году служим ночью, а на следующий день все как пьяненькие ходим. А у вас монахини молоденькие, неокрепшие - нездоровое это дело. А она мне, священнику, который в иерейской хиротонии пятьдесят лет, говорит: «Не вмешивайся, отец, я сама все знаю!».

Вопрос о замужестве у меня остро не стоял: руку и сердце мне предлагали периодически. Иногда я привозила претендентов на показ к старцу.

- Этот староват, этому рано, у этого исполнительный лист с алиментами, а вот когда оба молодые, чистые, тогда Господь счастье дает.

Был у меня ухажер из бывших послушников, очень напористый; про него отец Иоанн как-то сказал, что не советует связывать свою жизнь с человеком, пришедшим в монастырь с желанием посвятить себя и жизнь свою Богу и затем отказавшимся от своего намерения. Добра от таких отношений ждать не приходится.

И вот появился у меня друг Лёня. Мы происходили из похожих семей, оба художники, православные, на многие вещи смотрели одинаково, вкусы совпадали во многом... Очень яркий человек, красивый, нравился он мне очень.

Но он вел себя непонятно: я даже не могла угадать, какие у него настроения. Видимо, предугадывая сложность моего характера, он, бедный, не мог решиться ни на что. Мы часто ссорились, и ссоры эти я ужасно переживала. Как-то говорю отцу Иоанну: «Не хочу больше с этим молодым человеком общаться». А батюшка улыбается:

- Нет! Подожди, этого из синодика пока не вычеркиваем.

Тут мы с Лёнечкой опять поругались в дым по поводу творчества отца Зинона. Поругались в гостях, у совсем посторонних людей! Отец Зинон для меня всегда оставался отцом Зиноном - гениальным иконописцем. А это был как раз разгар каких-то непонятных историй, с ним связанных.

Разговаривать мы с Лёней перестали, и вдруг начали встречаться как бы случайно - в самых разных местах на улицах Москвы, семь раз за пять дней, а под конец рассмеялись. Вскоре он сделал мне предложение, чем просто меня огорошил. Симпатии симпатиями, а что такое замужество, я представляла опосредованно и, оказалось, не была совсем к такому повороту дела готова... Но я согласилась и подумала: «Может быть, отец Иоанн еще и не благословит или велит подождать». На том и успокоилась.

Приехав за благословением к старцу, я остановилась у Тани Драй, очень близкой батюшкиной духовной дочери. Это милый и удивительный человек. Она разволновалась: такие вдруг события! Подбадривая, проводила нас до самой батюшкиной двери в келью, постучались. Тут выходит Татьяна Сергеевна и говорит: «Да-да, это тот, про которого вы с ним уже говорили, он так и понял». Я очень ждала, что батюшка примет нас: все-таки очень серьезный шаг - замужество. Но к вечеру вышла келейница с венчальными свечами, с двумя иконками, с двумя письмами и с благословением на брак. «Батюшка тебе еще сказал: "Была моя, а теперь Леонида"!»

Так легко батюшка меня отдал! Даже не видя жениха, не испытав, не приняв нас, не наставив и не познакомившись! Я сидела на заднем дворе монастыря, на поленнице напротив коровника и горько плакала. Жених даже растерялся, не знал, что ему и думать.

Принял отец Иоанн нас уже после свадебного путешествия в Пушкинские Горы и Печоры. Принял очень радостно, но заторопил нас домой. Мы, вернувшись, поняли, почему - нас начисто обокрали.

Моему супругу, отцу Леониду, повезло: он сумел приблизиться к старцу, когда доступ к нему становился все труднее. Отец Иоанн его полюбил, старался вложить в него как можно больше, видя благодатную почву. Он как бы торопился, понимая, что времени остается немного. А отцу Леониду в период становления очень важно было впитать батюшкину благодать, воспринять правильную духовность от человека, получившего ее через неразрывную цепочку от прежних великих духовников. Батюшка успел заложить в нем крепкий внутренний фундамент и через личную беседу, и через сослужение. Отец Иоанн - это было живое правило веры среди нас. И как нуждались в нем молодые священники!

Несмотря на давление священноначалия, батюшка, насколько мог, тормозил иерейскую хиротонию диакона Леонида из-за молодого возраста, настаивая на полной внутренней готовности к такому тяжелому кресту. Тем самым он дал отцу Леониду возможность насладиться диаконским служением, которое батюшка называл радостным. Он также всеми силами пытался задать нам и правильные ориентиры в семейной жизни, называя семью Малой Церковью.

О том, чтоб Господь послал деток, мы молились вместе с отцом Иоанном за ранней Литургией, которую отец Иоанн совершал в пять утра. Литургия была удивительная, батюшка был вдохновенен. Когда он своим голоском восклицал: «Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся!» - все слова богослужения становились предельно доступными и доставали до самого сердца.

Я молилась о даровании младенца, поскольку у меня были с этим небольшие проблемы, но в какой-то момент службы я четко поняла, что все будет хорошо. В довершение всего перед отъездом получаем очень простую записку: «О даровании наследника молимся!»

Мы уезжали поздно ночью. Долго ждали на обжигающем холоде автобус, который так и не пришел, и бегом побежали к вокзалу. Это был конец января, а на Успение я приехала уже в положении, на восьмом месяце. С одной знакомой монахиней мы устраивались в гостинице на Рижской. Гостиничная, суетливая, но знающая себе цену бабка, докладывает отцу-эконому: «Тут две матушки приехали, одна настоящая, а другая беременная, им нужны хорошие условия». Отец Филарет взорвался: «Ты что, мать, ты вообще соображаешь, что говоришь-то?!» - «Ой-ой! Да нет, отца диакона матушка, беременная». - «Господи, ну так бы и говорила, а то я уж испугался!» Он с интересом выглянул во двор и, увидев меня, разочарованно протянул: «А‑а‑а, это ты».

Первым Господь послал Ивана.

Батюшка увидел его впервые, когда Ивану было десять месяцев. Он сказал: «А вот и Ванечка пожаловал». Был яркий весенний жаркий день Светлой седмицы. Иван спал в коляске в тени, а мы ждали отца Иоанна после службы. Когда он появился, я все смотрела на него из толпы: он был радостный, пасхальный и веселый. Но как постарел. Приветствовал всех: «Христос воскресе», благословлял нас на ходу...

Потом мы долго гуляли с маленьким на Святой горке. Все цвело кругом, благоухало. Так хотелось запечатлеть навеки в душе эти минуты, которые будут потом согревать и пробуждать к духовной жизни многие годы.

Позже нас приняли - ради мальчика. Батюшка спел «Христос воскресе» и на последнем «Воистину воскресе» обращался только к малышу, который был у меня на руках - спиной ко мне, а лицом к батюшке. Маленький улыбался, смеялся и тянул к батюшке ручки. Батюшка растрогался, и Татьяна Сергеевна тоже умилилась. Отец Иоанн говорил: «Вот ведь, мой соименник, какой хороший!». Полил святой водой, помазал, а потом говорит:

- Дайте мне его сюда, этого Златоуста!

И стал подкидывать Ваню на руках - тогда еще имел силы на это: «Ах, какой! Ах, какой, ну как такого не принять!»

И много нам про сына рассказывал, в частности сказал: «Только не посылайте его в Англию учиться, а то потеряете сына».

Стоит ли говорить, что в 95‑м году мы еле-еле сводили концы с концами, и вопрос об отправлении десятимесячного сыночка на обучение за рубеж не стоял в принципе: какая там Англия!.. А спустя годы у нас возникло много возможностей именно в Англию сына отправить учиться. Но мы всегда помним это предостережение старца.

Ксенечке удалось порадоваться старцу только в утробе, когда мы уже зимой все вместе приехали, но это тоже было знаменательно. В семье возникла распря об имени. Срок был маленький, мы ждали мальчика, но если вдруг девочка, то я хотела Ксению. Мамина сестра Ксения погибла молодой. Это вспоминать маме было тяжело. Ничего этого отец Иоанн не знал... И вот батюшка в келии стоит у аналоя, разворачивается ко мне и спрашивает: «А маслице от Ксении Петербугской у тебя есть? Нет? Тогда сейчас дам, помазывай им каждый день животик». Я ему отвечаю: «Но это же мальчик!» - «Нет, это девочка, Ксенечка! Регентшей будет».

Когда мы приехали к отцу Иоанну в последний раз, то три дня стояли у двери его келии с тремя очень маленькими детьми: восемь месяцев, год и девять месяцев и три с половиной года. Но к батюшке не попали. Потом ударила лютая стужа, а в монастыре свирепствовала эпидемия кишечного гриппа, дети заболели... Так мы и уехали. Батюшка прислал письмо: очень огорчен тем, что не повидал деток, но многократно их благословил заочно и фотографию имеет. Знает, какой тяжелый мы проделали путь, но это не зря, так как молитвенно он всегда с нами рядом, и с нашими детками тоже.

И хочется верить, что с переходом его в вечность ничего не изменилось.

Мы же что смогли понести, то понесли; что сумели воспринять, то восприняли; а многого и не удержали. Мы такие грешные и несовершенные, но мы ведь каемся!

Когда я получила известие о кончине отца Иоанна, я горько подумала, что так давно он был от нас отрезан, и вот даже теперь, в такой час, у меня нет никаких шансов попасть на погребение, потому что я безумно далеко, одна с детьми.

Я долго плакала и заснула в сиротской печали. И приснилось мне, что мы в Печорах: и я точно знаю, что на погребении отца Иоанна. Холодно, снег, мороз, мы все идем, я знаю, что за гробом, в процессии, священства очень много, и отец Леонид здесь... И вдруг громко, на весь монастырь звучит голос отца Иоанна, приподнятый и торжественный: «Дорогие мои, вот и настал час расставания нашего! Я должен уходить, но духом я буду со всеми вами навсегда!».

Я проснулась на залитой слезами подушке: на душе легко и тихо, а за окном сияет солнце, птицы поют и синее-синее море вдали...

Журнал «Православие и современность» № 37 (53)

Анна Калинина

http://www.eparhia-saratov.ru/Articles/pravilo-very