Я знаю этого человека очень давно - с нашей с ним общей
юности, с эпохи студенческих стройотрядов, ночных костров с гитарами, с
отчаянных и беспомощных наших споров.
Советская власть шла к
закату. Идеология выдыхалась и вырождалась в зашкаливающий абсурд. Мы не
могли жить тем, что нам продолжали настойчиво предлагать. Но чем и как
жить, мы не знали. Подлинный духовный хлеб был от нас скрыт. Казалось,
что никто уже не верит ни во что. Но этот парень с физфака упорно
повторял: «Верю в коммунизм». Сейчас, возвращаясь к тем годам, вспоминая
нашу жизнь, в том числе и то, что связано с Сашей - теперь уж
Александром Ивановичем - Бирюковым, перебирая в памяти его тогдашние
поступки, я понимаю, что это была вера не столько в идеологию, сколько в
то, что люди могут и должны жить настоящей, чистой и созидательной
жизнью.
С той поры прошло много лет. Мы встречались несколько
раз при разных обстоятельствах, но каждый раз бегло. Я знала, что он, с
отличием окончив физфак (кафедра теоретической и ядерной физики),
работал в органах госбезопасности, потом ушел оттуда, занимал должность
заместителя гендиректора на Саратовском шарикоподшипниковом заводе,
затем, до недавнего времени, возглавлял налоговую службу родной своей
Пензенской области.
Недавно мне в руки попалась изданная
Пензенской епархией книга о Семиключье - издревле почитаемом месте в
Пензенской области: там была обретена Тихвинская икона Божией Матери. На
одном из снимков, размещенных в этой книге, я увидела знакомое лицо. И
узнала, что Александр Иванович Бирюков стал одним из главных ктиторов
возрождаемого в Семиключье монашеского скита и обустройства этого места в
целом. Мы с друзьями отправились в Семиключье, и оно, кажется, на всю
жизнь обдало нас своей родниковой водой... Я решила, что нам с Александром
нужно встретиться еще раз, и не на бегу.
-
Скажи, а как формировалась эта потребность - в искренности и честности
отношений, в нравственном обществе, словом, в достойной жизни?
- А как мы все формируемся? Родители, окружение, школа, то лучшее, что действительно было в людях. Я никогда не соглашусь с тем, что всё, формируемое в нас в те годы, было только негативным - сейчас ведь многими именно так это преподносится. Но в тогдашнем нашем обществе реально присутствовали идеалы справедливости, веры в людей, самоотверженности в служении людям. Да, в нашем детстве, в юности не было Церкви, не было веры, но эти идеалы тем не менее жили, и мы их впитывали. Мы верили, что большинство людей - хорошие, что предателей мало. Низость, подлость нами уже заранее воспринимались как какой-то нонсенс, исключение.
Конечно, со временем это изменилось. Когда ты познаешь мир, ты узнаешь, что он не таков, что предательства на самом деле гораздо больше и всё гораздо сложнее. Но, если ты ищешь какую-то правду внутреннюю, ты вдруг понимаешь, что зло не в вечности коренится, что оно не вечно. А вечное - оно где-то внутри тебя живет. И познание чисто рациональное (всё же я закончил кафедру теоретической физики), и духовное тебя подталкивает к тому, что Вечность - она есть, существует. И то, что, как нам кажется, разрушается в мире, - это мы сами разрушаем, а мир вечен. Вечное - это основа, на которой мы живем, ее и нужно искать. И если человек ищет вечного, он постепенно переходит от чисто моральных представлений о справедливости - вот это хорошо, а вот это плохо - в иное измерение.
- Тогда он может прийти к вере, к Православию?
- Да, и если ты искренний человек, этот путь окажется для тебя легким. Здесь не нужно никаких разочарований, переломов, кризисов. Ты служил, как мог, добру и справедливости, не будучи верующим человеком; но, поскольку ты был в своем служении искренним, ты приходишь к христианству. И тут тебе помогает всё, что у тебя есть: и воспитание, которое ты получил, и образование, и наука. Не мешают, как сейчас часто говорят, а помогают. То, что наука мешает человеку стать верующим, - это глубокое заблуждение на самом деле. Ведь многие великие физики были верующими. Видя картину мира, нужно понять, что в ней есть определенный смысл, и затем осознавать этот смысл и познавать его.
- Но ведь должно же быть что-то внешнее, какое-то впечатление, которое помогло бы человеку к вере прийти.
- Вера на самом деле - изначальное, прирожденное свойство человека. Потому что любой нормальный человек рано или поздно задумается, откуда мы пришли и куда идем. Если он об этом не задумывается, значит... он не является человеком в полном смысле этого слова, и ему действительно легко поверить, что он от обезьяны произошел. Вера заложена в нас, другой вопрос - как она формируется. Когда я стал изучать жизнь моих дедов и прадедов, я увидел, что все они были глубоко верующими, православными людьми. Мы - коренные пензяки, и все, вся родня, жили в двух соседних деревнях - Малой и Большой Садовке, это Сосновоборский район Пензенской области. Родители мои были учителями. Мама - человек совершенно христианского склада, не зря ее звали Верой. Как педагог, она не могла, конечно, позволить себе в церковь пойти, но она была очень доброй, очень терпимой ко всем, и я уверен, что после смерти она оказалась в селениях праведных... Я часто ходил и к теткам своим, и к бабушкам, и видел, что у них висят иконы, что они крестятся, прежде чем начать какую-то работу. Дед мой по отцу, Александр (в его честь меня и назвали), в 30‑е годы был раскулачен, но его, слава Богу, не выслали никуда: в 37‑м посадили, но потом отпустили. Последний раз сажали при Хрущеве за то, что выращивал лук и продавал (т. е. спекулировал). Дед был глубоко верующим человеком. Он не признавал советскую власть, не вступал в колхоз. У него отняли землю, и он выживал, как мог, выращивая что-то на своем маленьком огороде. После того как в нашем селе закрыли храм, он стал чем-то вроде старосты среди верующих.
Дед по маминой линии прошел две войны, Гражданскую и Великую Отечественную. Он не был таким уж религиозным человеком, но всегда уважал веру. Можно сказать, что все мои родные были людьми традиции. Они жили традиционной жизнью, и я это видел и всегда уважал - мне это не казалось никаким «пережитком».
У
меня было несколько мистических моментов, я считаю, что мне их Господь
даровал - моменты непосредственного видения, познания... Первый из них я
пережил, будучи еще студентом. Друг пригласил меня на свадьбу, это у
нас, в Пензенской области, в селе; и я увидел там на пригорке старую
деревянную церковь. Она оказалась действующей! В ней шла служба. Я
вошел, увидел старого священника и много бабушек. Тогда они еще не ушли -
люди, которые с детства знали, что такое храм, что такое богослужение. Я
стоял в притворе как оглашенный и смотрел вокруг, увидел икону
Александра Невского, Димитрия Донского... И вдруг мне открылся коридор
времени... Я осознал себя частью того народа, того мира, в котором я живу.
Я ощутил и одновременно понял всех своих предков, которые рождались,
росли и умирали в Церкви, для которых именно Церковь была школой
познания жизни. Это было совершенно иррациональное ощущение. А затем
возникла мысль: а почему я решил, что я такой умный, что мне можно
отказаться от того, чем жили мои предки?
- А когда ты все же переступил церковный порог? Ведь не в студенческие же годы, позже?
- Да, позже, когда уже началась перестройка. Я служил в органах госбезопасности, и так получилось, что многие из моих друзей, единомышленников - тоже искренние люди - стали приходить к христианству. Я занимался тогда рукопашным боем, и у нас был тренер Сергей Иванович Небалуев, он настоящий подвижник: воспитал очень много правильных людей. Мы пришли к Православию вслед за ним. Нас объединяло общее дело. Мы ведь живем не сами по себе, мы живем вместе, и мне всегда радостно было делать что-то общее, вместе с другими людьми.
Тогда как раз начали открываться храмы. Понемногу восстанавливали Покровскую церковь: в ней ведь раньше было общежитие в несколько этажей, только что разобрали межэтажные перекрытия, и я впервые пришел туда на рождественскую службу. Это был конец восьмидесятых. После этой службы я решил креститься. Постепенно пришло осознание, я стал вникать в церковную жизнь, в традицию, в смысл, который стоит за каждым словом, каждым шагом в Церкви; стал читать Евангелие... В процессе общения потихоньку приходило всё. И вместе с этим входила в душу гармония: я начинал осознавать себя тем, что я есть, чувствовать свое единство с народом, к которому я принадлежу, со всеми моими дедами и прадедами.
- А кем ты себя видел, когда учился, - ученым, физиком? И как оказался на службе в госбезопасности?
- Да, я мечтал о научной работе. Но, когда пришло время распределения, всё оказалось непросто, не так, как я хотел, и тут мне предложили такой вот путь. О годах, проведенных на службе в КГБ, я не жалею - это была очень хорошая школа. Я закончил Высшую школу КГБ, затем заочно - Академию права. Работая в органах госбезопасности, я ни разу не почувствовал, что делаю какое-то плохое, несправедливое дело. У меня не было для этого причин, ведь это были уже не те годы, когда политика государства была репрессивной, а КГБ в годы моей службы был совершенно некоррумпированной структурой.
- Однако позже ты принял решение уйти из госбезопасности. Это очень неожиданно, ведь мы привычно считаем, что бывших кэгэбэшников не бывает...
- Дело в том, что в это же время происходило переформатирование органов госбезопасности, потому что сменились ориентиры государства и общества. Это была сложная эпоха: она выбросила из недр общества пласты негативной энергии, которая материализовалась в виде бандитских группировок, политических организаций, националистических движений, и всё это привело к очень тяжелым последствиям, в том числе и к Чеченской войне. А переформатирование привело к тому, что КГБ в советском варианте был уже не нужен. Госбезопасность должна была превратиться в орган защиты интересов правящего класса, тех групп, которые формировали власть. Когда я осознал истинную цель этой перенастройки, она показалась мне крайне неприятной. Я понимал, что остановить этот процесс не могу, вообще ничего не могу сделать. И я ушел.
- Но после ухода продолжал весьма активную жизнь...
- Я был молод, и мне надо было продолжать жить. Поэтому я настроил себя на новый лад. С 1994 по 1999 год я работал заместителем директора шарикоподшипникового завода - ГПЗ. И это были счастливые годы. У нас был замечательный директор - Анатолий Михайлович Чистяков, ныне покойный, очень хорошая команда и очень понятные цели. Мы шли на работу если не как на праздник, то по крайней мере с интересом.
- Девяностые годы - время тотального банкротства заводов, беззаконного дележа их имущества, превращения Саратова из научно-производственного центра в китайский базар... Как вы умудрились для начала сохранить предприятие, не отдать его никаким рейдерам?
- Это нам удалось, потому что у нас была цель его сохранить, а не разграбить. Предложений продать завод за копейки к нам поступало много, в том числе и из-за границы. Но мы хотели, чтобы завод жил, чтобы люди работали и получали зарплату. Сохранить завод было безумно сложно, потому что это был период взаимозачетов - денег не было, была только «натура». Огромных трудов стоило выплачивать зарплату рабочим, но мы ее выплачивали. И особенно приятно было то, что к концу 90‑х у нас не было долгов по налогам и зарплате, что мы развивались, наращивали объемы производства.
- Но ты ведь еще и депутатом тогда стал... Имело это, кстати, смысл на поверку?
- Да, мы приняли такое решение - чтобы представители завода были в городской думе. И смысл это имело, безусловно. Любая производственная деятельность требует помощи государственных, муниципальных органов. Мы имели тогда возможность обратить внимание власти на нас, поднять насущные вопросы. Городская дума тогда была разноликой, разноплановой, там присутствовали люди с разными политическими взглядами, но все были очень активны, постоянно возникали дискуссии, словом, скучно не было.
- А толк-то был?
- Был реальный контроль над исполнительной властью, она была вынуждена с нами считаться. Ну, и у нас открывались глаза на многие вещи. Я был заместителем председателя бюджетного комитета и таким образом от заводской экономики перешел к муниципальной, и меня там, конечно, некоторые вещи шокировали - настолько они не соответствовали тому, для чего предназначались, но мы с этим пытались бороться.
- И одновременно со всем этим вы с вашей заводской командой построили первый храм. Почему вы приняли такое решение?
- Это была идея Анатолия Михайловича Чистякова: Заводской район ведь возник в 30‑е годы, в эпоху индустриализации, на пустом, диком месте, и строили его, естественно, коммунисты, поэтому на всей этой территории никогда не было ни одного храма, никто ничего не освящал. Даже такая мысль у нас возникала: не потому ли все бандитские группировки именно из Заводского района, не потому ли такая неустроенность здесь, такое неблагополучие? Как депутаты мы встречались с избирателями; на нашу идею построить в Заводском районе первый храм люди реагировали по-разному - кто-то негативно, кто-то положительно. Однако мы решили довести задуманное до конца. Строили храм всех святых, в земле Российской просиявших, в основном за счет завода, но были и другие жертвователи.
- А в епархии вас сразу поддержали?
- Когда мы с Анатолием Михайловичем пришли к владыке Александру (Тимофееву; архиепископу Саратовскому и Вольскому в 1994-2003 годах. - Ред.), он наше намерение одобрил, но нас при этом предупредил: «У вас появится много недоброжелателей, да и в жизни много трудностей». Проект оказался сложным, нетрадиционным - не совсем ведь обычный облик у храма. Но у нас тогда были специалисты, которые смогли этот проект реализовать. Непосредственно стройкой занимался тогдашний замдиректора ГПЗ, нынешний глава администрации Саратова Буренин Александр Григорьевич. Нам говорили, что это какой-то модернистский проект и владыка нам никогда его не благословит. Но он внимательно все рассмотрел, подумал и написал: «Благословляю».
О
владыке Александре до сих пор говорят, что он был очень строгий,
суровый, не совсем простой человек, но у меня о нем остались самые
добрые воспоминания. Мы часто встречались, и он на многое в моей жизни
повлиял. Мы с ним подолгу беседовали за чаем, и не только о
строительстве храма: обсуждали философские и прочие вопросы, и он многие
сложные вещи объяснял мне очень простым языком, часто на жизненных
примерах - у него ведь был богатый жизненный опыт. За неделю до своей
смерти, накануне Нового года, он позвонил мне - я уже работал в Пензе -
спросил, как я устроился на новом месте, пригласил заехать в гости. Я
сказал: «После Рождества как раз в Саратов собираюсь». Он ответил: «Вот и
хорошо!». А вышло так, что я приехал на похороны. До сих пор молюсь об
упокоении его души. К сожалению, Анатолий Михайлович Чистяков ненамного
пережил владыку Александра.
- А потом ты получил предложение вернуться на государственную службу и вскоре возглавил управление налоговой службы Пензенской области. И сколько храмов ты поднял там?
- Давай считать. Первый храм я строил в своих родных местах, в Сосновоборском, деревянный. Его начали возводить еще до меня, но к тому времени, когда я пришел, строительство застряло на начальной стадии. Я решил помочь. Получился очень красивый деревянный храм Михаила Архангела. К сожалению, он сгорел, и пришлось строить на том же месте другой, уже каменный. Мы его очень быстро сделали. Потом я на своей малой родине, в Малой Садовке, построил Покровский храм. А тут как раз начало понемногу возрождаться Семиключье. Я сначала просто помогал, а потом пришлось впрягаться по полной, строить Тихвинский скит Преображенского монастыря. И вот сейчас еще один храм поднимаем - тоже в скиту под Пензой, новомучеников и исповедников Российских.
- Расшифруй, что значит - построить храм? Каким образом привлекаются средства?
- Деревянный храм я помогал строить за счет своих личных средств, там не такие большие вложения требовались. А каменный... Сначала действительно непонятно было, как строить, что откуда брать. Но, наверное, если Бог захочет, чтобы люди построили храм, Он и средства им даст. Один из моих земляков Куликов Иван Михайлович - у него строительный бизнес в Пензе - дал железобетон, мои друзья в Саратове дали цемент, московские друзья пожертвовали кирпич, директор завода «Пензтяжпромарматура» Чернышов Александр Анатольевич сделал крышу, все арматурные конструкции, кто-то помог деньгами... Причем всё приходило почему-то именно тогда, когда это было нужно. То есть вовремя. Всё было чисто, откровенно, прозрачно. И по ходу строительства возникало духовное единство. Вот так и вырастают храмы. Со следующим храмом, со скитом, мне тоже помог друг, предприниматель Дмитрий Лаврентьев, он просто увидел, что я всё это делаю, и ему тоже захотелось участвовать.
Когда ты что-то для Бога делаешь, не для себя, у тебя очень важные изменения происходят в душе. Это ведь не механические какие-то действия: взял, достал, построил. Сделать это без какого-то духовного содержания нельзя. Меня многие спрашивали: «А почему ты церкви строишь?». Потому что у меня в душе что-то меняется, когда я это делаю, я обретаю равновесие, спокойствие, мир. Я чувствую, что Бог мне помогает.
- Значит, ты себя строишь одновременно с храмом?
- Да, конечно, я ведь был уверен, что один только храм построю, и всё, больше этого не будет, хватит. Но не получилось это прекратить, за первым храмом последовал второй, третий - это ведь не случайно.
- А кто еще, кроме владыки Александра, сыграл роль в твоей жизни, в воцерковлении?
- Большое влияние оказали на меня отец Сергий Лоскутов - настоятель Успенского Собора в Пензе, владыка Вениамин (Зарицкий; теперь митрополит Рязанский и Михайловский). И нынешний владыка Пензенский и Нижнеломовский Серафим, я его знаю с тех времен, когда только начинал строить храмы в Пензе, он был секретарем Пензенской епархии. Мне с ним все время приходилось контактировать, и он определенную роль сыграл в моем становлении, и сейчас мы с ним дружим. Я был очень рад за него и Пензенскую область, когда он стал митрополитом. Мы очень дружим с владыкой Нестором, епископом Кузнецким и Никольским, он был настоятелем Спасо-Преображенского монастыря, и мы с ним вместе начинали обустраивать скит в Семиключье.
Бог посылает в мою жизнь именно тех священников и тех архиереев, которые мне нужны. В моей жизни не было плохих священников, ни одного. Я знаю, конечно, что такие есть, существуют. Но у меня к этому определенный иммунитет, еще в детстве привитый. Одна из моих бабушек ходила в единственный в нашем районе действовавший храм. И, когда кто-то при ней ругал «попов», служивших в этом храме, она отвечала: «Я не к ним хожу, а к Богу; а они, если грешат, то с них трижды спросится». И мне это запомнилось на всю жизнь. Поэтому мне не грозят разочарования. Мне легко - с того момента озарения, который был у меня в юности и о котором я уже рассказал. Я знаю, что живу в вере своих предков, органически чувствую связь с ними. Я кирпичик в этом здании, и меня не пугает, а, наоборот, радует роль кирпичика.
- Сообщим читателям, что теперь ты работаешь в Москве, в Ситуационном информационно-аналитическом центре, занимаешься анализом экономических процессов. И стал, конечно, прихожанином одного из московских храмов?
- К моей радости, за время строительства храмов я приобрел очень много друзей в церковной среде: и в священнической, и в монашеской, и в архиерейской. Я часто езжу в Николо-Угрешский монастырь, мне очень там нравится. Если времени мало - недалеко от моего дома прекрасный старинный храм Флора и Лавра. Не раз был в Троице-Сергиевой Лавре, люблю бывать в Новоиерусалимском монастыре. Иногда собираемся и едем в монастырь с друзьями, с единомышленниками, и это доставляет особую радость.
- Расскажи, пожалуйста, о своей поездке на Афон.
- Мне очень неожиданно предложили посетить Святую Гору во время моей поездки в Грецию. Мы побывали в одиннадцати монастырях, ночевали в двух. Афон - это место, где время течет совсем по-другому, и все твои дела, все твои проблемы странным образом оказываются где-то далеко от тебя... Очень глубокое впечатление. Я видел иконы, от которых просто сердцебиение начиналось, и дрожь во всем теле, и слезы сразу градом. И как трогало афонское гостеприимство - нас везде встречали угощением, приглашали на трапезу, потом собирали нам какую-то еду в дорогу, что совсем не лишнее было, там ведь магазинов нет.
В Ильинский скит мы приехали в солнечный день, хотя было начало ноября. Нас там тоже встретили угощением, а потом сказали: «Подождите, сейчас придет монах, который отвечает за храм, он вас пустит и покажет вам все святыни». Мы сидим, смотрим на море, пьем кофе. Идет этот монах. Он обходит всех моих спутников и почему-то подходит ко мне, вручает мне огромный средневековый ключ и говорит: «Иди, открывай храм». Потом мы входим туда, и он говорит: «Сейчас я тебе покажу икону». И мы подходим к старой Тихвинской иконе - а мы как раз заканчивали Тихвинский скит в Пензенской области, и у нас были определенные проблемы... И вот я стою перед иконой и ощущаю, что прямо через сердце общаюсь с Божией Матерью. Так тепло стало внутри, все уже посмотрели, вышли, а я всё стою. И многие мои проблемы решились в эти минуты...
Журнал «Православие и современность» № 35 (551)
Александр БирюковБеседовала Марина Бирюкова
http://www.eparhia-saratov.ru/Articles/esli-vy-iskrenni-prijjti-k-bogu-legko
