За залпом залп.
Гремит салют.
Ракеты в воздухе горячем
Цветами пестрыми цветут,
А ленинградцы
Тихо плачут.
...Их радость велика,
Но боль
Заговорила и прорвалась:
На праздничный салют с тобой
Пол-Ленинграда не поднялось.
Рыдают люди и поют,
И лиц заплаканных не прячут.
Сегодня в городе
Салют!
Сегодня ленинградцы
Плачут...
В этом стихотворении, звучащем без помпезного пафоса, будто вполголоса, отразились, по-моему, как нельзя лучше и трагедия, и боль, и, конечно, радость людей, приговоренных садистским гитлеровским режимом к уничтожению огнем и голодом, но выстоявших, не сдавшихся и до конца поддерживавших жизнь и способность своего родного города к сопротивлению. И еще, наверное, как нельзя лучше проявилась в этом стихотворении глубинная суть поэзии Юрия Воронова - чутко слушать биение сердец своих современников, и, конечно, в первую очередь пропускать все происходящее через собственное сердце.
Каждый раз, когда отмечается очередная памятная дата, связанная с тем или иным этапом ленинградской блокады, я перечитываю строки из бережно хранящихся у меня нескольких небольших поэтических сборников разных лет с теплыми словами дружеского посвящения от их автора - Юрия Петровича Воронова. Названия у этих внешне скромных книжек разные, но подавляющее большинство содержащихся в них стихотворений посвящено одной-единственной теме, о которой он сказал точными образными словами: «...Так живу,/ Прикован к блокаде,/Как к скале своей/Прометей».
В связи с нынешней очередной годовщиной полного освобождения Ленинграда от немецко-фашистской блокады мне хотелось бы вновь напомнить об этом талантливом поэте, журналисте и общественном деятеле. Напомнить не потому, что имя его предано забвению. Поэтическое наследие Воронова навечно занесено в историю родного города - на памятном мемориале на площади Победы Ленинграда - нынешнего Санкт-Петербурга, высечены в граните слова «О камни, будьте стойкими, как люди!», взятые из стихотворения «Камни».
Напомнить же о Воронове мне хотелось бы прежде всего потому, что, как мне кажется, выраженные им в стихах от имени всех переживших блокаду заветы грядущим поколениям сегодня, в разгар далеких и близких к нам войн и кризисов, на фоне житейских тягот, приобретают особую злободневность. А говорить от имени других поэт имел полное право. Он был - в годы блокады еще подросток - рядом с ними в самые суровые и трагические дни, вместе с ними переносил муки и страдания от бомбежек, голода, холода и болезней, уносивших каждый день почти по тысяче жизней.
В блокадных днях
Мы так и не узнали,
Меж юностью и детством
Где черта?..
Нам в сорок третьем
Выдали медали
И только в сорок пятом
Паспорта.
Это фактически стихотворное изложение его реальной биографии. Ленинградская газета «Смена», выходившая и в годы блокады, - кстати, после войны он станет заместителем главного редактора этого издания, - рассказала в одном из своих тогдашних специальных выпусков о 12-летнем пионере Юрии Воронове, который, когда звучал сигнал воздушной тревоги, не бежал в бомбоубежище, а вместе со взрослыми помогал разбирать завалы разрушенных домов, чтобы найти кого-нибудь из уцелевших. А потом он спешил в комсомольский «бытовой отряд», члены которого, сами обессиленные и истощенные, ходили по квартирам и помогали еще более ослабевшим. В 1943 году, когда Юрию Воронову было 14 лет, ему вручили медаль «За оборону Ленинграда», а паспорт он получил спустя два года.
В стихотворении «Сотый день» он так рассказал о пережитом.
Вместо супа -
Бурда из столярного клея,
Вместо чая -
Заварка сосновой хвои.
Это б все ничего,
Только руки немеют,
Только ноги становятся
вдруг не твои.
...Бейся, сердце!
Стучи, несмотря на усталость,
Слышишь,
Город клянется,
что враг не пройдет!
...Сотый день догорал.
Как потом оказалось,
Впереди
Оставалось еще восемьсот.
Уже в самом начале блокады, зимой 1941 года, под завалами погибли трехлетний брат Юрия и полуторамесячная сестренка.
Я забыть никогда не смогу
Скрип саней
на декабрьском снегу...
Будто все это было вчера.
В белой простыне -
Брат и сестра.
С Юрием Вороновым мне посчастливилось познакомиться в конце 70-х годов в Берлине, где он возглавлял корреспондентский пункт газеты «Правда» в ГДР и Западном Берлине, а я представлял «Комсомолку». Только моя командировка продлилась втрое меньше - Воронов проработал, а точнее прожил, в социалистической части Германии с 1968 по 1984 год. Надо сказать, что для него, бывшего блокадника, это была хоть и почетная, но тягостная «ссылка». И хотя среди руководства республики и простых, уже «новых» немцев он пользовался искренним уважением за честность, открытость и глубокую интеллигентность, вдохновение для новых серьезных произведений к нему за все эти годы, в чем он как-то признался с долей сожаления, так и не пришло.
Причиной столь длительной командировки стала опубликованная в «Комсомольской правде», которую Воронов перед этим возглавлял, критическая статья в адрес директора китобойной флотилии «Слава». В итоге директор-самодур лишился поста, а Воронова за не положенную «по чину» смелость формально повысили в должности, но, по сути, сместили, назначив ответственным секретарем «Правды», а потом отправили за границу. Что ж, что было, то было...
Назвать стихи Воронова поэтическим дневником блокады было бы слишком односторонне. Да, они лишены цветистых метафор и изысканной образности. Их звучание сдержанно и сурово, как мерное биение знаменитого ленинградского метронома, отсчитывавшего мгновения блокадной жизни. Но внутри их строгой поэтической формы - ясной и безупречной, как грань алмаза, обработанного подлинным мастером, - содержится такой мощный сгусток чувств, мыслей и переживаний, что они обжигают сердце подобно ослепительной вспышке молнии. И вполне естественно, что чаще всего в его стихах упоминается слово «память». Так он и назвал одно из своих стихотворений.
Неверно,
Что сейчас от той зимы
Остались
Лишь могильные холмы.
Она жива,
Пока живые мы.
И тридцать лет,
И сорок лет пройдет,
А нам
От той зимы не отогреться.
Нас от нее ничто не оторвет.
Мы с нею слиты
Памятью и сердцем.
Чуть что -
Она вздымается опять
Во всей своей
жестокости нетленной.
«Будь проклята!» -
мне хочется кричать.
Но я шепчу ей:
«Будь благословенна...»
Но самое главное, как мне кажется, и этого нельзя не заметить, - в подтексте большинства его стихотворений прямо или косвенно содержится обращение к будущим поколениям.
Мне кажется:
Когда гремит салют,
Погибшие блокадники
Встают.
...Мы их не слышим,
Мы не видим их,
Но мертвые
Всегда среди живых.
Идут и смотрят,
Словно ждут ответ:
Ты этой жизни стоишь
Или нет!..
Сегодня много говорится о необходимости сплочения перед лицом всяческих вызовов - как внешних, так и собственных, доморощенных. Но сплочение кого с кем? Ведь единство возможно лишь тогда, когда оно подкрепляется общностью бед и радостей, забот и жизненных устремлений. Ну как, скажем, может тот, для кого главным приоритетом являются сегодня совсем иные ценности, кто, не в силах сдержать распирающего его самодовольства, возвещает «городу и миру»: «Денег у нас много! Ну просто, очень много!» - понять такие вот строки:
Они лежали на снегу
Недалеко от города.
Они везли туда муку
И умерли от голода.
Наверное, именно потому, что в своем подавляющем большинстве жители блокадного Ленинграда не утратили воспитанного у них в советское время духа общности, готовности ценой жизни отстаивать первое в мире государство победившего народа, они и смогли продержаться в немыслимых, казалось бы, для человека условиях. «Сердца не стали холодней, черствей не стали души», - писал Воронов о тех, кто «вышел из блокадных дней».
Олег Севергин
