Вулканические строки парадоксального суждения - «Кто ужаснее россиянина в сражении и кто милосерднее его к побежденному? А сему разве можно научиться? Нет! С этим свойством суждено родиться смертному», - принадлежит Пётру Алексеевичу Плавильщикову, чью память в год его 255-летия хочется почтить хотя бы и небольшими заметками.
Плавильщиков был первым, кто обозначил «врожденные свойства душ российских», указал на особенности, которые присущи русскому народу и никакому больше. Фактически он первым показал, предвосхищая славянофилов, что Россия - особая цивилизация, а не отсталая часть Европы. Через многие десятилетия после его смерти в «Русском биографическом словаре» А.А. Половцова будет замечено, что Плавильщиков «является мыслителем, опередившим свое время».
Имя Петра Алексеевича Плавильщикова (1760-1812) незыблемо вписано в историю русского театра: он был знаменитейшим актёром, драматургом, режиссёром, педагогом, идеологом театра. Его имя называют вслед за именами Ф.Г. Волкова и И.А. Дмитревского, оба они были старше Плавильщикова на три десятка лет. Он был первым в своём поколении.
Пётр Плавильщиков родился в Москве 24 марта (6 апреля) 1760 года в купеческой семье. Отец вопреки сословным правилам, пожелал дать сыну хорошее образование. Этому способствовали знакомства и семейные обстоятельства. Маленький Плавильщиков был зачислен в гимназию при Московском университете, а через восемь лет - в университет. Историк театра А.А. Ярцев (1891) отмечал: «Плавильщиков был первым русским актером, получившим такое систематическое образование». Лекции зачастую читались на латыни. Кроме древних он в совершенстве знал основные европейские языки. Необычайное пристрастие к чтению (в ранние годы читал всё подряд, не предполагая, что «можно печатать книги, недостойные чтения») вылилось в любовь к театру. Когда Плавильщиков окончил университет, ему не было и 20 лет. Известный профессор А.Ф. Мерзляков, оказавший впоследствии влияние на М.Ю. Лермонтова, высказывался о Плавильщикове: «Не привяжись Петр Алексеевич к театру, далеко бы он пошел. Его видели бы мы в больших людях». Положение актера в глазах общества не было почётным. Но таково было призвание. Он не пошёл ни по одной из дорог, открытых ему университетом. Слава Дмитревского давала основание идти тем же путём. А слава была такова, что драматург Я.Б. Княжнин в минуту своего триумфа воскликнул: «Счастлив Княжнин, что родился во время Дмитревского!».
Фундаментом самосознания Плавильщикова было: «В уме у меня одна мысль: есть Бог, всем управляющий; в душе одно желание: жить недаром на свете; в сердце одна надежда: по смерти возродиться для лучшего бытия».
Поступив на службу в дирекцию Императорских театров, Плавильщиков сразу же стал выступать в главных ролях. Он обладал счастливой внешностью. «Природа дала ему все, - говорит биограф, - что нужно актеру. Стройная мужественная фигура эффектно выделялась на сцене; миловидное лицо и голубые глаза придавали ему особенную привлекательность». Голос его был силен, чист, звучен, богат оттенками. Историк С.Н. Глинка (род. 1776) вспоминал через годы: «Когда Плавильщиков являлся в «Эдипе», весь театр рыдал: так естественны, так глубоки были его страдания. А в «Лире» он потрясал зрителя до мозга костей: сумасшествие его, тихое и поразительно натуральное, возбуждало к нему теплое участие, а в минуты, когда он воображал себя королем, во всех рождалось глубокое благоговение к его падшему величию». Плавильщиков производил сильное впечатление на театралов и следующих поколений. Будущий автор «Багрова-внука» С.Т. Аксаков (род. 1791) был студентом Казанского университета, когда в Москве сгорел театр и Плавильщиков на время переехал в Казань. К 1807 году относится воспоминание: «Игра Плавильщикова открыла мне новый мир в театральном искусстве. Яркий свет сценической истины, простоты, естественности тогда впервые озарил мою голову».
Свою первую комедию Плавильщиков сочинил в 23 года. В последующем он с успехом писал трагедии, драмы, комедии. Некоторые его сочинения не утратили значения и поныне. Пьесу «Бобыль» называют выдающейся. К числу значительных относят комедии «Мельник и сбитенщик - соперники» и «Сиделец». По тематике, образности языка, ёмкости характеров Плавильщикова называют прямым предшественником А.Н. Островского.
Наблюдение Плавильщикова об отечественном зрителе было таково: «Россияне требуют не слов, но дела: они хотят, чтоб мало сказано было, но чтобы много замыкалось; любят замысловатое, но не терпят переслащённого; любят порядок, но не терпят щирого педанства - словом, россияне хотят совершенного». При этом он видел в театре нравственную идею: «Зрелище есть общественная забава, исправляющая нравы человеческие». Сохранилось воспоминание о Плавильщикове, связанное с его придворным успехом. Екатерина II как-то выбирая пьесу из списка для показа в Эрмитаже, указала на комедию «Бобыль». Пьеса была представлена и понравилась. В тот же вечер императрица Екатерина Алексеевна пожелала видеть ещё одну комедию Плавильщикова - «Мельник и сбитенщик - соперники». Биограф сообщает: «Немедленно собрали артистов, игравших в этой пьесе, но вдруг оказалось, что один из них, игравший роль старосты Филиппа, болен. Доложили императрице. «Жаль, очень жаль, - сказала она. - Но это не препятствие видеть на сцене соперничество мельника и сбитенщика. Пусть же здоровый заменит больного. Плавильщиков, как автор, может сыграть своего Филиппа». Не готовившийся к этой роли, притом выходившей из его прямого амплуа, Плавильщиков сыграл ее так, как никто еще ее никогда не игрывал... Плавильщиков за свою игру получил от императрицы золотую табакерку».
Многие годы пьесы Плавильщикова пользовались успехом в обеих столицах. Имя его было известно всем.
В 1792 году Плавильщиков сотрудничал с издательством «Типография И.А. Крылова с товарищи». В первом выпуске журнала «Зритель» была помещена его программная статья «Нечто о врожденном свойстве душ российских», в следующем - «Театр», что и заставляет говорить о Плавильщикове как о мыслителе, опередившем своё время. Не сочтём за труд проникнуться лексикой Екатерининской эпохи и вслушаться в отдалённый голос русского человека.
За полвека до «вечного спора» славянофилов и западников, он разглядел в русском обществе то различное отношение к Отечеству - вере, истории, культуре, те напряжения и трещины, которые будут развиваться до образования катастрофических разломов и создания пиков, обнаруживая при этом в глубинах России некую незыблемую тектоническую платформу, которую мы можем назвать метафизической Святой Русью, а Плавильщиков сказал: «Но свойство душ осталось всё одно и тоже» - с древнейших времён (до его ХVIII века).
Плавильщиков, конечно, видел, что предпринимаются попытки изменить душу народа, изменив душу верхов. Миф о «рабской душе» сочинён не вчера. В числе родоначальников обычно поминают маркиза А. де Кюстина с его «Россией в 1839 году». Маркиз с приятностью провёл в России три месяца и разразился четырьмя томами наблюдений. Но прежде Кюстина в том же духе писал аббат Жан Шапп д'Отерош (проехался в Сибирь в 1761), которому вынуждена была ответить сама Екатерина II. В Амстердаме она анонимно издала книгу с характерным названием «Противоядие». Заметим, императрица Екатерина Алексеевна, первая в своём статусе, выступила как воин за честь России на информационных полях Европы. Был и русофобствующий медик-литератор Никола-Габриэль Леклерк, проживший у нас годы (до 1777), издавший в Европе «Историю древней и современной России» в 6 томах.
Плавильщиков сравнивает этих историков с тем бестолковым псаломщиком, «который читает весьма скоро Псалтырь, но смысл его свыше его понятия». Взгляд их поверхностен и бездумен. С ле Клерком заочно и полемизировал Плавильщиков, разбивая его утверждения о «подражательности», о «рабской душе», приводя неоспоримый аргумент - 1380 год: «В дни порабощения татарского было все угнетено, но совсем не истреблено. Ибо где бы взять столько твердости и великости духа, чтобы свергнуть иго рабства и покорить своему владычеству своих тиранов? Россия повергла к стопам своим татар. А ныне и имя Золотой орды уже погибло с шумом».
Плавильщиков говорит и об учёности русской в древние времена («историки» в этом нам отказывают, понятия не имея о первых князьях). Он фактически оспаривает «историческую ничтожность», ссылаясь на недавние открытия историка В.Н. Татищева: «Все читают Ярославу правду. Все читают заключенные мирные договоры Олега и последователей его с императорами греческими...» Плавильщиков говорит о «русской подражательности»: «Я хочу спросить у всего света, кому подражал Петр Великий в неустрашимости, в твердости великих своих предприятий... в созидании..?» Плавильщиков говорит о вере русского человека: «Благочестие наше весьма примечательно потому, что оно совершенно в той мере, какова предписана христианину законом правописанным...»
Поразительно, через 44 года Александр Пушкин в письме-отзыве на «Первое философическое письмо» П.Я. Чаадаева будет говорить, словно бы развивая текст Плавильщикова! Как известно, послание Чаадаев не получил. Он адресат, но не он получатель. Получатели - мы. Каждый русский должен бы его понимать это письмо как священный псалом, зная наизусть, подхватывая громовые строки с любого места: «...но у нас было особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование... Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т.п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно?» И: «Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы - разве это не та жизнь, полная кипучего брожения... А Петр Великий, который один есть всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел вас в Париж?..»
Стоит вспомнить, что Первому философическому письму в русском обществе было дано более точное название, впрочем, саркастическое. Софья Карамзина (дочь историка) назвала это сочинение - «Преимущества католицизма перед греческим исповеданием». Мы можем вспомнить, что вечера в салоне Карамзиных (в 1826-1851 годы) были «единственные в Петербурге, где не играли в карты и где говорили по-русски». Ну а поэт Николай Языков, не испытывая перед «первым западником» пиетета, скажет Чаадаеву уже и с нетерпимостью: «Ты лобызаешь туфлю пап. <...> Всего чужого гордый раб!»
И в этом всём как эхо из XVIII века слышится голос Плавильщикова: «Католики доныне доказывали постоянство в вере своей самым бешенством, которое столько же Богу противно, как и неверие...»
Заметим, сейчас, в ХХI веке они своё неверие готовы доказывать с тем же бешенством.
Плавильщиков считал ошибкой приглашать иностранцев для воспитания русских птенцов: француз, любя свою Францию, не научит любить Россию. Сам он вспоминал: «Некогда в Москве был я учителем российской истории... и в два месяца восьмилетнее дитя, начиная от Гостомысла до нынешних времен, могло рассказать сокращенную историю нашу без малейшей ошибки...» А вот ныне (в 1792), констатирует Плавильщиков, и гусиные перья выписывают из Голландии - «хоть что-нибудь, только бы не русское». Словно в воду глядел, предвидя последствия. Хоть ещё не явился на свет «второй Чадаев, мой Евгений» - поколение Николая I, Пушкина и декабристов. Впрочем, будущему «диктатору декабристов» князю С.П. Трубецкому, в числе воспитателей которого были немецкий пастор, англичанин и француз, шёл уже второй год. «Много было в России иностранцев, - замечает Плавильщиков, - которые под видом просвещения искали единой пользы себе или своему отечеству».
Особенностью русского характера он называет такую черту как радушие. Плавильщиков упоминает древнегреческого царя Адмета, гостеприимство которого «в древние времена превозносили до небес». А у нас, говорит Пётр Плавильщиков, «всякий крестьянин Адмет и ни считает гостеприимство делом великим». Зная языки, Плавильщиков предлагал: «Пусть превозносящиеся знанием многих языков выразят мне на каком то ни было слово «радушие», пусть изъяснят мне, что такое человек радушный...»
Надо заметить, эта русская особенность радушие, как впрочем, и доверчивость и доныне по душе всем иностранцам. Плавильщиков говорит о совестливости русского народа, о том, что «все случающиеся в жизни обязательства», исстари утверждались просто: «Если я не сдержу моего слова, то мне будет стыдно!» Распространено это было во всех слоях. На возражения Плавильщиков отвечает: «Может быть, мне скажут, что видали иногда крестьян воров и запирающихся, купцов обманщиков и плутов, да и самих дворян лжепричастных. Но могут ли несколько развращенных людей подать причину к заключению, что Россия развращена? И в самом солнце примечаются пятна. Никто, однако же, не поверит, что сии пятна уничтожали в нем свет и живительную теплоту».
Плавильщиков предсказывал, что миру будет явлена великая русская литература, утверждая (в ту пору ещё и Крылов басен не писал), что с Ломоносова русский язык «явился языком сильнейшим всех европейских», приводя в доказательство строки самого Ломоносова и забытого теперь Богдановича, предлагая знатокам перевести их на любой другой язык с равной силой. Приводит он и такой аргумент: «Мы имеем свою собственную музыку (у него есть о том рассуждение), а музыка и словесность суть две сестры родные; то почему ж одна ходит в своем наряде (музыка), а другая должна быть в чужом?» Он сам сделал много, чтобы на сцене появились пьесы русские по духу.
В русском солдате им подмечено «тёркинское свойство», мол, «когда российские воины после сильных трудов и трудного похода едва придут на место, то не валятся, как другие европейские войска, спать, а отдыхают: поют песни и проводят пляски...»
Так и кажется, что Плавильщиков на столетия опередил и «новую журналистику» (возникнет на Западе в 1970-е), отчетливо проговаривая личную точку зрения, употребляя в 1792 местоимение «я»: «Я скажу только то, что нельзя увидеть ясно... Я о нем (о модном воспитании) скажу и скажу самую истину». Или: «Оставим, говорю я, сих злобствующих от зависти и останемся при свойстве нашем, станем бояться стыда и следовательно станем гнушаться всего того, что может наносить стыд. Мягкосердечие и праводушие россиян из сего ясно видны. Условия их извлечены из свойства врожденного. Ибо откуда его занять, когда подобного нигде кроме нас не существует».
Плавильщиков, как и всякий русский, в самое сердце принял события войны 1812 года. Из Москвы с семьей он выехал перед входом туда армии Наполеона, 31 августа. Враг вошёл в древнюю русскую столицу 2 сентября. Плавильщиков был болен. Ему шёл 53-й год. В дороге умер его новорождённый ребёнок. Пётр Алексеевич скончался 18 октября 1812 в селе Ханенево Бежецкого уезда (ныне Московская обл.), там он и был похоронен. Умер он в тот самый день, когда Наполеон начал вывод своей «великой армии» европейцев из неласковой к нему, сожженной, обуглившейся Москвы. Покорить Европы уходил не солоно хлебавши. Нет, недаром говаривал Плавильщиков: «Россиянин доказал свету, что для него нет ничего невозможного». Очередной покоритель мира расшиб о Россию лоб.
Сразу после умиротворения Европы, в 1816 году в России было собрано всё, что удалось найти из написанного Плавильщиковым. Сочинения его были изданы в четырёх томах. Император Александр I пожаловал вдове Петра Алексеевича пенсию.
Суждения и взгляды Петра Алексеевича Плавильщикова, высказанные более двухсот лет назад, остаются верными и теперь, в ХХI веке. Несмотря на трансформации, произошедшие с нами в ХIХ и ХХ веках, Россия несомненно пройдёт и через испытания нового времени, которые не могут быть слабее минувших, пройдёт, благодаря тому особому складу души русского народа и той истории, какой нам Бог её дал.
К 255-летию Пётра Алексеевича Плавильщикова
Вулканические строки парадоксального суждения - «Кто ужаснее россиянина в сражении и кто милосерднее его к побежденному? А сему разве можно научиться? Нет! С этим свойством суждено родиться смертному», - принадлежит Пётру Алексеевичу Плавильщикову, чью память в год его 255-летия хочется почтить хотя бы и небольшими заметками.
Плавильщиков был первым, кто обозначил «врожденные свойства душ российских», указал на особенности, которые присущи русскому народу и никакому больше. Фактически он первым показал, предвосхищая славянофилов, что Россия - особая цивилизация, а не отсталая часть Европы. Через многие десятилетия после его смерти в «Русском биографическом словаре» А.А. Половцова будет замечено, что Плавильщиков «является мыслителем, опередившим свое время».
Имя Петра Алексеевича Плавильщикова (1760-1812) незыблемо вписано в историю русского театра: он был знаменитейшим актёром, драматургом, режиссёром, педагогом, идеологом театра. Его имя называют вслед за именами Ф.Г. Волкова и И.А. Дмитревского, оба они были старше Плавильщикова на три десятка лет. Он был первым в своём поколении.
Пётр Плавильщиков родился в Москве 24 марта (6 апреля) 1760 года в купеческой семье. Отец вопреки сословным правилам, пожелал дать сыну хорошее образование. Этому способствовали знакомства и семейные обстоятельства. Маленький Плавильщиков был зачислен в гимназию при Московском университете, а через восемь лет - в университет. Историк театра А.А. Ярцев (1891) отмечал: «Плавильщиков был первым русским актером, получившим такое систематическое образование». Лекции зачастую читались на латыни. Кроме древних он в совершенстве знал основные европейские языки. Необычайное пристрастие к чтению (в ранние годы читал всё подряд, не предполагая, что «можно печатать книги, недостойные чтения») вылилось в любовь к театру. Когда Плавильщиков окончил университет, ему не было и 20 лет. Известный профессор А.Ф. Мерзляков, оказавший впоследствии влияние на М.Ю. Лермонтова, высказывался о Плавильщикове: «Не привяжись Петр Алексеевич к театру, далеко бы он пошел. Его видели бы мы в больших людях». Положение актера в глазах общества не было почётным. Но таково было призвание. Он не пошёл ни по одной из дорог, открытых ему университетом. Слава Дмитревского давала основание идти тем же путём. А слава была такова, что драматург Я.Б. Княжнин в минуту своего триумфа воскликнул: «Счастлив Княжнин, что родился во время Дмитревского!».
Фундаментом самосознания Плавильщикова было: «В уме у меня одна мысль: есть Бог, всем управляющий; в душе одно желание: жить недаром на свете; в сердце одна надежда: по смерти возродиться для лучшего бытия».
Поступив на службу в дирекцию Императорских театров, Плавильщиков сразу же стал выступать в главных ролях. Он обладал счастливой внешностью. «Природа дала ему все, - говорит биограф, - что нужно актеру. Стройная мужественная фигура эффектно выделялась на сцене; миловидное лицо и голубые глаза придавали ему особенную привлекательность». Голос его был силен, чист, звучен, богат оттенками. Историк С.Н. Глинка (род. 1776) вспоминал через годы: «Когда Плавильщиков являлся в «Эдипе», весь театр рыдал: так естественны, так глубоки были его страдания. А в «Лире» он потрясал зрителя до мозга костей: сумасшествие его, тихое и поразительно натуральное, возбуждало к нему теплое участие, а в минуты, когда он воображал себя королем, во всех рождалось глубокое благоговение к его падшему величию». Плавильщиков производил сильное впечатление на театралов и следующих поколений. Будущий автор «Багрова-внука» С.Т. Аксаков (род. 1791) был студентом Казанского университета, когда в Москве сгорел театр и Плавильщиков на время переехал в Казань. К 1807 году относится воспоминание: «Игра Плавильщикова открыла мне новый мир в театральном искусстве. Яркий свет сценической истины, простоты, естественности тогда впервые озарил мою голову».
Свою первую комедию Плавильщиков сочинил в 23 года. В последующем он с успехом писал трагедии, драмы, комедии. Некоторые его сочинения не утратили значения и поныне. Пьесу «Бобыль» называют выдающейся. К числу значительных относят комедии «Мельник и сбитенщик - соперники» и «Сиделец». По тематике, образности языка, ёмкости характеров Плавильщикова называют прямым предшественником А.Н. Островского.
Наблюдение Плавильщикова об отечественном зрителе было таково: «Россияне требуют не слов, но дела: они хотят, чтоб мало сказано было, но чтобы много замыкалось; любят замысловатое, но не терпят переслащённого; любят порядок, но не терпят щирого педанства - словом, россияне хотят совершенного». При этом он видел в театре нравственную идею: «Зрелище есть общественная забава, исправляющая нравы человеческие». Сохранилось воспоминание о Плавильщикове, связанное с его придворным успехом. Екатерина II как-то выбирая пьесу из списка для показа в Эрмитаже, указала на комедию «Бобыль». Пьеса была представлена и понравилась. В тот же вечер императрица Екатерина Алексеевна пожелала видеть ещё одну комедию Плавильщикова - «Мельник и сбитенщик - соперники». Биограф сообщает: «Немедленно собрали артистов, игравших в этой пьесе, но вдруг оказалось, что один из них, игравший роль старосты Филиппа, болен. Доложили императрице. «Жаль, очень жаль, - сказала она. - Но это не препятствие видеть на сцене соперничество мельника и сбитенщика. Пусть же здоровый заменит больного. Плавильщиков, как автор, может сыграть своего Филиппа». Не готовившийся к этой роли, притом выходившей из его прямого амплуа, Плавильщиков сыграл ее так, как никто еще ее никогда не игрывал... Плавильщиков за свою игру получил от императрицы золотую табакерку».
Многие годы пьесы Плавильщикова пользовались успехом в обеих столицах. Имя его было известно всем.
В 1792 году Плавильщиков сотрудничал с издательством «Типография И.А. Крылова с товарищи». В первом выпуске журнала «Зритель» была помещена его программная статья «Нечто о врожденном свойстве душ российских», в следующем - «Театр», что и заставляет говорить о Плавильщикове как о мыслителе, опередившем своё время. Не сочтём за труд проникнуться лексикой Екатерининской эпохи и вслушаться в отдалённый голос русского человека.
За полвека до «вечного спора» славянофилов и западников, он разглядел в русском обществе то различное отношение к Отечеству - вере, истории, культуре, те напряжения и трещины, которые будут развиваться до образования катастрофических разломов и создания пиков, обнаруживая при этом в глубинах России некую незыблемую тектоническую платформу, которую мы можем назвать метафизической Святой Русью, а Плавильщиков сказал: «Но свойство душ осталось всё одно и тоже» - с древнейших времён (до его ХVIII века).
Плавильщиков, конечно, видел, что предпринимаются попытки изменить душу народа, изменив душу верхов. Миф о «рабской душе» сочинён не вчера. В числе родоначальников обычно поминают маркиза А. де Кюстина с его «Россией в 1839 году». Маркиз с приятностью провёл в России три месяца и разразился четырьмя томами наблюдений. Но прежде Кюстина в том же духе писал аббат Жан Шапп д'Отерош (проехался в Сибирь в 1761), которому вынуждена была ответить сама Екатерина II. В Амстердаме она анонимно издала книгу с характерным названием «Противоядие». Заметим, императрица Екатерина Алексеевна, первая в своём статусе, выступила как воин за честь России на информационных полях Европы. Был и русофобствующий медик-литератор Никола-Габриэль Леклерк, проживший у нас годы (до 1777), издавший в Европе «Историю древней и современной России» в 6 томах.
Плавильщиков сравнивает этих историков с тем бестолковым псаломщиком, «который читает весьма скоро Псалтырь, но смысл его свыше его понятия». Взгляд их поверхностен и бездумен. С ле Клерком заочно и полемизировал Плавильщиков, разбивая его утверждения о «подражательности», о «рабской душе», приводя неоспоримый аргумент - 1380 год: «В дни порабощения татарского было все угнетено, но совсем не истреблено. Ибо где бы взять столько твердости и великости духа, чтобы свергнуть иго рабства и покорить своему владычеству своих тиранов? Россия повергла к стопам своим татар. А ныне и имя Золотой орды уже погибло с шумом».
Плавильщиков говорит и об учёности русской в древние времена («историки» в этом нам отказывают, понятия не имея о первых князьях). Он фактически оспаривает «историческую ничтожность», ссылаясь на недавние открытия историка В.Н. Татищева: «Все читают Ярославу правду. Все читают заключенные мирные договоры Олега и последователей его с императорами греческими...» Плавильщиков говорит о «русской подражательности»: «Я хочу спросить у всего света, кому подражал Петр Великий в неустрашимости, в твердости великих своих предприятий... в созидании..?» Плавильщиков говорит о вере русского человека: «Благочестие наше весьма примечательно потому, что оно совершенно в той мере, какова предписана христианину законом правописанным...»
Поразительно, через 44 года Александр Пушкин в письме-отзыве на «Первое философическое письмо» П.Я. Чаадаева будет говорить, словно бы развивая текст Плавильщикова! Как известно, послание Чаадаев не получил. Он адресат, но не он получатель. Получатели - мы. Каждый русский должен бы его понимать это письмо как священный псалом, зная наизусть, подхватывая громовые строки с любого места: «...но у нас было особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование... Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т.п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно?» И: «Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы - разве это не та жизнь, полная кипучего брожения... А Петр Великий, который один есть всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел вас в Париж?..»
Стоит вспомнить, что Первому философическому письму в русском обществе было дано более точное название, впрочем, саркастическое. Софья Карамзина (дочь историка) назвала это сочинение - «Преимущества католицизма перед греческим исповеданием». Мы можем вспомнить, что вечера в салоне Карамзиных (в 1826-1851 годы) были «единственные в Петербурге, где не играли в карты и где говорили по-русски». Ну а поэт Николай Языков, не испытывая перед «первым западником» пиетета, скажет Чаадаеву уже и с нетерпимостью: «Ты лобызаешь туфлю пап. <...> Всего чужого гордый раб!»
И в этом всём как эхо из XVIII века слышится голос Плавильщикова: «Католики доныне доказывали постоянство в вере своей самым бешенством, которое столько же Богу противно, как и неверие...»
Заметим, сейчас, в ХХI веке они своё неверие готовы доказывать с тем же бешенством.
Плавильщиков считал ошибкой приглашать иностранцев для воспитания русских птенцов: француз, любя свою Францию, не научит любить Россию. Сам он вспоминал: «Некогда в Москве был я учителем российской истории... и в два месяца восьмилетнее дитя, начиная от Гостомысла до нынешних времен, могло рассказать сокращенную историю нашу без малейшей ошибки...» А вот ныне (в 1792), констатирует Плавильщиков, и гусиные перья выписывают из Голландии - «хоть что-нибудь, только бы не русское». Словно в воду глядел, предвидя последствия. Хоть ещё не явился на свет «второй Чадаев, мой Евгений» - поколение Николая I, Пушкина и декабристов. Впрочем, будущему «диктатору декабристов» князю С.П. Трубецкому, в числе воспитателей которого были немецкий пастор, англичанин и француз, шёл уже второй год. «Много было в России иностранцев, - замечает Плавильщиков, - которые под видом просвещения искали единой пользы себе или своему отечеству».
Особенностью русского характера он называет такую черту как радушие. Плавильщиков упоминает древнегреческого царя Адмета, гостеприимство которого «в древние времена превозносили до небес». А у нас, говорит Пётр Плавильщиков, «всякий крестьянин Адмет и ни считает гостеприимство делом великим». Зная языки, Плавильщиков предлагал: «Пусть превозносящиеся знанием многих языков выразят мне на каком то ни было слово «радушие», пусть изъяснят мне, что такое человек радушный...»
Надо заметить, эта русская особенность радушие, как впрочем, и доверчивость и доныне по душе всем иностранцам. Плавильщиков говорит о совестливости русского народа, о том, что «все случающиеся в жизни обязательства», исстари утверждались просто: «Если я не сдержу моего слова, то мне будет стыдно!» Распространено это было во всех слоях. На возражения Плавильщиков отвечает: «Может быть, мне скажут, что видали иногда крестьян воров и запирающихся, купцов обманщиков и плутов, да и самих дворян лжепричастных. Но могут ли несколько развращенных людей подать причину к заключению, что Россия развращена? И в самом солнце примечаются пятна. Никто, однако же, не поверит, что сии пятна уничтожали в нем свет и живительную теплоту».
Плавильщиков предсказывал, что миру будет явлена великая русская литература, утверждая (в ту пору ещё и Крылов басен не писал), что с Ломоносова русский язык «явился языком сильнейшим всех европейских», приводя в доказательство строки самого Ломоносова и забытого теперь Богдановича, предлагая знатокам перевести их на любой другой язык с равной силой. Приводит он и такой аргумент: «Мы имеем свою собственную музыку (у него есть о том рассуждение), а музыка и словесность суть две сестры родные; то почему ж одна ходит в своем наряде (музыка), а другая должна быть в чужом?» Он сам сделал много, чтобы на сцене появились пьесы русские по духу.
В русском солдате им подмечено «тёркинское свойство», мол, «когда российские воины после сильных трудов и трудного похода едва придут на место, то не валятся, как другие европейские войска, спать, а отдыхают: поют песни и проводят пляски...»
Так и кажется, что Плавильщиков на столетия опередил и «новую журналистику» (возникнет на Западе в 1970-е), отчетливо проговаривая личную точку зрения, употребляя в 1792 местоимение «я»: «Я скажу только то, что нельзя увидеть ясно... Я о нем (о модном воспитании) скажу и скажу самую истину». Или: «Оставим, говорю я, сих злобствующих от зависти и останемся при свойстве нашем, станем бояться стыда и следовательно станем гнушаться всего того, что может наносить стыд. Мягкосердечие и праводушие россиян из сего ясно видны. Условия их извлечены из свойства врожденного. Ибо откуда его занять, когда подобного нигде кроме нас не существует».
Плавильщиков, как и всякий русский, в самое сердце принял события войны 1812 года. Из Москвы с семьей он выехал перед входом туда армии Наполеона, 31 августа. Враг вошёл в древнюю русскую столицу 2 сентября. Плавильщиков был болен. Ему шёл 53-й год. В дороге умер его новорождённый ребёнок. Пётр Алексеевич скончался 18 октября 1812 в селе Ханенево Бежецкого уезда (ныне Московская обл.), там он и был похоронен. Умер он в тот самый день, когда Наполеон начал вывод своей «великой армии» европейцев из неласковой к нему, сожженной, обуглившейся Москвы. Покорить Европы уходил не солоно хлебавши. Нет, недаром говаривал Плавильщиков: «Россиянин доказал свету, что для него нет ничего невозможного». Очередной покоритель мира расшиб о Россию лоб.
Сразу после умиротворения Европы, в 1816 году в России было собрано всё, что удалось найти из написанного Плавильщиковым. Сочинения его были изданы в четырёх томах. Император Александр I пожаловал вдове Петра Алексеевича пенсию..
Суждения и взгляды Петра Алексеевича Плавильщикова, высказанные более двухсот лет назад, остаются верными и теперь, в ХХI веке. Несмотря на трансформации, произошедшие с нами в ХIХ и ХХ веках, Россия несомненно пройдёт и через испытания нового времени, которые не могут быть слабее минувших, пройдёт, благодаря тому особому складу души русского народа и той истории, какой нам Бог её дал.
http://webkamerton.ru/2015/12/stanem-boyatsya-styda%E2%80%A6/
