Прошло болеe пятисот лет с тех пор, как в шестидесяти верстах от Москвы была заложена, во имя Св. Троицы, маленькая церковь никому неизвестным, покрытым рубищем пустынником. А почивает теперь тот пустынник в серебряной раке, среди великолепного храма, и из далёких, далёких стран стекаются к нему на поклонение нищий и богатый, простолюдин и вельможа, царь и крестьянин.
Есть что-то особенно трогательное в этом великом человеке. Он был не завоеватель, не учёный, не художник, и одной нравственной силой успел покорить себе и современников, и отдалённое потомство. Церковь причислила его к лику святых. Не наша доля писать о жизни Святого. Люди благочестивые оставили нам чудные повествования о ней; но мы хотим ознакомить наших читателей с другой стороной его истории и рассказать о судьбах обители, основанной им, и о великих делах, которые в ней совершились.
Звали его Варфоломеем. С молодых лет он смотрел на мир как на пустыню, и пламенная душа его жаждала блаженства не земного. Он хотел искать его среди пустыни, в вечном созерцании Божества, но престарелые родители умоляли его остаться при них. Он уступил их просьбам, остался и усладил своей любовью последние их дни. Похоронивши их, он посвятил сорок дней и сорок ночей своей печали и молитве об усопших, а по прошествии этого срока объявил, что отказывается от их наследства, и стал уговаривать брата своего Стефана, чтоб он помог ему отыскать уединённое место, где бы мог он удалиться от людей, построить церковь и жить в бдении и молитве. Они пустились в путь. Варфоломей не взял с собой ничего, кроме топора, да ни в чём он и не нуждался: своё сокровище он нёс в себе, и шёл бодро и без страха по непроложенным и неизвестными дорогами. Не знал он ещё, где придётся ему воздвигнуть церковь, не знал и того, что через столько веков на то место, где он её воздвигнет, будут стекаться ежегодно к нему на поклонение более восьмидесяти тысячи богомольцев [1].
Место, где выстроена Троицкая лавра, было тогда местом дикими, глухими, безводными. Поросло оно дремучим лесом, и не было в нём тропинки до жилья. Люди обходили его, и в нём бродили медведи. Оно полюбилось Варфоломею, и оба брата решились приступить к постройке церкви. Они помолились и принялись за дело. В первый раз звуки топора раздался в глухом лесу, и под трудолюбивыми их руками скоро воздвиглась маленькая, низенькая деревянная церковь; но какой храм слышал более тёплые моления? Благословением митрополита Феогноста, она была освящена во имя Св. Троицы, и рядом с нею братья построили для себя келейку.
Но недолго жил в ней Стефан. Напуганный дикостью места и трудностью добывать самую грубую пищу, он простился с братом и ушёл обратно в монастырь, где принял уже пострижение. Двадцатидвухлетний Варфоломей остался один в своей пустыне. Исполнились наконец долго лелеянные мечты: наступило время уединения, молитвы, созерцания. Кто проследит за жизнью отшельника? Кто проникнет тайны молодой души? Кто поведает нам о минутах умиления, страдания, восторга, пережитых им? Не раз грудь его потряслась от внутренней борьбы, и сердце забилось от страха. Не раз в тёмные, долгие ночи ему мерещилось, что бродят между деревьями какие-то тени, и слышались ему странные звуки. Не походили они ни на голос человека, ни на шум ветра, ни на крик ночной птицы, ни на вой дикого зверя. Что-то страшное, что-то таинственное чудилось в них. Молодой отшельник прислушивался с невольным ужасом, потом творил крестное знамение и начинал опять прерванную молитву, и Бог возвращал его душе мир и тишину.
Но тому чувству страха, которое тревожит обыкновенно людей, он был недоступен, и не бежал от лишений, перед которыми они робеют. Он с большим трудом добывал себе хлеб, но и тем хлебом делился. Раз увидел он медведя у порога своей кельи, но не тронул его дикий зверь, и он не убоялся дикого зверя, а вынес ему кусок хлеба и положил на пень. Медведь съел и не замедлил возвратиться к гостеприимному крову. Он привязался к Варфоломею, который с ним постоянно делился хлебом, а иногда и отдавал ему весь свой запас, а сам оставался без пищи.
Не видать из летописи, кто совершал богослужение в церкви, воздвигнутой святым пустынником. Надо полагать, что для этого приходил иногда священник из соседнего села или из Хотьковского монастыря. Так прожил Варфоломей целых два года. До тех пор он не дерзал произнести обета монашества, не полагался на свои духовные силы; по вера его окрепла в уединении и в строгих испытаниях, и он решился посвятить безвозвратно Богу всю свою жизнь. Он призвал некоего игумена Митрофана, говорит летопись, принял от него пострижение и был наречён Сергием. Под этим именем оставил он по себе вечную память.
Новопостриженный инок остался в своей пустыне, но его уединение скоро было нарушено. К нему начали приходить люди, желающие также оставить мир и посвятить себя пустынной жизни. Когда набралось их до двенадцати человек, и построили они себе кельи, то признали необходимость подчиниться известным правилам и избрать между собой игумена. Все единодушно назвали Сергия и стали просить его, чтоб он принял начальство над ними. «Отче, - говорили они, - не можем жить без игумена, желаем, чтоб ты был нам игумен и наставник душам и телам нашим, желаем приходить к тебе с покаянием, открывать грехи наши перед тобою и принимать от тебя прощение, желаем, чтоб ты совершал Св. Литургию, и чтоб мы от честных рук твоих приобщались Св. Таин».
Смутилась смиренная душа Сергия. «Не мне учить, а мне учиться», - говорил он, и просил их, чтоб они дозволили ему не начальствовать над ними, а плакать о грехах своих. Но они настаивали: «Если ты откажешься принять игуменство над нами, - сказали они, - мы нарушим нашу клятву, уйдём отсюда, и ты дашь за нас ответ перед Богом».
Эти слова напугали Сергия и убедили его. Он взял с собой двух старцев, и поехал в Переяславль-Залесский, где епископ Афанасий посвятил его пресвитером и поставил игуменом над двенадцатью иноками. Вот образование Троице-Сергиева монастыря.
Но, приняв начальство вопреки своей воле, Сергий постановил правила новой братии, и требовал самого точного их исполнения. На обет монашества он смотрел строго: жизнь, посвящённая Богу, была отдана Ему вполне, и не уделяла уже ничего мирской суете или страстям человеческим. Он запретил инокам выходить за монастырские ворота, и приказал, чтоб весь день был посвящён труду или молитве. После вечерней службы в церкви каждый уходил к себе, приняв благословение игумена, и молился или занимался рукоделием. В стенах обители должны были раздаваться лишь стук рабочих орудий или божественные напевы. Сергий, отпустив братию и совершив молитву, обходил ночью ряд убогих келий и останавливался перед окнами, где светился ещё огонёк; если велась между двумя иноками праздная беседа, он стучал в окно, чтоб напомнить им о часе отдыха, труда или молитвы, и уходил к себе, а на другой день выговаривал им кротко за нарушение монастырских правил.
Сам же он подавал строгий пример деятельной и духовной жизни. Он носил платье, покинутое уже другими, совершал каждый день литургию и исполнял для братии все домашние работы: рубил дрова, копал в огороде, молол на жерновах, пёк хлеб и просфоры, делал свечи, шил одежду и обувь, готовили пищу и носил воду. Но не для одной братии трудился он: до сих пор ещё богомолец, пришедший из дальних стран с костылём в руке и котомкой за плечами поклониться Его святыми мощам, отдыхает у подножия горы, где стоит св. обитель, иже на Маковце [2], по древнему выражению, и утоляет жажду у колодца, вырытого руками Сергия.
Братия содержалась собственными трудом и приношением усердных, но терпела часто нужду, и монастырские средства были вообще крайне скудны. Случалось, что неоткуда было достать свечей для богослужения, и на томи самом месте, где стоит теперь Троицкий собор, где сияют золото и драгоценные камни, и горят несчётные свечи, где священники служат в великолепных ризах, и густые толпы народа теснятся около раки основателя обители, преподобный Сергий в маленькой, низенькой деревянной церкви, окружённый двенадцатью учениками, совершал литургию. Не бесчисленные огни освещали храм, а горела в нём лучина; не из золотого сосуда приобщалась братия, а из простой деревянной чаши; не в драгоценные одеяния был облечён святый игумен, а в бедную, из грубой ткани ризу, в ту самую ризу, которая хранится теперь среди сокровищ лавры. И так горяча была молитва, так проникались сердца иноков духом Божиим, что, в глазах иных, небесный огонь пылал над деревянной чашей, которую держал в руках учитель.
Но стала прибывать братия, и монастырь стал богатеть от вкладов усердных. Тогда преподобный Сергий ввёл в обитель странноприимство, подаяние просящим и питание нищих, и завещал, чтобы и после его смерти Троицкий монастырь не отказывал никому в помощи, и до сих пор его завещание свято исполняется, до сих пор в обители Сергия есть готовая трапеза и готовый кров для нищих и для странников.
Он пребывал день в труде, а ночь, стоя на коленях, он плакал перед Богом и молил Его, чтоб благословил Он юный вертоград и чтоб процвела пустыня яко крин [3]. Среди горячей молитвы он слышал, как неземной голос отвечал на его голос и возвещал, что Бог услышал его, что не оскудеет его обитель и умножится братия, как птицы небесные, или видел, как Пречистая Дева являлась перед ним, окружённая небесным сиянием. Она обращала к нему светлый взор, называла его своим избранником, и обещала взять его обитель под свой покров.
Прошли десятки лет с тех пор, как Сергий поселился в пустыне. Отдал он Богу всю свою молодость, отдал ему и всю старость. Распространился далеко слух о его благочестии, и обитель его стала повсюду известна, проложены к ней были дороги. Многие иноки оставляли свои монастыри и переселялись к Троице. Приходили толпы народа, чтоб только взглянуть на святого старца и принять его благословение. К нему приезжали часто Великий Князь Дмитрий Иоаннович и князь Владимир Андреевич Серпуховской, беседовали с ним о делах правления и принимали его советы. Он же был восприемником от купели детей великокняжеских. Митрополит Алексей, обременённый делами, находил время его навещать. Чувствуя приближение смерти, он пожелал назначить его своим преемником; но Сергий умолял архипастыря уволить его от подобных почестей: «Выше моея меры еже глаголеши, владыко», - говорил он, и отклонил от себя избрание.
Когда в 1380 г. Мамай двинул татарскую рать на Россию, Великий Князь Дмитрий Иоаннович упал духом, и долго не решался выставить войска против татар. Мучимый сомнением, державный властелин обратился к бедному иноку. Он поехал к Троице с князьями и воеводами, и, преклонив колено перед Сергием, сказал: «Святый отец, повелишь ли мне идти против безбожных татар?» - «Подобает тебе, государь, - отвечал ему старец, - пещись о стране, что Бог тебе вручил. Иди против безбожных, и Господь поможет тебе победить, и ты возвратишься невредим и с великой славой». Успокоился духом Великий Князь и сказал: «Если поможет мне Бог, отче, я поставлю монастырь во имя Пречистой Девы». Сергий благословил его и пришедших с ним воевод, приказал двум из своих иноков, Пересвету и Ослябе, оставить монашескую рясу и сопутствовать Великому Князю, потом отслужил молебен с водосвятием, угостил всех монастырской трапезой, и отпустил обратно в Москву.
Дмитрий, собрав войско, выступил в поход и встретил татар на Дону. Сердце его смутилось опять, когда он увидал их несметную рать, смутилось с ним и всё его войско. Стояли они перед станом вражьим с тоской и печалью, но вдруг пришёл в русский лагерь посол от Сергия. Старец посылал своё благословение всему православному воинству и писал Великому Князю: «Государь, иди без сомнения и с дерзновением против врагов. Не страшитесь, вам поможет Бог».
Дмитрий поведал войску о полученном письме. Все перекрестились: имя Сергия одушевляло их бодростью. «Помоги нам, Господи», - сказал Великий Князь, и выдвинул рать на врагов. Бой закипел.
В окрестностях Куликова поля не забыли до сих пор о победе, одержанной русским войском над Мамаем. Воображение народа украсило её поэтической легендой. Рассказывают, что Дмитрий, увидав бессчётные ряды татар, стал на колени и молил Бога защитить его от врагов, и во время его молитвы выросла дубрава, которая служила его воинам спасительным укреплением. Рассказывают ещё, что земля дрожала от ударов и стонала, как живая, что обагряла её горячая кровь, и от потоков крови помутились даже волны Донские.
А в то самое время, во храме Св. Троицы, Сергий, преклонив со слезами перед образом Пречистой Девы свою седую голову, молил Её защитить от врагов христианское войско и принять с миром дух всех падших на поле брани [4].
Куликовская победа обогатила Троицкий монастырь. Дмитрий, по возвращении из похода, навестил на радости святого старца, как навещал его в горе. Он благодарил за их молитвы Сергия и всю братию, роздал богатую милостыню и даровал обители двенадцать сёл. По своему обещанию, он просил Сергия заложить недалеко от Троицы монастырь Божией Матери. Было выбрано удобное место на реке Дубенке, и игуменом новой обители назначен один из иноков троицкой братии.
В 1365 году Сергий, по просьбе Великого Князя и митрополита Алексея, ездил в Нижний Новгород, чтоб примирить князя Нижегородского с братом его Борисом. Двадцать лет спустя, между самим Великим Князем и Олегом Рязанским возникла новая распря, и, при упорном и неуступчивом нраве Олега, могла навлечь на Россию бедствия междоусобной войны. Дмитрий, истощив все меры, чтоб решить миролюбиво вопрос, обратился опять к Сергию и просил его съездить в Рязань, в качестве посредника между ним и Олегом. Семидесятилетний старец покинул своё дорогое уединение; он благословил братию, поклонился своей убогой церкви и предпринял трудное и далёкое путешествие, во имя мира и любви. Не устоял Олег против кроткой его речи и смиренных молений: он сдался, он покорился безусловно влиянию Сергия и заключил вечный мир с Москвой.
Сергию суждено было принять ещё участие в важном для России вопросе. Князь Дмитрий Иоаннович, чувствуя приближение смерти, вызвал его в Москву. Старец был столько лет его другом и наставником, что Великий Князь не решался без его совета и руководства приступить к духовному завещанию. Это завещание имело великое влияние на судьбу России: оно определило, в первый раз, порядок наследования престола после отца сыну. Хотя нововведение и не было утверждено законом, оно было с той минуты укреплено обычаем, и спасло, вероятно, Россию от многих бед.
Сергий был свидетелем кончины Дмитрия и проводил его до последнего жилища. Уже многих своих друзей, многих возлюбленных учеников оплакивал он в продолжение своей долгой жизни. Теперь оставалась за ним очередь предстать перед Богом. За полгода до своей кончины он говорили братиям, что недолго останется уже между ними, назначил Никона, любимого из них, игуменом обители, и сам пребывал в безмолвии. Силы его, сокрушённые годами и трудовой жизнью, недолго боролись с недугом. Он тяжко страдал, но переносил страдания бодро и смиренно. В последние минуты своей жизни он призвал учеников, прощался с ними, завещал им жить в мире и любви и не забывать странноприимства, и пожелал приобщиться. Болезнь до такой степени истощила остаток его сил, что ученики поддерживали его на руках, когда Никон приблизился к нему с Св. Дарами. Он принял их, и 25-го сентября 1392 года скончался, как жил, с словом любви и с молитвой на устах. Ученики окружили его с горем и слезами, как дети окружают умершего отца, и целовали руки и ноги. Никон положили его тело в дубовый гроб, совершил отпевание, и похоронил его в церкви, им сооружённой, в церкви, которая слышала его горячие моления в продолжение 55 лет.
Никон оставался недолго игуменом Троицкой братии. Он любил безмолвие, и обязанности начальника тяготили его. Может быть, и горько ему было принять наследие отца своего и занять место, упразднённое им, когда воспоминания о нём были ещё так свежи, так горьки. Как бы то ни было, он передал игуменство Савве, другому из учеников Сергия, а сам отошёл на безмолвие. Но Савва, после шестилетнего правления, был вызван в Звенигород князем Юрием Дмитриевичем, и братия умоляла Никона исполнить желание святого старца и принять начальство. Никон согласился.
Но игуменство его было ознаменовано грустным событием. Полчища татар под начальством Едигея разорили Москву, ограбили и сожгли окрестные селения. Иноки Троицкого монастыря должны были покинуть свои кельи, и разошлись в разные стороны, чтоб искать себе убежища. Как только удалились враги, рассеянная братия возвратилась на место своего жилища, как птицы после бури возвращаются в родимое гнездо: но не осталось и следов от гнезда. Где святая обитель? Где убогая келейка отца их Сергия? Где смиренная церковь, сооружённая его руками? Лежали одни груды пепла, и стояли обгорелые столбы. С тоской в сердце и со слезами на глазах смотрела братия на разорённое их убежище, и бродила среди развалин, как бесприютное стадо. Но недолго предавались они бесплодному горю: они верили, что не запустеет место, освящённое молитвами Сергия, знали, что Пречистая Дева обещала ему взять его обитель под свой покров. Они ободрились, призвали милость Божию на свой труд и приступили к построению другого монастыря. Работа подвигалась живо: через три года храм был освящён, и иноки разместились по-прежнему, в новых кельях, по благословенно Никона.
Прошло уже тридцать лет с тех пор, как Никон был посвящён в игумены Троицкой обители умирающим Сергием. Он не переставал до старости оплакивать отца своего и наставника, но незадолго перед смертью он видел славу возлюбленного учителя. Епифаний, троицкий инок, ученик Сергия и первый повествователь жития его, заслуживши, по своему благочестию, сан духовного отца братии и по своему просвещению наименование премудрейшего, рассказывает, как Никон обрёл и изнёс 5-го июля 1422 года из земли мощи Сергия, при многочисленном народе. Послушаем самого повествователя:
«И егда священный собор открыша чудотворный гроб, вкупе благоухания и аромат духовных исполнишася. И видеша чудное зрение и умиления достойно, яко не токмо честное святаго тела цело и светло и соблюдеся, но и одежда его, в ней же погребен бысть, цела бяше, всякому тлению ни какоже сопричастна: и вода от обою страну ковчега стояше видима, телесе же святаго, ни риз его никакоже прикасаема. И видевше вси, прославиша Бога, иже толикими леты сущу во гробе телу святаго соблюдену быти благоволи».
Никон вынул его тело из гроба, в который опустил сам со слезами и рыданием, и положил в великолепную раку. Над нею он соорудил в короткое время и освятил во имя Св. Троицы тот храм, в который стекаются до сих пор толпы богомольцев. Цель его жизни была выполнена: он воздвигнул во славу учителя своего «церковь прекрасну». По словам летописи, завещал имя его потомству, и встретил смерть со светлым челом. Последняя мысль его была обращена к Сергию: «Отнесите мя прочее во оно светлое жилище, еже уготовиша ми отца моего молитвы», - сказал он, умирая, окружающей его братии.
Он скончался в 1428 году, тридцать шесть лет после Сергия, и похоронен рядом с его могилой. Он причислен также к лику святых, и над его гробницей воздвигнута церковь, посвящённая его имени.
После смерти преподобного Сергия, в продолжение многих лет, обитель увеличивалась, украшалась и богатела. Братия отличалась строгостью жизни, благочестием и гостеприимством. Обычаи, введённые Сергием, были соблюдаемы с должною строгостью. Игумены были наставниками и отцами иноков. Не прельщались они мирским величием, боялись лишь Бога и своей совести, и уличали неправду, где бы она ни скрывалась. Троицкая обитель может назвать с гордостью многие имена, вписанные в её летописях. Укажем, между прочими, на преподобного Мартиана. Он принял игуменство при Василий Тёмном, который питал к нему глубокое уважение и избрал его своим духовным отцом. От Великого Князя отложился один из его бояр и отошёл к князю Тверскому. Василий обратился к игумену Троицкого монастыря с просьбой уговорить покинувшего боярина возвратиться в Москву, где он будет принят с милостью и почётом. Мартиан исполнил удачно поручение, но скоро узнал, что виновный по возвращении своём к прежнему государю, был заключён в оковы. Он поехал немедленно в Москву, строго упрекал Василия за нарушение княжеского слова, и сказали ему: «Не буди мое, грешного, благословение на тебе и на твоем Великом Княжении». Устыжённый Василий даровал свободу и прощение опальному и пошёл к Троице для примирения со своим духовным отцом. Мартиан, в сопровождении всей братии, встретил его за монастырской стеной и принял его с любовью.
Укажем ещё на старца Порфирия, который был вызван на игуменство из Белозерской пустыни Великим Князем Василием Иоанновичем. Василий, руководимый несправедливою злобой, содержал около двух лет в заточении князя Путивльского; Порфирий, дождавшись приезда Великого Князя к Троице, умолял его возвратить свободу несчастному. «Если ты приехал в обитель Сергия, чтобы испросить прощение грехов своих, то будь наперёд сам милосерд к гонимым без правды», - говорил он. Эти слова возбудили лишь гнев князя. Он удалил игумена из монастыря, а потом заключил в темницу. Порфирий имел случай спастись бегством, но его сторож, на котором лежала ответственность за узника, пришёл в отчаяние и готов был наложить на себя руки. Старец взглянул на него и остался добровольно в темнице. Великий князь, тронутый великодушием Порфирия, возвратил ему свободу, но, к стыду своему, не возвратил игуменства.
Имя Сергиевой обители было окружено таким глубоким и общим уважением, её игумены были так известны святостью своей жизни, что великие князья наши и цари являлись к Троице при каждом важном событии в их правлении или в семейной их жизни, искали здесь убежища от врагов, и в годовщину преставления Сергия приходили обыкновенно пешком на поклонение его мощам.
Несмотря на редкие, впрочем, проявления произвола, от которых страдали игумены, они выбирали их, как некогда Сергия, восприемниками от купели своих детей и пользовались не раз их советами.
При царе Иоанне Грозном настоятели монастыря менялись часто по произволу царя. Он был постоянно недоволен и ими, и вообще братиею, как был недоволен всем и всеми. Но и сам Грозный, напуганный казнями, которыми тешился накануне как пиром, молившийся испуганным голосом о своих жертвах, мучимый каким-то неясным страхом, искал часто успокоения у раки, где почивает Сергий, и просил у старцев обители их благословения и тёплых молений за грешную свою душу. Незадолго перед смертью он оплакивал у Троицы кончину сына, погибшего от его руки, причём повелел поминать царевича, докуда будет стоять святая обитель.
Но настала для России година горя; наступил 1605 год. Смерть царя Бориса предала престол Отрепьеву, а нашу родину мятежам. Шуйский низверг самозванца, но не мог сокрушить внешних и внутренних врагов; они опирались друг на друга и довели Россию до края совершенной погибели. Москва была в осаде, царский двор пустел: все спешили стать под знамёна нового самозванца, он укреплялся с каждым днём в Тушине, и поляки притесняли везде народ. Тридцать тысяч войска, присланного королём Сигизмундом, под предводительством Сапеги и Лисовского, двинулись к Троице. Их прельщали здесь не одни накопленные веками сокровища. Троица по своему местоположению стояла на пути к Москве от северных и восточных городов; и кроме того истинно русское народное дело находило сильную опору в монастырской братии, которая поддерживала своим влиянием усилия царских приверженцев. Неприятели жгли окрестные сёла, и несчастные жители, лишённые крова, искали убежища в обители; братия и архимандрит [5]Иоасаф принимали их с любовью. Хлебным запасом монастырь был богат, но беден укреплениями, и царь Василий Шуйский, теснимый со всех сторон, мог прислать лишь ограниченное число военных людей к Троице. Всех его защитников, включительно с братией, считалось не более 2500 человек.
23-го сентября 1608 года польское войско расположилось лагерем около Дмитриевской дороги, где до сих пор ещё можно видеть окопы его стана. В это самое время готовились праздновать Сергиев день. Не с радостью, не с обычным торжеством встретили его, между тем как сила вражья стояла под стенами, и долетали уже в монастырь ядра польских пушек, но и духом не упали защитники Троицы, не дрогнули их сердца перед врагами. Воеводы наши: князь Григорий Борисович Долгорукий-Роща и Алексей Иванович Голохвастов, архимандрит, иноки, воины, простолюдины и дворяне, все собрались, как дети одной семьи, около раки Сергия и клялись пред ним, что лягут головами за его святую обитель, а не выдадут её, целовали в том крест, и приготовились к обороне.
Однако поляки и присоединившиеся к ним русские изменники, рассчитывая на свои силы, думали овладеть без боя Троицей, которую называли презрительно лукошкой и вороньим гнездом, и вожди их прислали архимандриту и нашим воеводам грамоту, в которой увещевали их отложиться от царя Василия и признать законным государем Тушинского самозванца, который обещал им богатые дары и большой почёт. «Аще ли же и сему не покоритеся милости нашей и ласке, - писали они, - и не сдадите нам града, а даст Бог возьмем его, то ни един от вас во граде милости от нас не узрит, но умрет зле».
Архимандрит и воеводы держали совет с иноками и ратными людьми, и отвечали, что признают законным государем лишь избранного народом царя Василия, и останутся ему верны, что за богатство всего мира не солгут они своему крестному целованию и не выдадут Святой Обители, и что даже малые дети посмеялись грамоте, подписанной польскими вождями.
В ответ на это послание загремели 63 пушки. Полетели ядра со всех сторон, задрожали башни и стены монастырские. Дни и ночи продолжалась пальба. Кроме того, Сапега выступал не раз из таборов и вёл свои полки на приступ. По русские воины не унывали: «Надежда наша Святая Троица, защита и Покров Пречистая Дева, а помощники наши и отцы Сергий и Никон», - говорили они. Кто был лишь в силах поднять оружие, тот шёл на защиту обители. Иноки сражались рядом с воинами, сын стоял в одних рядах с отцом, по ночам женщины выходили на стражу. Осаждённые кипятили вар, серу, смолу и заливали врагов с высоты стен, или кидали в них камнями. Когда утомлённые поляки отступали к своему лагерю, наши делали вылазки, гнались за ними, брали их в плен, отбивали у них осадные орудия и уносили своих мёртвых и раненых. А между тем архимандрит Иоасаф, окружённый старцами, жёнами и детьми, приносил во храме горячую молитву. «Помоги нам, Господи, все погибаем, - говорил он, - не остави нас».
Были разбиты две польские роты и захвачено много пленников. Их допрашивали, и один из них показал, что неприятельские вожди, ожесточённые неудачей, поклялись не отступать, пока не овладеют монастырём, что, овладевши им, разорят его до основания и предадут его защитников мучительной смерти. Он показал ещё, что ведут подкоп под Троицкие стены, но направление подкопа было ему неизвестно. Тогда воеводы приказали копать глубокий ров около монастыря, но поляки нападали на рабочих. Бой следовал за боем, и наши воины то отбивали врагов, то падали под их ударами. Несмотря на все усилия, подкопа открыть не удалось, и все пришли в глубокое горе. С каждой минутой ждали взрыва: гибель была неминуема. Храм не пустел: все исповедовались, приобщались и готовились к смерти. Иноки обходили обитель и увещевали братию и воинство: «Братия и воины, - говорили они, - пришёл час прославить Бога и отца нашего Сергия. Мужайтесь и крепитесь. Кто ныне погибнет, тот будет мучеником перед Богом».
Все молились. Обходили монастырь крестным ходом. «Надежда наша Св. Троица, а помощник отец наш Сергий», - повторяли осаждённые. И Сергий явился их помощником: бесчисленные видения поддерживали их бодрость. Архимандрит обрадовал братию и воинство трогательных рассказом: видел он во сне святого старца на коленях перед образом Живоначальной Троицы. Он молился и плакал, он плакал о сынах своих и о своей обители. Взглянув на Иоасафа, он молвил: «Восстаньте, братия, пришло время пению и час молитвы; бдите и молитесь, и Господь вас помилует». И братия бдела, молилась и уповала на Господа.
Наступил Михайлов день. Продолжалась пальба и сливалась с праздничным колокольным звоном. Братия спешила в храм, в числе других шёл к обедне старый монах Корнилий; ядро оторвало у него ногу; он упал. Иноки его окружили, подняли и внесли в церковь. Страдалец пожелал приобщиться, и сказал умирающим уже голосом: «Отомстит Господь за кровь православных», - и испустил дух. В тот же день, во время вечерни, ядро прошибло окно в алтаре и образ архангела Михаила. Народ зарыдал. Пронёсся свист другого ядра, оно пробило чугунную дверь, около самых мощей, и образ святителя Николая. Новый стон раздался в храме, и замедлилось от плача клиросное пение. Однако богослужение продолжалось, дрожащие голоса пели стихиры. Престарелый архимандрит Иоасаф стоял в алтаре; горе сокрушило его сердце, а долгое стояние и ночные бдения утомили его; он задремал. Архангел Михаил явился ему во сне; лик его сиял, и он обратил гневную речь к врагам Св. Обители. Иоасаф слышал его грозные слова, и когда раздражённый Михаил скрылся от его глаз, он проснулся, вышел из алтаря и поведал народу о своём новом видении. Народ отвечал слезами. Иоасаф облекся в священные ризы и отслужил молебен Архангелу.
В ту же ночь воеводы наши, князь Долгорукий и Голохвастов, пришли во храм поклониться мощам Сергия и Никона, и повели свои полки на вылазку. Ночь была тёмная, шли наши разными путями, и при трёхкратном ударе осадного колокола напали дружно на неприятеля. Вместе с воинами шли и старцы монастырские. Не побоялись они пуль вражеских, ни лютого плена, и кричали среди сечи: «Умрём, братия, за веру христианскую». Шёл между ними давно уже поседелый Афанасий Ощерин. «Я был вынужден, - говорил он, - слезами кровными идти на врагов», и он пошёл. Много поляков и изменников легло от его руки, а сам вынес он из многочисленных боёв шесть пуль в ногах и череп, иссечённый саблями, но остался жив и защищал до последней минуты Св. Троицу. Шёл ещё с ними глава Иван Ходырев; ударил он с товарищами на врагов, именуя громко Сергия, и бежали перед ними испуганные враги. Шёл ещё с ними крестьянин Суета. Не знал он ратного дела, не держал никогда оружия в руках, умел управлять лишь сохой и бороной, а не отстал от других. «Умру ныне или славу получу», - молвил он, и померился с поляками, и многих сразил смертью. Шёл ещё с ними и Данило Семьин; положил брат его Осип пятно на его честное имя, изменил Осип земле родной и Св. Троице, передался врагам, и сказал Данило: «Не хочу изменничьего имени на себе носить, хочу за измену брата своего живот на смерть променять». Пустился он стрелой на врагов, четырёх убил и остался крепок своему слову; не снёс буйной головы, положил её за измену брата.
Горяч был бой; многих из своих не досчитались защитники Сергиевой обители, но обитель была спасена: отыскали подкоп. Двое крестьян удачно взорвали его, но погибли от взрыва. Неприятель понёс значительный урон, но недёшево досталась и нам победа; однако православные воины принесли за неё горячую благодарность Богу. Архимандрит Иоасаф приказал звонить до полуночи в колокола, а сам служил с братией соборный молебен у раки Сергия. Раненых оказалось у нас 66 человек, их приобщили, а 174 убитых были похоронены всем собором.
Много было ещё схваток, много пролилось крови, а не теряли надежды осаждённые. Но средства истощались, и горе следовало за горем. Сильно страдали в монастыре от недостатка дровяного запаса, и были принуждены добывать топливо из соседней рощи, что не обходилось никогда без кровопролития. Польские роты, спрятанные во рву у опушки, нападали на наших, и защитники обители платили горькой ценой за свою добычу. «Где рубили молодой хворост, - говорит Авраамий Палицын, первый повествователь этих печальных дней, - там подкошен цвет зрелых воинов. Где резали молодой прут, там птицы терзают человеческий труп. Неблагодарный был торг: когда троицкие люди выходили за дровами, то готовили себе вечный гроб. Вместе с дровами лежать и человеческие головы; дорого обходится нам трапеза, и, глядя на огонь своего очага, сын восклицает: «О, отец! Зачем родил ты меня? Для того ли, чтоб я насыщался твоею кровью?» «О, дитя моё! - говорили матери. - Не пища моя варится, а смерть моя готовится».
Новое ещё бедствие постигло осаждённых: от тесноты, от недостатка пряностей и чистой воды [6] появилась цинготная болезнь. Зимнее время и опасность, с которою добывали топливо, ещё более способствовали к её развитию. Умирали сперва по десяти, потом по пятидесяти, наконец но сту человек в сутки. День и ночь раздавались в обители стон и рыдания.
Плакали над умирающими, плакали над покойниками, плакали над свежими могилами. Успенский собор наполнился гробами; священники не успевали хоронить мёртвых, и за больными некому было ходить. «Не одна беда и не одно зло, - говорит опять Авраамий, - за стенами меч, в стенах смерть. Не знал никто к чему обратиться: мертвых ли погребать, охранять ли стены, прощаться ли с своими возлюбленными, сражаться ли с врагами, целовать ли очи родителей, закрывать ли свои очи на вечный покой. У кого не было кровных, те не отходили от стен, но ожидали смерти от неприятеля. Единый путь к смерти! - говорили они, и утешали себя тем, что стоят бодро против врагов, и такими речами поощряли друг друга на смерть. Государи и братья, не род ли наш, не друзья ли наши погребаются, и нам идти за ними; не умрем ныне за правду, то погибнем без пользы, а не Бога ради».
Проходили месяцы, а смертность не прекращалась; с каждым днём пустели ряды наших, с каждым днём теснились могилы на кладбище. А между тем враги ободрялись. Они влезали на высокие деревья и видели, как в монастыре носили мёртвых. Тогда они подходили к стенам и с громким смехом и бранью вызывали на бой защитников обители. Но немногие уже откликались на зов. Живые походили на мёртвых; бледные, изнурённые, истощённые горем, они бродили как тени по церквам и кладбищам, и ждали смерти от заразы или от вражьих ядер.
Наши воеводы держали совет с архимандритом и отправили в Москву гонца с грамотой к келарю Троицкой обители Авраамию Палицыну. Авраамий, оставивший по себе вечную память, жил тогда в Москве, куда был вызван ещё до осады по монастырским делам. Он был поражён ужасом при чтении грамоты, пошёл к царю и просил его послать воинов к Троице, но царь опасался за Москву и не решался дробить последних своих сил. Авраамий получил отказ, но не утратил надежды: он обратился к царским братьям, к патриарху Гермогену, плакал, молил, и Гермоген убедил наконец Василия послать в обитель 60 человек ратных, и кроме того сам Авраамий послал еще 20 монастырских слуг, которые были при нём. Помощь была невелика, но у Троицы приняли её с большою радостью. Враги продолжали теснить наших, и наши отбивали их по-прежнему; но зараза не совсем ещё прекратилась. Так прошла весна и часть лета. 28-го июня - день памятный в летописях лавры - заметили необычайное движение у неприятеля, и полки выступили из своего табора. Воеводы их решились, наконец, во что бы то ни стало, овладеть обителью, выбрали лучшие свои полки и двинулись на неё. Последние её защитники вышли на стены. Считалось их всего не более двухсот человек; но дух отца их Сергия воспламенял их сердца; имя его повторялось громко в их рядах, и они шли бодро навстречу ядер и пуль. Они знали, что пока останется в живых единый из них, не будет иноземец владыкой в Св. Обители, но если вступит в неё вражья нога, то не увидят они такого срама, и потрясутся от горя лишь прародительские камни. Тут приносились в жертву последние силы, последние жизни, последняя кровь. Между тем как одни шли на смерть, другие молились в храме. Бой продолжался целый день, целый день горсть измученных, изнурённых людей, рассеянных по монастырским стенам, отражала толпы врагов, и когда наступила ночь, враги, обессиленные, отступили со стыдом от несокрушимых стен.
Но приближалось время освобождения. Скопин-Шуйский, очистив от врагов все области, занятые ими на север от Москвы, явился в окрестностях Троицкого монастыря. Сапега отступил от обители, оставив рать под её стенами, и удалился к Калязину, где был разбит наголову Скопиным. Вторая победа, одержанная над ним под Александровым, заставила его возвратиться в свой стан. Тогда воеводы троицкие отправили послов к Скопину и просили его защиты. Он выслал к ним немедленно Жеребцова во главе 900 воинов. Они подошли, не замеченные и не тревоженные врагами. Всё ожило в обители. Благодаря подкреплению свежих сил и разумным распоряжениям воевод, прекратилась окончательно болезнь. Новый отряд в 500 человек, присланный Скопиным, явился опять к Троице под начальством Валуева. 12-го января 1610 года ударили соединёнными силами на поляков и разбили их наголову. Сапега бежал, оставив в руках победителей свои военные орудия и все награбленные им богатства. Стан его был предан огню. Но после всех ужасов долгой осады троицкие защитники не смели ещё довериться вполне чувству радости, и не ранее недели решились отправить послов в Москву с известием об освобождении Троицы.
Тем не ограничилось однако участие обители в судьбах России. Преждевременная смерть Скопина, народного любимца и единственной опоры царя Василия, навлекла на нашу родину новые бедствия. Василий, низверженный с престола и постриженный силой и увезённый в Польшу, оставил государство без наследников. Всем известны ужасы трёхлетнего почти междуцарствия. Келарь Авраамий, напуганный безначалием и доверяясь обещаниям польского царевича Владислава, был из числа послов, отправленных в Краков, с целью предложить польскому королевичу русский престол, но он скоро убедился, что одни личные выгоды руководили Владиславом, и что Россия в его руках станет рабыней Польши, и старец, выпросив себе отпуск у самого короля, возвратился в Москву, где стал твёрдой опорой народной партии.
Когда Пожарский, приняв начальство над нижегородским ополчением, не решался ещё выступить в поход, Авраамий ездил к нему, умолял его не медлить и идти смело к Москве. Пожарский согласился, и двинулся к столице. Он остановился в лавре, чтобы поклониться её святителям, и Дионисий [7], достойный преемник Иоасафа, благословил воинство, как некогда Сергий, на брань за веру и отчизну. Авраамий пошл к Москве вместе с ратниками. Здесь ожидала их совершенная неурядица: нахальство поляков, своеволие черни, схватки на улицах, крики, вопли и ликующие голоса. Наши воеводы напрасно старались водворить порядок и спокойствие между народом, никто им не внимал. Наконец казаки, недовольные скудостью получаемой платы, отказались идти на врагов. Авраамий ходил из стана в стан, умолял их не класть пятна на русское знамя, напоминал им о бедствиях родины, о славной защите Троицкой обители. Его вдохновенные слова, его слёзы, его седины подействовали на мятежников. Они вышли из своих лагерей, велели звонить в колокола, и с криком: «Сергий! Сергий!» бросились в бой.
Между тем Троицкий монастырь был открыт для всех, пострадавших от ужасов войны. Дионисий устроил странноприимные дома в слободах и сёлах, принадлежащих обители. Братие ограничила свою трапезу овсяным хлебом и водою, и сберегала для раненых рожь и пшеницу. «Сергий не отвергает несчастных», - говорили они, принимали с любовью толпы больных и сирых, приходивших к ним, и оделяли их платьем, бельём и деньгами. Царь Василий, незадолго до своего пострижения, доверяясь ещё надежде удержаться па престоле, взял большую часть сокровищ лавры для военных издержек, и обитель значительно обеднела. Однако братия, при известии о казацком мятеже, не пожалела последних своих богатств, чтоб удовлетворить корыстолюбие войска, и предложила ему свои священные ризы, но казаки не дерзнули их принять.
Дионисий и Авраамий рассылали по городам и сёлам грамоты, в которых убеждали жителей «постоять за благочестие и за отечество крепко и мужественно». Они ободряли робких, воспламеняли всех верой и надеждой, смиряли распри, водворяли единодушие; они страдали за Русь и с Русью, и торжествовали с нею. Когда поляки уступили наконец соединённым усилиям нашего воинства, и толпы народа шли с радостными криками за знамёнами Пожарского, Дионисий и Авраамий вступили с ними в освобождённые стены Кремля.
Но Троицкой обители суждено было видеть ещё раз врагов лицом к лицу. Прошло четыре года после избрания Михаила Феодоровича на русский престол, а Владислав не решался ещё отказаться от своих притязаний. Он вступил со своим войском в наши пределы, и пошёл на Москву. Между тем Чаплинский, во главе другой армии, шёл к нему на соединение, с Переяславской дороги, и явился под стенами Троицы, ровно чрез 10 лет, почти изо дня в день после того, как Сапега пустил первое ядро на монастырь [8]. Но разбитый жителями посада и слобод, он удалился, сжигая окрестные селения. Авраамий Палицын и троицкие воеводы, ожидая нового нападения, повелели предать огню уцелевшие сёла, чтоб отнять всякое пристанище у неприятельского войска. Расчёт был верен. Владислав, отражённый от Москвы, двинулся к Троице и сделал надлежащие распоряжения, чтобы начать приступ ночью. Но в монастыре загудел большой колокол, сзывающий братию ко всенощной. Приняли ли поляки его звон за звук осадного колокола и ожидали ли они напрасно вылазки, или воспоминание о прежней неудачной осаде отняло у них охоту начинать новую, - это неизвестно. Как бы то ни было, Владислав и его войско стояли до рассвета вооружённые, на своих конях, и не решались на приступ. Через три дня королевич послал полки свои «объявиться» троицким людям. Полки были разбиты. Тогда воеводы польские стали умолять Владислава не входить в опасную борьбу, и чрез нисколько дней он объявил желание о мире, который был заключён в селе Деулине, в трёх верстах от лавры, и Россия вздохнула наконец от долгих страданий.
Двести пятьдесят лет прошло с тех пор, а в храме Св. Троицы всё ещё можно видеть следы вражьих ядер. Их хранят как вечную память о том, как Троицкая братия отстаивала свою святыню, и в честь защитников лавры поставлен памятник, в виду самого собора, и обнесён пушками, которыми они громили неприятеля. Годовщину отступления поляков празднуют и доныне соборным молебном, колокольным звоном и водосвятием.
Когда враги были окончательно вытеснены из России, Троицкая лавра стала отстраиваться и поправляться от долгой осады. С тех пор не подступала к ней вражья нога.
В 1812 году Наполеон думал однако овладеть лаврой. Вот любопытный рассказ об этом, переданный наместнику лавры одной графиней О. В свою бытность в Париже она встретилась с герцогом де-Мортемар, и когда зашёл разговор о 1812 годе, о Москве, о Троицкой лавре, герцог заметил, что он сам двукратно послан был в 1812 году с отрядом к Троицкой лавре, и вот что рассказывал об этом: «Я был тогда ещё полковником. Во второй половине сентября призывает меня к себе начальник штаба Бертье и отдаёт приказ Наполеона взять отряд, отправиться в Троицкую лавру и захватить все монастырские сокровища. Маршал сказал, что при монастыре войска нет, что народ устрашён успехами французского оружия, и потому овладеть монастырём нет никакого труда. Получив приказание, я поспешил принять отряд, и в 4 часа вечера выехал из заставы по Троицкой дороге. Вечер был холодный и ненастный. Проехав 10 вёрст или немного более, мы сбились с дороги. В отряде были поляки, порядочно говорившие по-русски. Мы брали по дороге мужиков в проводники, ласками и угрозами хотели их заставить указать нам дорогу, но решительно все из них говорили, что знать не знают дороги к Троице. На вопрос, есть ли там войско, все они отвечали: «Тьма тьмущая и все казаки». Положение наше час от часу становилось затруднительнее; стало очень темно. Местность была совершенно незнакома, мы могли легко попасться в руки русских, отряды которых рассеяны были по всем дорогам около Москвы, и сочли благоразумным возвратиться в Москву. Узнав об этом, Наполеон рассердился, и через неделю Бертье опять послал меня к Троице, усилил отряд, велел взять две пушки и на другой день рано утром выступить из Москвы. Ещё с вечера, когда я вышел от маршала, заметил, что на дворе густой туман. Поутру он чрезвычайно усилился. Когда мы выступили за заставу, туман до такой степени был силён, что мы друг друга в двух шагах не могли видеть, и чем дальше ехали, тем гуще становился туман. Проехав около 15 вёрст, мы остановились, и составили совет: идти ли далее, подождать ли, когда рассеется туман, или воротиться назад в Москву. Все единогласно решили воротиться. Надобно заметить, что солдаты отряда были люди, закалённые в битвах, но тут напал на них такой панический страх, что всем представилось, будто их в этот раз заберут в плен неприятели. Туман продолжался целый день, и на другой день утром мы были уже в Москве. Я с величайшею робостью явился к маршалу с донесением о втором неудачном походе на лавру. Маршал пошёл к Наполеону и застал его стоящим у окна в Кремлёвском дворце; ближайших строений из дворца нельзя было видеть по причине тумана. Выслушав донесение, он злобно отозвался о русском климате; тем дело и кончилось».
В настоящее время в стенах лавры раздаются лишь божественное пение и горячие молитвы; преподобный Сергий почивает спокойно в своей серебряной раке, среди великолепного храма; из далёких-далёких стран стекаются к нему на поклонение нищий и богатый, простолюдин и вельможа, царь и крестьянин.
Публикация подготовлена к переизданию М.А. Бирюковой и А.Н. Стрижевым
[1] Эта цифра относится лишь к тем из богомольцев, которые пользуются у Троицы даровой квартирой и даровым обедом. Но прочих посетителей лавры можно считать также десятками тысяч.
[2] Это выражение объясняется положением монастыря: он стоит на горе, округлённой с трёх сторон.
[3] Крин - значит цветок, называемый лилия.
[4]С тех пор учреждена у нас родительская суббота (поминовение всех усопших), известная ныне под именем Дмитриевой субботы. Поминовение справляют в первую субботу после Дмитриева дня (26 октября).
[5] В 1561 году игумены Троицкого монастыря были возведены в сан архимандритов.
[6] Два колодца снабжают теперь троицких жителей самой чистой водой; один из них стоит внутри монастырской ограды, но источник, над которым он поставлен, был открыт после осады, другой был вырыт самим Сергием, вне монастырских стен. Осаждённые же пили только прудовую воду.
[7] По окончании осады Иоасаф удалился в Пафнутьев монастырь, из которого он был вызван в настоятели лавры. Но Сапега, бежавший из-под Троицких стен, напал па Пафнутьев монастырь, взял его, и в числе погибших жертв стоит имя Иоасафа, которого щадила так долго смерть в Сергиевой обители.
[8] Сапега подошёл к Троице 23-го сентября 1608 года, а Чаплинский 24-го сентября 1618 года.
Т. Толычева (Е.В. Новосильцева)
