Художник-график и живописец Сергей Михайлович Харламов - один из наиболее ярких и интересных мастеров в современном российском искусстве, один из немногих, кто создает свои работы по всем канонам классической техники. Его циклы гравюр «На поле Куликовом», «Отечественная война 1812 года», «Преподобный Сергий Радонежский» постоянно воспроизводятся на страницах газет и журналов, в книгах и учебниках по отечественной истории. Выставки его гравюр, картин, рисунков имели большой успех в Югославии и Англии, Италии и Чехословакии, в лучших залах нашей страны. Сегодня, в день рождения художника, нашего друга, мы публикуем миниатюры из его новой книги «Так и помнится».
«Нет, не сдал бы...»
Как-то прочитал в одном из томов Всемирной истории о том, что в 1797 году в Лондоне было заседание тайных членов мирового сообщества, извечных недругов России, на котором было вынесено решение - сжечь Москву. Вспомнил я об этом факте в ходе одного разговора...
Директором Люберецкого художественного музея был Михаил Васильевич Изместьев, полковник Генерального штаба, умный, энергичный и деловой человек. Он много сил и энергии потратил, чтобы создать этот музей, в котором была собрана целая коллекция картин и гравюр, как современных, так и художников прошлых лет, предметов старины, древних книг и рукописей. Изместьев - патриот и знаток музейного дела, казалось бы, далекого от его основной профессии.
Однажды по делам музея я оказался у него в гостях. Он показал мне свою гордость - коллекцию, которую я нашел очень интересной.
Особенно меня привлек портрет М.И. Кутузова, резцовая гравюра середины XIX века, а так как я работал в то время над серией гравюр, посвященной Отечественной войне 1812 года, то все, что касалось этой темы, меня чрезвычайно интересовало.
Так вот, увидев прекрасную гравюру, я выразил искреннее восхищение работой мастера-художника. «Какая прекрасная гравюра!» - невольно вырвалось у меня. «Еще бы, а полководец-то какой!» - поддержал мое восхищение Михаил Васильевич. - «Ну, как полководец, не знаю, а работа блестящая». «Как не знаете, какой полководец?! Гениальный», - удивился на меня Изместьев. «Ну, насчет гениальности - не знаю... больше того, сильно сомневаюсь в этом. Ведь после такого сражения, как Бородинское, он ведь сдал Москву, жители которой готовы были защищаться до конца». «Так надо же было армию сохранить, вот и вынужден был сдать Москву!» - хрестоматийно попытался убедить меня Михаил Васильевич. Наш разговор все более приводил его в изумление. «А в чем же тогда заключалась его гениальность?» - спросил я. «В его блестящем маневре во время отступления, броске армии с рязанской дороги на калужскую, так называемый заячий прыжок», - отвечал Михаил Васильевич. «И только-то, и в этом-то и заключалась вся его гениальность? - Тут уж и мне пришлось искренне удивиться. - Как мало для этого надо. А ведь Москву - нашу древнюю столицу, душу и сердце России, русского народа все-таки сдал, чтобы ее потом разграбили и сожгли». «Ему ничего не оставалось делать, как ее сдать французу», - настаивал Михаил Васильевич. Спорить больше не хотелось, день был теплый по-летнему, да и коллекция прекрасная, и хозяин - радушный и широкий по натуре человек. Нет, не хотелось спорить, и все-таки...
«Ну, хорошо, Михаил Васильевич, как вы думаете, в этих же обстоятельствах Суворов сдал бы Москву или нет?» - как последний довод в чем-то убедить его, неожиданно вырвалось у меня.
«Нет, не сдал бы...» - вдруг опустив голову, ответил Михаил Васильевич Изместьев.
Удалось отстоять
Звонок раздался во второй половине серого осеннего дня, а точнее - 21 ноября. Мы только что вернулись из храма со службы, где отмечали праздник Архангела Михаила.
Звонила наша приятельница Искра Бочкова и сказала с тревогой в голосе, что у нас на Погодинке сносят храм, стоящий рядом с клубом «Каучук». И надо всем миром мчаться туда и его спасать. Звоните друзьям, знакомым, чтобы как по набату бежали, ехали туда на Погодинку, где сносят храм. Надо во что бы то ни стало остановить это безумие, этот вандализм, характерное, кстати, явление для того времени, начала 1970-х.
Не теряя ни минуты, мы с женой оделись и сразу же направились к тому месту, где находился храм, который мы хорошо знали. Одноглавый, одиноко и печально стоявший на площади, вернее на пересечении улиц, рядом, как я уже сказал с клубом «Каучук» и с другой стороны - родильным домом.
Среди первых из немногих пока подоспевших был художник Леня Курзенков, наш общий друг и любимец, его мастерская находилась неподалеку, на Арбате. Он пришел раньше нас и с тревогой показал на происходящее...
Картина, представившаяся нашим глазам, была знаковой для того времени, когда был утвержден «генеральный план реконструкции Москвы».
Многие помнят лозунги, висевшие везде, на каждом углу: «Превратим Москву в образцовый коммунистический город» - благодаря которым практически окончательно уничтожался образ древнего города, приводивший в восхищение всех, кто в нем бывал или жил, от Пушкина, Лермонтова до Гнута Гамсуна, которого привел в восторг и изумление вид нашей златоглавой столицы.
Москва уничтожалась при всех режимах от Ленина и Сталина до сегодняшнего дня, когда застраивается каждый квадратный метр города, особенно его центра, не считаясь ни с чем, потому что проплачено. Периоды и строи разные - суть одна - уничтожение древнего православного образа столицы, с которым вся эта нечисть борется.
Шар-баба медленно ударяла по стене храма, выбив уже порядочный кусок кирпичной стены и кладки фундамента. Мы немедленно подошли к бульдозеристу и сказали, вернее, крикнули сквозь грохот, чтобы прекратил работу, так как мы, - общественность, - протестуем против этого. Он охотно согласился с нами и покинул свою кабину. Ему и самому было не по душе то, что делал явно богонеугодное дело. Но приказ, есть приказ, да, по-видимому, и платили за это неплохо.
Народ все подходил, мы увидели архитекторов В. Виноградова, Н. Визжилина, Искру, которая звонила нам, Алексея Артемьева и многих других. Ждали Илью Глазунова, на которого была вся надежда. Таких связей как у него ни у кого из нас не было.
С Алексеем Артемьевым подошли к рабочим, стоявшим у бульдозера, и спросили:
«Вы что мужики делаете - ведь храм сносите. Не жалко?»
«Нам приказали», - был ответ.
«Ну и что, а если вам прикажут Кремль снести? Что, снесете?».
«А что, прикажут Хремль снести, и Хремль снесем» - был ответ.
Так и сказали вместо «Кремль» - «Хремль»... Но что с такими поделаешь, понаехали сюда невесть откуда.
Появился Глазунов с помощником члена Политбюро ЦК КПСС К. Мазурова - это уже было серьезно, - которые обошли храм, с возмущением поглядывая на разгром. Привезли П.Д. Барановского, - известного реставратора, спасшего от сноса в свое время храм Василия Блаженного, который и сказал всем присутствующим, что это храм Архангела Михаила с Александровским приделом.
Появился архитектор Нестеров, кому было поручено снести этот шедевр русского зодчества. Он собрал своих приближенных и, озираясь по сторонам, стал им что-то говорить. С Алексеем Артемьевым подошли поближе и услышали, как он негодующим голосом сказал, что надо прекратить работы по сносу храма, так как собралась протестующая общественность - будь они неладны. Работы были остановлены.
Мы, возбужденно радуясь, что удалось-таки отстоять храм, разошлись, не сразу, правда, по своим домам.
Это случилось, как я уже сказал 21 ноября, в день собора Архангела Михаила и всех Небесных сил бесплотных. А решение сохранить храм городские власти вынесли в декабре того же года в день Святого благоверного князя Александра Невского. Так-то вот... Это не просто совпадение, а промысел Божий, поняли мы.
«Караван»
Одной из первых, с кем я познакомился в Лондоне, была Ольга Николаевна Миткевич. Она жила неподалеку от того места, где была устроена наша выставка - парк в районе метро Актон Тоун, - и пришла на вернисаж.
Небольшого роста, симпатичная, мягкая, общительная, с ней нельзя было не подружиться. Правда, если быть точным, вначале мы слегка попикировались друг с другом.
Она - убежденная сталинистка и принимает в нем все как есть, все его деяния. Я таких убеждений не придерживался, говоря о нем лишь как о великом державнике, фигуре достаточно сложной, а для русского народа трагичной.
Взять хотя бы его роль в создании колхозов, буквально силой навязанных сверху народу. Она же и это считала тоже благом, заботой «отца народов» о простых людях, крестьянах. Одним словом, с Ольгой Николаевной в чем-то можно было согласиться, но не во всем, хотя все равно беседовать с ней было очень интересно.
Потом бывал у нее дома. Она - дочь бывшего русского посла в Англии, отказавшегося вернуться в страну после победы в ней революции.
Дом у Ольги Николаевны типично английский, с цветами в палисаднике и лестницей, ведущей на второй этаж, как у них положено. В комнатах у нее, а она художник и неплохо пишет акварелью, все вверх дном, творческий беспорядок. Живет она одна, дети живут отдельно, как они считают, так удобнее. Муж во Франции, у него дом в Провансе. Недавно он чинил крышу, упал и сломал руку, о чем Ольга Николаевна с глубоким огорчением сообщила мне.
Однажды я ей сказал, что ужасно надоел Лондон, вот бы в английскую деревню попасть. Я о ней знал только по гравюрам прекрасного художника Томаса Бьюика. Тут же я получил предложение поехать к Ольге Николаевне в деревню, где у нее земля и, как выразилась, «караван». Что за «караван» такой, я не знал, но ехать решили на следующий день. Питер, управляющий гостиницей, в которой мы проживали, он же настоятель храма св. Петра и Павла, вызвался нас сопровождать и тут же заказал машину на утро, решив сам быть водителем.
Когда я спросил у Ольги Николаевны, далеко ли деревня, она сказала - да, очень, в тридцати километрах от Лондона. Для них тридцать километров как у нас пятьсот.
Деревня, куда мы попали на следующий день, была просто замечательная. Типично английская, разбросанная на возвышенностях и в долинах, вся заросшая ежевикой. Вообще ежевика растет в Англии везде, по-моему, даже в метро.
В центре села стоит бывший католический костел XIV века: теперь англиканская кирха. Внутри храма, на престоле - огромное Евангелие, а на стене колоссальный механизм - деревянные часы, в полстены храма. Я таких не видел.
Деревне или селу - вот уже тысяча лет, дома каменные. Крыши выложены сланцем, что с ней станется, еще два тысячелетия простоит...
Рядом с церковью - кафе. Ольга Николаевна предложила нам пива. Взяв по кружке, мы с Питером сели у храма и, поздравив друг друга с приездом, пригубили прекрасный напиток.
Было жарко. Мое внимание привлекла дорожка, ведущая куда-то вниз мимо кустов можжевельника и могильных надгробий. Я пошел по ней, решив сделать карандашный набросок.
В одном месте у каменной стены нашел скамейку из двух широких кипарисовых брусков. Присел. Картина, открывшаяся передо мной, была восхитительная. Древние каменные, заросшие зеленью надгробия, которые как бы каскадом спускались вниз, в долину, где мирно паслись овцы, стояла привязанная к дереву лошадь, пощипывая траву... Женщина с детьми ухаживала за могилкой, что-то прибирая и расставляя цветы. Далеко вдали высились горы и синели пинии.
Не заметил, как рядом со мной оказалась Ольга Николаевна. Она сказала, что именно на это место хотела меня привести, так как оно ей очень нравится. Я сделал набросок. Мы поднялись.
Как я уже сказал, скамейка, на которой мы сидели, была прислонена к каменной стенке, на которой чуть выше уровня головы я увидел высеченную надпись, которая меня заинтересовала. Я попросил Ольгу Николаевну перевести ее.
Надпись гласила: «Друг, обозревая эти окрестности, помни, что я тоже любил сидеть здесь и любоваться этим дивным пейзажем, который останется в моей памяти неизменным». Подпись и дата - 1827 год.
Я почему-то вспомнил родину и подумал: а есть ли у нас, в нашей разоренной, ограбленной, искореженной революционными преобразованиями стране хоть одно такое же нетронутое место, и загрустил.
А «караван» оказался просто брошенным автобусом, оборудованным под жилье.
Памяти А.Ф. Смирнова
Вспоминается далекое и такое близкое нам время - начало 1980 года. Готовился юбилей, 600-летие со дня Куликовской битвы. Всевозможные заседания по поводу празднования, диспуты, конференции даже по такому вопросу, когда, в какой день отмечать это событие. По старому стилю оно произошло 8 сентября, в день Рождества Богородицы, по новому стилю - 21 сентября. Атеистические власти никак не хотели, чтобы это событие праздновали на Рождество Богородицы и поэтому решили отмечать и 8 сентября, и 21-го.
Мероприятие становилось знаковым. Русский народ вспомнил, что у него за плечами великая история, что он могуч и его духовные православные корни не усохли.
Само празднование планировалось провести на поле Куликовом. Число энтузиастов, желающих прибыть на это грандиозное событие, было огромно. Шли автобусы с паломниками со всех концов нашей земли, даже с Дальнего Востока, чтобы отдать должное великой победе русского оружия над многочисленными агарянами - сбродом ненавистников православия, собранным в Европе и Азии, даже генуэзская пехота была в их рядах.
Духовный подъем был необычайно высок. В газетах и журналах шли многочисленные публикации, готовились издания, посвященные этому событию, снимались документальные фильмы.
Шла речь о создании художественного фильма о князе Дмитрии Донском, который, к сожалению, не состоялся - это показалось кому-то там наверху, тем же агарянам, слишком уж...
Мною был подготовлен юбилейный альбом «На поле Куликовом», выпущенный в издательстве «Изобразительное искусство», работы из которого были широко представлены в газетах «Советская Россия», где редактором по литературе и искусству был Арсений Ларионов, в «Комсомольской правде», которая впервые дала публикацию о готовящемся юбилее за год до этого, в «Книжном обозрении», «Голосе Родины», журналах «Огонек», «Отчизна» и др.
Однажды мне позвонили из «Комсомольской правды». Говорил редактор газеты Юрий Медведев. Он сказал, что со мной хочет познакомиться профессор Академии общественных наук Анатолий Филиппович Смирнов, личность уже тогда достаточно легендарная, о котором я слышал, что благодаря его вмешательству вышел в свет нашумевший тогда роман В. Пикуля «У последней черты» в журнале «Наш современник», где главным редактором был С. Викулов.
В назначенное время я их ждал в мастерской. Они пришли. Их было трое. Упомянутый мной Ю. Медведев, второй, как я догадался, был профессор А.Ф. Смирнов - высокий, дородный, с рокочущим голосом, с бородой и в очках. И третий - молодой человек Анатолий Афанасьев, журналист из Комитета по культурным связям с соотечественниками за рубежом. Так состоялось наше знакомство, переросшее со временем в дружбу.
На первой полосе «Комсомольской правды» опубликовали моего Дмитрия Донского из вышедшего альбома.
Потом была поездка на Куликово поле, ехали в разных автобусах, но там встретились. Поздравили друг друга, настроение приподнято радостное...
На трибуне, возведенной на самом поле, - члены правительства, государственные и общественные деятели. Среди них я увидел Леонида Максимовича Леонова, с которым был знаком и книгу которого только что сделал как художник.
Снимался документальный фильм об этом событии. На операторском подъемнике стоял и руководил съемками известный режиссер Борис Карпов. Несколько кругов надо всеми сделал вертолет, как мне потом сказали, там тоже снимали кадры для фильма.
Но вот прошли эти торжества, напугавшие кого-то там, всяких севруков и беляевых, идеологов ЦК...
Филиппыч, как мы его звали, был как бы в опале, на примете за благословение романа В. Пикуля. Анатолий Филиппович уже вплотную подошел к запретной черте, стал думать о судьбе русского народа и его истории...
Так он приблизился к «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина. А занятие это не поощрялось идеологами, о которых я сказал выше, и означало подписание себе приговора в последующей карьере. Обращение к русским истокам, историческим корням не только не поощрялось, но, более того, не прощалось партийной номенклатурой, оторвавшейся как от народа, так и от его истории.
Анатолий Филиппович был близок к высшему эшелону власти, будучи профессором Академии общественных наук, одним из самых молодых докторов исторических наук. Но на это его пристрастие к изучению исторических корней нашего народа обратили внимание и советовали ему заняться чем-нибудь другим, более «серьезным»... Пока был жив М.А. Суслов («серый кардинал Политбюро»), относившийся к Смирнову благосклонно, его не трогали, когда же тот ушел в мир иной, Анатолия Филипповича вызвал к себе ректор Академии общественных наук и предложил подать заявление об уходе.
Профессора убрали с преподавательской деятельности, и тогда же началось давление на патриотов, как расплата за проведение юбилея Куликовской битвы. Последовательно убирали с должностей тех, кто так или иначе был связан с этим.
Нелегко было профессору тогда. Однажды во время нашей встречи он сказал: «Хотелось бы забраться куда-нибудь подальше от всего этого, забиться в берлогу на время, а потом выбраться оттуда и впиться кому-нибудь в горло... А не в кого», - горько добавил он. Это было сказано с тяжелой душевной болью. Мне пришла в голову спасительная мысль пригласить его к нам в деревню, где мы всей семьей живем летом. Он охотно согласился, и буквально на следующий день мы были там.
Уединение дало свои плоды. Леса, поля, купание, пробежки, беседы снова вернули ему равновесие и спокойствие. В один из таких дней неожиданно приехал А. Афанасьев. Мы увидели его издалека, из окна нашего дома. В руках у него была сумка, как потом выяснилось, с шампанским. Был его день рождения, который мы весело отметили.
Незаметно пролетело время. Профессор отдохнул и вернулся в Москву - надо было приниматься за работу.
Уже тогда у него родилась идея об издании «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина, которая ни разу не была издана в советское время. В те же хрущевско-брежневские времена говорили только о советском.
Советская история, как будто бы не было российской, советский человек... Тем самым косвенно подогревались националистические настроения в республиках, и, как ни странно, это вылилось там в русофобские тенденции. Обвиняли во всех грехах русских, которые также несли свой крест, может быть, даже более тяжелый. Постоянно возникали попытки изъять из паспорта графу о национальности, что было с успехом проделано в ельцинское время.
Работа над «Карамзиным» шла вовсю. Анатолий Филиппович погрузился в нее с головой.
В 1988 году наша страна, весь православный мир отмечали тысячелетие Крещения Руси. Празднование должно было пройти в Новгороде в Дни славянской письменности и культуры. В древний город на торжества прибыл митрополит Ленинградский и Новгородский Алексий, будущий Патриарх Московский и всея Руси. Собрались по случаю юбилея писатели, художники, ученые, государственные и общественные деятели.
Мы, группа членов выставкома, занимались экспозицией ежегодной выставки, приуроченной к Дням славянской письменности и культуры. На этот раз было все несколько по-иному, так как отмечалось тысячелетие Крещения Руси. Событие, как я уже сказал, знаменательное для того времени. О православии заговорили во весь голос на государственном уровне.
Встречи, концерты, выступления артистов и писателей в клубах и домах культуры, диспуты - этим было насыщено все время, пока мы были в Новгороде. Множество знакомых лиц, радостные объятия. Праздник-то какой!
В один из вечеров мы, художники, сидели в гостинице и беседовали, обсуждая дневные события. И вдруг по радио я услышал знакомый голос, выступал Анатолий Филиппович и говорил о своей работе над «Историей государства Российского», о том, какое значение имеет издание этого труда, любимого самим Пушкиным, для просвещения и подъема национального самосознания нашего народа. Два события чудесным образом переплелись между собой в этот погожий майский вечер - празднование тысячелетия Крещения Руси и предстоящее издание «Истории государства Российского» - этого чудного сплава языка древностей российских с отточенной речью автора, одного из создателей современного литературного языка.
Много чего было... Были впоследствии и поездки с Анатолием Филипповичем в Полтаву, когда я собирал материалы к книге Н.В. Гоголя «Вечера на хуторе...».
С ним всегда было интересно. Поражали огромные энциклопедические познания, практически на каждый вопрос, особенно по русской истории, - получаешь обстоятельный объективный ответ.
Достаточно утекло с той поры воды. Некоторых друзей уже нет, другие продолжают работать. Нет и Анатолия Филипповича...
