Я давно хотел написать о Павле I - с тех самых пор как ранним утром, лет в двенадцать, шел с отцом через рязанские поля, и он рассказывал об этом государе, которого я раньше представлял кем-то вроде злобного крошки Цахеса. Как много раз отмечалось, не терпевший лжи Павел оказался самым оболганным монархом в русской истории, досадным «междуцарствием» между двумя великими эпохами...
У Павла было много отцов: точнее, конечно, был один, потешный голштинский принц, корчивший рожи для «собственного удовольствия». Но молва приписывала отцовство любовнику матери Сергею Салтыкову, а далеко на окраине империи поднимал свой стяг мятежа и возмездия Емельян Пугачев, также назвавшийся императором, его отцом. Под пугачевские холщовые знамена с черными нашитыми крестами и выдуманные голштинские штандарты сбегались со всех сторон изменники-солдаты, казаки, башкиры, крестьяне и рабочие... Как убиенный царевич Дмитрий, его отец продолжал жить после смерти - и не зря пойманный Пугачев говорил, что «он вороненок, а ворон еще летает» - то есть казак Емельян схвачен, а настоящий царь скрылся и продолжает борьбу. «Ты мой отец?» - спрашивал Павел главу секты скопцов Кондратия Селиванова, вытребованного им из ссылки, с «восточной стороны», из Иркутска, сразу после коронации - тот тоже выдавал себя за убиенного императора.
Он надевал корону на скелет своего голшинского отца, в лютый мороз перезахороненного из Александро-Невской лавры в Петропавловском соборе, он считал себя русским Гамлетом, и имел на то все основания - чуть было не лишенный трона, третируемый фаворитами, не любимый собственной матерью. В эпоху цинизма и куртуазности он пытается создать нечто надежное и подлинное, его маленький двор и подтянутая игрушечная армия становятся вызовом пышной, славной и распущенной эпохе Екатерины.
Уже немолодым человеком - в 42 года - он приходит к власти, но, в сущности, он ребенок, сущий ребенок с курносым носом и длинной шпагой, он все хочет переделать по-своему, этот уродливый Щелкунчик, свалившийся с гатчинской елки и смотрящий на мир круглыми удивленными глазами.
Он перебирает страну, как заржавевший механизм, как отстающие (или спешащие) часы, перебирает второпях, своими быстрыми руками; он выбивает ее подобно царицыной перине, и вот кругом летит пух и пыль, сыпятся и катятся по полу болты и шестеренки.
Разбираются стопки, залежи, горы государственных бумаг, завалявшихся от прошлых, чуть ли не вавилонских царств: к моменту восшествия на престол императора только в Сенате пылятся 11 476 неоконченных дел. Выясняется, что рекруты, предназначенные в победоносную армию «екатерининских орлов» разворовываются и обращаются своими предприимчивыми командирами в крепостных. Например, в 1795 году таким образом было расхищено более 50 тысяч человек, при общей численности армии в 400 тысяч. При этом екатерининская казна пуста и обременена крупными долгами, мыши выглядывают из дворцовых щелей, передавая друг другу свежие сплетни, и все вокруг ходят с сальными и плутовскими глазками - как пишет Пушкин - «от канцлера до последнего протоколиста все крало и все было продажно». Павел вникает (пытается вникнуть) во все, у него, бедного государя, совсем нет опыта государственного управления, почти все царствование своей маменьки наследник просидел в Гатчинской ссылке, но он рьяно берется за работу. Указом о трехдневной барщине кладется первое ограничение крепостному праву (в правление Екатерины достигшему своего пика). Плохо державшая равнение Конная гвардия гарцует в Сибирь, на улицах ловят любителей круглых «якобинских» шляп (подозревая в них тайную крамолу), в Петербурге разрешено всего семь модных магазинов (по числу смертных грехов). Полностью меняет свой облик армия, хотя с сором эпохи выброшены и полезные потемкинские нововведения, заведены никчемные косички и тесные штиблеты.
Однако именно Павел дает войскам шинель - одежду, одеяло и смертный покров миллионов солдат. «Вы, чьи широкие шинели напоминали паруса», «бери шинель, пойдем домой» - это оттуда, от Павла.
Во все стороны летят приказы и предписания, на дворце вывешивается ящик для подачи императору прошений. Указы, рескрипты, резолюции публикуются в газетах, вот некоторые из них. «Купцу Ершову, пославшему через почту к государю императору книгу, им сочиненную, объявляется, что она удостоена высочайшего благоволения, и чтоб он доставил и следующие сего сочинения части». «Отставного корнета Фальковского, двухкратно утруждавшего государя императора доносом на помещиков Фащей в пропуске ими в бывшую перепись крестьян, в чем он, по показанию и улике крестьян, сам был виною, быв обличен во взятках и злонамеренной утайке ревизских душ, его императорское величество повелел посадить в смирительный дом на месяц, содержа на хлебе и воде». «Девице Карловой, просившей заплатить за нее 40 рублей долгу, отказано, потому что от трудов своих сама может уплатить столь маловажный долг». «Графу Морсану, просившему о дозволении приехать ему в Россию, отказывается по неимении в нем надобности». «Генерал-адъютант князь Щербатов за битье почтальонов и взятие 12 лошадей вместо 6 отставлен от службы». «Мушкетерского Ротгаера полку штабс-капитан Савицкий за особливое попечение о препорученной ему роте, в которой вовсе несколько месяцев не было больных, в пример другим, произведен в капитаны».
Император входит в мелочи и строит глобальные проекты, о нем рассказывают анекдоты и высмеивают, однако он стремится заложить нечто прочное, он сам - непрочный, легкий, курносый, маленький. Он совсем непохож на статных Романовых, прошлых и грядущих, этих солидных, сдержанных людей. В нем уживаются совсем разные, но другие черты - скорее уж он приходится родственником блаженному царю Федору Иоанновичу с его колокольными звонами в преддверии Смутного времени, королю Фридриху Великому, неутомимому работнику, чье тело по смерти было мало, как у ребенка, и в гардеробе не нашлось ни одной нечиненой рубашки, чтобы облачить его в гроб. Он тоже чувствует это смутное время, ищет, на что бы опереться, как откреститься. Там, на другой стороне - быстрый, сухонький Максимилиан Робеспьер, так похожий на самого Павла, его близнец-противоположность, там умирает от истощения и побоев малолетний король Франции Людовик XVII, а английские корабли бороздят океаны и горе тем, кто не купит их товары. Павел вступает в битву, суворовские войска пересекают границы империи, а флот под началом Ушакова выходит в Средиземное море. Нет, Павел не экономный и дальновидный «прирезатель новых земель», от его войн не будет никакой материальной выгоды, даже маленького хуторка с белыми домиками, островка с пальмами - ничего, кроме этих просоленных знамен средиземноморской экспедиции, обледенелых стягов швейцарского похода.
«Господи, спаси царя», - говорит Суворов, на что Павел отвечает ему: «Иди спасать царей!». Он бросает вызов пространству и времени, облачаясь в мантию гроссмейстера мальтийских рыцарей и планируя (подобно Александру Македонскому) поход в Индию.
Наполеон - уже первый консул - возвращает ему пленных солдат корпуса Римского-Корсакова (разгромленного в Швейцарии отдельно от основных сил Суворова), возвращает с оружием и знаменами, в новой форме, пошитой за счет французской казны. Кажется, еще немного - и восстанет некий мир-мечта под управлением двух христианских императоров Востока и Запада, однако все это кончается мартовской ночью 1801 года. Наполеон говорит: «В меня целили в Париже, а попали в мое сердце в Михайловском замке», и на много лет, десятилетия вперед, Россию и Францию ждет только война.
Он восстанавливает монастыри, в правление Екатерины сократившиеся числом с 1072 до 385, к концу его недолгого правления их уже 452. Рыцари-иоанниты привозят в Россию реликвии - чудотворную икону Божией Матери «Одигитрия Филермская», по преданию написанную святым евангелистом Лукой, часть Животворящего Креста Господня и десную руку Иоанна Крестителя. Крест святого Иоанна Иерусалимского становится высшей государственной наградой империи, а по стране учреждаются приораты ордена: православные и католические. Император «метит свои крепкие латы знаком креста на груди» (Александр Блок), а где-то далеко, мало-помалу, потихоньку-полегоньку совершается русская быль-сказка: преподобный Серафим Саровский, отче Серафиме, стоит на камне посреди шуршащего сине-желтого леса, молится, разводит пчел, устраивает огород, молится. «Рука монаха на загривке медведя. Над жесткой шерстью вьется холодный дым. Медведь выступает бесшумно и мягко, его узкие лапы в росе. Темно-бурая шерсть на груди, сбитая клочьями, потемнела от мокрой травы. Зверь дышит сильно, в тумане огромная влажная голова. Там, где потрепанный, набравший воды лапоток монаха хрустнет валежником, пройдет легко, не коснувшись, когтистая лапа медведя. Свежестью, кислым холодом веет палый лист. Листва сотрясается, облетает, точно тихо рушится стена красноватой меди. В чаще есть серый камень. Над ним прилажены две липовые доски, чтобы ночной ветер не задул свечи. Монашек станет на колени, на камень, затеплит обительскую свечу, и слышен его простой, озябший голос: «Давай, брат, помолимся за всех и за вся...» (Иван Лукаш). Потом, когда синодальная «церковь разобьется еще ужасней, чем царство» (Василий Розанов), покатятся-полетят по Руси серафимовы камушки: большие и маленькие - алтари и надгробья мучеников, краеугольные камни будущих храмов.
«Павел, бедный Павел! Я тот, кто принимает в тебе участие», - по легенде говорит ему тень Петра или это шепчет ветерок из петровских времен, скрипят ржавые флюгера.
Петр и Павел, слитые в названии Петропавловской крепости, они составляют дух и плоть Санкт-Петербурга: Петр создает его по образу своего тяжелого несуразного тела, Павел - мятущейся, неуспокоенной души.
Их город больше и шире обывательского Питера с желтыми домиками и раззолоченным Растрелли, он поднимает тучи-паруса - над Адмиралтейством и крепостью, разворачивает тяжелую корму Казанского собора, и через Финский залив идут и бьют в борт набережной косые волны. «Десятки проспектов... пронизывают город, пересекаются... открывая все новые и новые перспективы... расширяя пространство... наполняя его воздухом... Кажется, город почти не касается земли, он летит, простирается к облакам... Он весь в полете... Сказочные проспекты... созданные для парадов и сражений... способные пропустить через себя сотни эскадронов... Невский!.. Какие выдающиеся личности! С величественной осанкой... они должны были быть исполнены грандиозных замыслов... Петр... Император степей и моря!.. Город в величину неба!.. Бездонное зеркало ледяного неба...» (Луи Фердинанд Селин). Ангелы нисходят в город - повелевающим гласом, быстрой рассекающей сталью: по преданию Архангел Михаил повелевает Павлу построить Михайловский замок - на месте, где он родился и в котором будет убит, замок имени первого и последнего государей династии Романовых. А в бедняцких карманах звенят оружием «цари на конях» - копейки с изображением всадника, принятые и сразу розданные блаженной Ксенией Петербургской - медные государи в холщовых дворцах.
...Павел царствует четыре года, четыре месяца и четыре дня. Можно сказать, что он «человек, который был четвергом», быть может, даже Страстным четвергом. У него почти не было друзей, у этого бедного Павла; даже Аракчеев, человек-камень, человек-валун, с тяжелыми, моховыми, нависшими бровями не смог доехать (был задержан) к нему в канун переворота.
Царедворцы разносили по Петербургу небылицы и сплетни; положим, не только сплетни - разные странности, причуды государя. Многократно умноженные, они становились обвинительным заключением: как может такой дурачок, злобный юродивый править столь просвещенными и широко мыслящими людьми?
А по углам топорщился шпагой и камзолом граф Пален - петербургский генерал-губернатор, вернейший из верных - он станет головой и сердцем заговора цареубийц.
Что же тут оставалось делать, разве вздохнуть, как святой Симеон Юродивый: «Истинно, истинно, смиренный Симеон, в руках людей этих тебе не прожить и одной седмицы». «Чему быть, того не миновать» - говорит Павел в день перед убийством. «На тот свет итить, не котомки шить» - его последние слова, сказанные вечером Кутузову. Нет, он уже не был легким и маленьким, русским Гамлетом, фантазером-недотыкомкой, нет - наверх, к своей смерти, поднимался русский царь, и ступени скрипели под каменной тяжестью его ботфорт...
Убийство совершено. Из замка разбегаются пьяные офицеры: ражие бугаи Зубовы, «рыжий, дурак, трус» Беннигсен, всякая мелочь и романтическое юношество, примкнувшее к перевороту. Граф Пален напутствует Александра: «Полно ребячиться, ступайте царствовать». Императрица Мария Федоровна, жена Павла, решила было править сама: «Ich will regieren!», однако ее заперли в комнате, и к утру она смирилась.
Потом, много лет спустя, император Александр неожиданно скончается (пропадет) в Таганроге, и появится легенда о его дальнейшей жизни под именем старца Федора Кузмича. История, как ветер, возвращается на круги своя: бродяга и старец (Пугачев и Селиванов) назвали себя царями, император Александр укрылся под личиной бродяги и старца, и замкнул круг.
Но могло быть и по-другому. Марк Алданов пишет: «В прихожей поднялась волна дикого гула. «Преображенцы идут царю на выручку!» - мелькнуло в голове у Штааля. <...> Везде вспыхивали огни. Михайловский замок просыпался. Спереди несся гул голосов, крики, тяжелый, быстро приближающийся топот. По зале с ружьями наперевес бежали великаны преображенцы царского батальона. Впереди их был старый солдат с очень мрачным и решительным выражением на лице. «Поздно!» - захохотал Штааль, высунув язык». Утром они будут стоять навытяжку перед «отцами-командирами», убившими царя, стоять, закованные в железную, тяжелую «павловскую дисциплину».
«Император Павел, несмотря на всю свою строгость и вспыльчивость, любил солдата - и тот чувствовал это и платил Царю тем же. Безмолвные шеренги плачущих гренадер, молча колеблющиеся линии штыков в роковое утро 11-го марта 1801 года являются одной из самых сильных по своему трагизму картин в истории русской армии» (А. Керсновский).
Но потом, спустя одно царство, солдаты все-таки успеют. Их штыками и картечью будет подавлено Декабрьское восстание на Сенатской площади. И историк-марксист Покровский признает: «Самодержавие было спасено русским мужиком в гвардейском мундире».
...Есть прекрасная ксилография Остроумовой-Лебедевой «Памятник Павлу Первому». Император стоит, опершись на трость, а за ним - яркая листва и облака. Пусть Павел не был рыцарем без страха и упрека, он многого боялся и его есть в чем упрекнуть. Но все-таки, когда я думаю об этом необычном царе, мне представляется что-то чудесное, неявное, чаемое: ветер с Невы, капельная синяя прохлада, самое начало весны, ранняя Пасха, теплые огни от Востока до Запада, белые ночи, Духов день. Я вспоминаю Льюиса Кэрролла, его рыцаря в «Алисе в Зазеркалье», напоминающего мне Павла. «Из всех чудес, которые видела Алиса в своих странствиях по Зазеркалью, яснее всего она запомнила это. Многие годы спустя сцена эта так и стояла перед ней, словно все это случилось только вчера: кроткие голубые глаза и мягкая улыбка Рыцаря, заходящее солнце, запутавшееся у него в волосах, ослепительный блеск доспехов, Конь, мирно щиплющий траву у ее ног, свесившиеся на шею Коня поводья и черная тень леса позади - она запомнила все, все до мельчайших подробностей, как запоминают поразившую воображение картину».
За памятником шумят липы, и слышится то ли в шорохе листвы, то ли в ветерке из павловских времен, из серафимовской вечности: «Чему быть, того не миновать»; «помолимся, брат, за всех и за вся».
http://www.stoletie.ru/territoriya_istorii/belyj_rycar_798.htm
