Поскольку троцкисты-ленинцы считали войну захватнической и несправедливой с обеих сторон, а свои дьявольские действия - началом новой прекрасной эры в истории человечества, то изложению ими истории войны свойственны ложь, клевета и искажение фактов. В идеале они хотели бы стереть память о ней, потому сих пор в России нет достойного памятника ее участникам.
Историю Великой войны следует писать заново, почти с чистого листа. В этом отношении нельзя не приветствовать позицию президента В. Путина. В канун 2013 г. он утвердил в качестве дня памяти погибших в Первой мировой войне - 1 августа, как день ее начала по новому стилю. К столетию со дня начала (1августа 2014 г.) решено восстановить Народный музей Великой войны, ликвидированный большевиками; объявлен сбор средств на сооружение памятника в Москве на Поклонной горе. В январе 2014 г. В. Путин вновь предложил ученым подумать о мероприятиях к 100-летию преданной забвению войны.
Пока ученые думают, хотелось бы предложить читателям историю одного из участников этой войны. Все имена и события в ней являются подлинными, так как основаны на письмах человека, непосредственно участвовавшего в боевых действиях. Уникальные письма офицера русской армии попали ко мне лет тридцать назад. Предназначались они лишь для той, которая была ему дороже всех сокровищ мира. Я счел не только возможным предать гласности частные письма, но даже посчитал своим долгом сделать это в память о персонажах необычного эпистолярного наследия. Письма ценны не только откровением личных отношений, но и как документы эпохи, несущие в значительной степени признаки художественной прозы.
Общее число писем около пятидесяти. Написаны они в 1913-1917 годах вначале поручиком, а затем штабс-капитаном Борисом Адамовичем Жуковским к невесте Елизавете Игнатьевне Поповой, ставшей вскорости его женой. Отличная сохранность писем свидетельствует о том, что Лиза бережно хранила их до самой своей кончины. Детей, по всей видимости, у них не было, письма попали к ее подруге, затем к соседям, а потом к автору этих строк, обеспокоенному их дальнейшей судьбой.
Написаны они по правилам дореволюционной орфографии, без ошибок, каллиграфическим почерком, преимущественно чернилами и лишь отчасти карандашом, будучи под обстрелом противника.
Ответных писем Лизы, к великому сожалению, нет, но есть несколько фотографий ее, в значительной степени восполняющих утрату. К тому же в его письмах присутствуют следы их диалога, по которому нетрудно догадаться о ее ответных чувствах. Письма ее он, конечно, тщательно хранил, и если они погибли, то только вместе с ним.
Поручик Жуковский, прямо сказать, не совершал геройских подвигов, но письма его ценны свежестью чувств, подлинностью переживаний, живостью информации. Неуверен, что где-то еще в России хранится у кого-то столько писем с Великой войны. Поскольку он не был полководцем, то поле его зрения было, конечно, ограничено рамками его чина и должности, но и здесь есть свои преимущества. Так крупные театры стараются иметь еще и маленькую камерную сцену, где зрители и артисты имеют более близкий контакт. Он видел войну вблизи, он непосредственно участвовал в ней.
Год предвоенный, 1913-й
События начинаются в станице Урюпинской, ныне Волгоградской области. Там в доме матери проживают две юные сестры: Поповы Елизавета и Анна Игнатьевны. Лиза выглядит совсем еще ребенком, хотя закончила институт в Петербурге, освоила балетное искусство, играет на фортепьяно, владеет французским. Анна станет актрисой МХАТ-2, театра, существовавшего в 1924-1936 годах.
Поручик Жуковский оказался в Урюпинской после окончания военного училища в Петербурге. Он направлен в 1-ю роту 44-го Камчатского пехотного полка. Жуковский - обрусевший поляк, получивший хорошее образование и воспитание. Отца у него, как и у Лизы нет. Мать проживает где-то в Польше, которая с 1815 г. поделена между Пруссией, Австрией и Россией. Своей армии у Польши нет, он офицер русской армии. Оба они учились в одной столице, но встретились лишь здесь.
Первое письмо отправлено 27-го мая 1913-го года. На почтовых открытках обозначен адрес: «Станица Урюпинская - Области Войска Донского. Дом Августы Ивановны Поповой. Елизавете Игнатьевне мадемуазель Поповой». Переписка вначале шла в пределах городка Урюпинска (около десяти тысяч населения).
Был цветущий май. Всё развивалось по классической схеме: юность, луна, темные аллеи, «живая» музыка из открытых окон и, непременно, волшебники-соловьи. Первое письмо достаточно сумбурно, написано после только что сделанного признания поручика, он не уверен в ее ответных чувствах, мнителен, обидчив, нетерпелив.
Через неделю после первого объяснения поручик Жуковский был отправлен в военный лагерь при селе Шубково для обучения новобранцев, но главная и решительная победа в его жизни уже была им одержана: Лиза призналась в своих взаимных чувствах к нему. Она дала свое согласие на вступление в брак, необходимо было только соблюсти целый ряд формальностей. Здесь и далее привожу лишь фрагменты из его писем.
Лагерь при селе Шубково, 24-го июня 1913г.
«Ясное мое солнышко! Слава Богу, наконец-то, кончились эти несносные дожди и, кажется, установилась хорошая погода... Детка, вчера вечером мне было особенно скучно: оркестр соседнего полка играл из оперы все те арии, что на рояле проигрывали и Вы, милая Лизочка. Как безумно больно было мне сознавать, что в такой чудный вечер и вдруг нет со мной моей родной детки, моей милой, дорогой Лизочки! Тяжелая тоска давила меня...
Да неужели, милая моя Лизочка, это правда, а не очаровательно-сказочный сон, что я через 2-3 месяца буду иметь счастье назвать дорогую, милую, хорошую Лизочку своей?! И своей на всю жизнь, на всю жизнь?! Дать Вам полное счастье - это теперь мой священный долг!! Я пойду по тропе своего покойного отца. Отец дал маме счастье, я обязан дать счастье своей будущей жене. О! Как мне хочется скорей доказать это Вам, моя милая Лизочка!!
Детка милая, относительно окончания лагерного сбора ходят неутешительные слухи, что нас отпустят на зимние квартиры не ранее 9-го сентября, но это еще мало известно и верно. Крепко без конца целую Вас. Пишите ежедневно. Люблю бесконечно Вас и счастлив этой любовью.
Ваш навсегда Боря».
Поручик не цитирует, как чаще всего бывает, стихи чьих-то поэтов, ему нет в этом необходимости, он переполнен возвышенными чувствами, которые его самого делают поэтом.
Лагерь при селе Шубково, 2 июля 1913 года
«Моя милая, хорошая, единственная Лизочка! Нетерпение мое переходит всякие границы. Вот ведь и карточки Ваши у меня есть, а всё не то... мне голос Ваш хочется слышать, Ваши живые слова! А как безумно хочется заглянуть в Ваши глаза, долго-долго смотреть в них и читать по ним душу Вашу... Я положительно не знаю, чем и как отблагодарю судьбу за то, что она дала мне в жизни такое сокровище... В Вас я нашел своего бога и свою религию!
Детка, простите, что сегодня посылаю Вам такое коротенькое и неряшливое письмо. В лагерь приехал командующий войсками и потому времени свободного очень мало. Писал это письмо, сидя в палатке... Я уже забыл, что такое сон. Ложась в 1 час ночи, в 6 часов утра я уже на ногах. Физически устаю, но нравственно чувствую себя бодрым и здоровым, ведь до нашей встречи осталось каких-то 70-80 дней.
Пишу Вам письмо, а наш полковой оркестр играет из оперы «Кармен». Вспомнились мне Вы, когда играли из этой оперы, а Ваш Борик, склонившись к Вам на грудь, говорил о своей искренней любви. И Вы слушали его, ибо Ваши пальчики все неуверенней и неуверенней скользили по клавишам рояля, пока, наконец, Ваши ручки не опустились на мои плечи. Ах, дивное милое прошлое время!! Крепко-крепко и горячо без конца Вас целую.
Ваш навсегда Борис».
Полковой праздник
Лагерь при селе Шубково
4-го июля 1913 года.
«Милая дорогая единственная Лизочка! Сегодняшний день - канун нашего полкового праздника. В полку масса приготовлений. Офицеры полка как-то все торжественно настроены, и только я один остаюсь с Вами...
Только что получил Вашу открытку, где Вы, Лизочка, пишите о своем возмущении на почту. Милая, не волнуйтесь, мне так кажется, что чиновники здесь совершенно не причем. Ведь Ваши письма все-таки приходят на 6-8 день и по 2-3 сразу. По-моему, они просто в различные поезда попадают и одни идут из Урюпина через Лиски, Воронеж, Курск и Киев, а другие - через Царицын и делают таким образом громадный круг. Люблю Вас
Ваш навсегда Борикъ».
Лагерь при селе Шубково 6-го июля 1913 г.
Продолжу описание полкового праздника. Ваш Борик ужасно трусил за свою милую «образцовую» роту. Да и в каждом офицере полка чувствовалось желание не быть хуже других. В 10 часов утра весь полк был построен перед лагерной нашей церковью. Утро было на редкость ясное, погожее, обещая жаркий день. Невдалеке от строя под красиво убранным зеленым шатром белели нарядные дамские платьица наших полковых изящно одетых дам. Их ручки, затянутые в длинные бальные, белые перчатки, перебирали всевозможные ленточки, бантики, полоски, щедро разбросанные по платьям. Это были последние жесты женского прихорашивания перед сердце щемящим военным зрелищем парада.
Выровняв своих прелестных солдатиков, офицеры сгруппировались у своих батальонов, томясь долгим ожиданием своего высшего начальства. Чем дольше ждали, тем больше нервничали. Но вот вдали на повороте широкой лесной гладко укатанной дороги, в красивой рамке зеленых стен деревьев, показалась лихая тройка в блестящем наборе с малиновым звоном колокольчиков. Ехал командир корпуса, который принимал парад нашего полка. И этот мелодичный звон колокольчиков, как волшебная палочка, вмиг изменил всю картину, перед тем только мною описанную. Всё разом вздрогнуло и зашевелилось. Офицеры встали по своим местам, вполголоса делая последние замечания своим подчиненным солдатам. Стройные желонёры с значками на ружьях невольно обращали на себя внимание, резко выделяясь среди ровных, прямых шеренг солдат, издали казавшихся сплошной светло-зеленой стеной. Команда...и желонёры скрылись за роты (по ним ровнялся полк). Приглашенные гости-офицеры издавали бряцанье сабель и звон «савельевских» шпор. Лучшими шпорами по выделке и звону в военной России считают шпоры Савельева, а потому офицеры на всех парадах всегда щеголяют в них - это я так, a propos, упомянул.
Даже дамы и те проявили заметное волнение, ожидая «мать командиршу». Дав выйти из экипажа начальству, командир полка подал лаконическую команду и, сверкнув своей блестящей на солнце шашкой, пошел встречать приехавшего высокого начальника. Точно электрический ток пробежал по мертвой солдатской стене. Вздрогнули...раз...два...три и ружья взяты «на караул» для встречи начальника. Десятки молний сверкнули от поднятых шашек господ офицеров. И снова все замерли, лишь только тысячи глаз загорелись огнем ожиданья. В воздухе плавно и мелодично поплыли сочные звуки оркестра полка. То встречный марш заиграли. Странно... эти звуки уносили далеко, далеко от этих блестящих солдат. В них чудилось непонятно влекущее что-то. Хотелось идти, идти бесконечно, не зная зачем, для чего и куда. Не все ли равно? Ведь в жизни всё тайна! А может они унесут человека туда, где солнце иначе уж светит, где воздух чище и вольней, где сердцу отраднее будет?! Неясные, сладкие мысли... Эх, в эти минуты так захотелось подняться высоко-высоко, по небесной выси поплавать, наслаждаясь простором небес!! Лучи солнца, лучи жизни мира всего потянули к себе. Где солнце, там жизнь; где свет, там свобода и правда, а их так теперь мало у нас на грешной земле. Вот к ним и тянулась в эти минуты душа. Не знаю, далеко ли улетел бы, купаясь в собственной фантазии, но к несчастью был разбужен от мыслей своих страшным нечеловеческим криком, то полк приветствовал своего почетного гостя. Вот и со мной, наконец, поравнялся этот долгожданный гость... Продолжение завтра».
К великому сожалению, продолжение описания полкового праздника отсутствует, но зато я разыскал некоторую информацию о селе Шубкове, в котором происходили события. Названия этого я не нашел на новых и даже старых картах, но поиски мои были неожиданно вознаграждены в книге воспоминаний митрополита Евлогия (Георгиевского, 1868 - 1948), предстоятеля православных русских церквей в Западной Европе, «Путь моей жизни». Книга написана в эмиграции и впервые издана в России в 1994 г. (издательство «Московский рабочий», тираж 25000, страниц 620). Митрополит Евлогий описывает Шубково ровно через два года после пребывания в нем поручика Жуковского. В 1915 г. русские временно отступали и речь здесь идет об эвакуации галичан, которым угрожали австрийцы. Цитирую: «Они двинулись табором, неорганизованным потоком в 50-100 тысяч человек в нищие, истощенные военными реквизициями приграничные области. Стар и млад, лошади, коровы, телеги, груженные домашним скарбом.
Я поехал к Главнокомандующему Иванову (Иванов Николай Иудович, 1851-1919, генерал-адъютант, генерал от артиллерии, член Государственного совета, главнокомандующий Юго-Западным фронтом с начала войны до марта 1916 г. - Л.С.), чтобы обсудить, что делать. Он предложил мне воспользоваться Шубковым, артиллерийским полигоном (Волынской губернии, Ровенского уезда), незаселенной площадью в 30-40 верст. До войны на этом полигоне по летам производилась учебная артиллерийская подготовка; были настроены для офицеров хатки, а для солдат выкопаны землянки.
Какой-то исход из безысходности нашелся. Положение галицийского каравана было ужасно. В пыли, грязи, под дождем и зноем, рожая и умирая в пути, двигался грандиозный табор беженцев, не зная, где и когда он осядет. Надо было кормить скот и самим кормиться, но наши крестьяне, оберегая свое достояние, на свои луга чужой скот не пускали.
Я поспешил вперед, чтобы направить главную массу беженцев в Шубково. Там около 50 тысяч галичан и осело. Местность, пригодная для полигона, оказалась далеко не пригодной для поселения. Кругом болота, колодцев не хватало. В жару люди бросались к воде, и в результате новое бедствие: холера...
Я спешно выехал в Житомир и попросил губернатора сейчас же мобилизовать 2-3 отряда Красного Креста и Земского Союза, также приказал стражникам оцепить болота и не пускать беженцев к зараженной воде.
События надвигались грозные. Тучи сгущались. На фронте со дня на день положение было все хуже и хуже. Возникла тревога за судьбу Почаевской Лавры. То тут, то там виднеется зарево пожаров - это наши, отступая, подожгли интендантские склады, деревни и хлеба. Мы отступали все дальше и дальше. Уже австрийцы угрожали Бродам. Наш фронт от Дубно был теперь верстах в двадцати-тридцати. Что было делать с беженцами? Я поехал к генералу Иванову и объяснил положение дела: зимовать в Шубкове невозможно, надо галичан устроить прочно. Опять исход нашелся - выручили непредвиденные обстоятельства. Было решено очистить Волынь от немецких колонистов и заселить на их место галичан».
Как видим, уютный лагерь в Шубково, каким его описывает поручик Жуковский, превратится скоро в кровавый ад, но летом 1913, когда он ежедневно пишет письма своей возлюбленной, ее еще ничто не предвещало.
Год 1913 - время высшего подъема во всей истории культуры и экономики России и у жителей ее были все основания мечтать о лучшем. Следующее письмо написано 9 июля, на 12 страницах, и оно представляется лучшим из всего эпистолярного наследия. Поручик вспоминает тончайшие детали того вечера, когда Лиза ответила ему: «Да». Привожу фрагменты.
Лагерь при селе Шубково. 9 июля 1913 г.
«Мой взгляд таков, моя милая детка, что «любовь» есть та непостижимая тайна природы, которая служит невидимой связью людей с природным началом всех начал. В тот момент, когда мой природный инстинкт подсказал, что во мне впервые в жизни зарождается чувство чистой, искренней любви, моя хорошая, я тогда только понял то колоссальное значение любви, о котором раньше так много задумывался. То, на разгадывание чего я потратил массу часов, при рождении во мне чувства любви я познал в один лишь момент!! Я, владея этим неземным чувством, смог отыскать в Вас под покровом светского облика самые лучшие природные качества Ваших души и сердца. Открыв в Вас, милая, эти сокровища, я понял, как неизмерима глубока прелесть знакомства и обладания ими.
Общими взаимными усилиями, моя родная, мы познаем тот внутренний рай человека, для достижения которого многие-многие люди не могли дойти из-за своего нравственного бессилия. Я бесконечно уверен, что наша будущая совместная жизнь потечет красиво, уютно и интересно. В Вас, в Вас только одной я нашел, наконец, идеал своего любимого друга, товарища и любимой девушки. Лизочка, Вы у меня такая прелесть!!! Детка милая, читая Ваше описание одной из урюпинских лунных ночей, я вспомнил одну из наших волшебных трех ночей, а именно первую. Эта дивная ночь особенно дорога мне, т.к. упало в мое сердце зерно любви к Вам, позволившей своему Борику безумно целовать себя под гипнозом прихода любви, ожидая неиспытанного доселе Вами неземного счастья.
Помню... звезды ярко горели на темном небесном покрове. Ночь - эта душа природы - захватывала своею удушливо-сгущенной теплотой. Я вышел на крыльцо Вашего дома... Вы провожали меня. И странно, сидя еще за столом, я и не мечтал о таком счастье, которое мне суждено испытать было за дверями Вашего, теперь родного мне дома. Напротив, прощаясь с Вами после ужина, я был уверен, что Вы никогда не поймете того, что страстным огнем запылало в моем сердце. Идя надевать пальто, я весь находился во власти обуревавшего меня чувства, я еле сознавал окружающее и только светское воспитание давало мне возможность скрыть свои сердечные переживания под маской учтивости и внимательности к гостеприимной молодой хозяйке. Но стоило мне только уже за порогом Вашего дома окунуться в чарующую негу волшебной ночи, как я понял, что всё должно сегодня же, вот сейчас решиться и решиться бесповоротно.
Я остановился у дверей и, не будучи в силах твердо переносить свое душевное волнение, облокотился на отворенную половинку двери... Вы, Лизочка, окутанная светло-прозрачным вуалем лунного света, казались мне какой-то сказочной феей из лунного царства... Каждый мой нерв болезненно ощущал близость Вашего молодого, красивого тела в эту памятную мне на всю жизнь ночь. Безумно жаждав высказать Вам, Лизочка, свою душу, я боялся сделать малейшее движение, чтобы не оскорбить Ваш гордый духовный мир. Непосильная борьба загорелась во мне. Я, опьяненный призывною лаской ночи, ошеломленный бушевавшим во мне сердечным порывом, начинал терять сознание. Как стальным холодом прорезала мой мозг вдруг мысль: «Безумец, что ты делаешь? Опомнись! Эта волшебная фея не для тебя. Несчастный, порви же, имей силу, свою любовную вуаль, стряхни с себя это завлекающее очарование ночи. Что с тобой будет, если на твое роковое признание ответом будет громкий хохот, смех сказочно-прелестной девушки?! Я вздрогнул и очнулся.
Всё та же картина сказки: звезды, ослабевшие в борьбе с молочным, бледно-сумеречным светом луны, томно светили с выси небес и своим непонятным миганием как бы улыбались, обещая открыть неизведанную тайну летней волшебной ночи. Ночь трепетно-сладострастно вздрагивала от неожиданно всколыхнувшихся ночных звуков, как упругая молодая грудь женщины под опьяняющими ласками любимого человека...
Зачем, зачем всё это? - больно отозвалась одна из душевных струн во мне... Эта ночь ведь сулит мне несчастье, а не блаженство любви! Нет, прочь от нее, от этой упоительной ночи! Я сделал шаг, отделившись от двери, и протянул Вам на прощание руку... Но что же такое,... не сон ли это? Наши руки сплелись... Момент, и я притянул Вашу девичью стыдливую головку к себе и страстные поцелуи обожгли Ваши щечки и губы... Я помню, как Вы защищались от моего чистого порыва любви, и мне было обидно... Когда мы простились, и я пошел домой, во мне заговорило неразделенное чувство любви. Что же, меня не поняли? Или захотели только лишь поиграть? Эти вопросы жгли мое сердце. Жутко как-то стало.
Я незаметно подошел к Вашему дому и опустился на скамейку у сада. Сон далек был от меня. Тихо кругом, и время продвигалось к рассвету. Еле заметная тонкая лента утренней алой зари красиво опоясывала горизонт востока. Где-то вблизи петух, наш деревенский будильник, пропел. Звездочка с выси небес на землю скатилась, печально и больно на сердце отозвалась. Ведь так и любовь, моя первая звездочка, закатилась, такая же неразгаданная и непонятная. И точно в ответ на мои мысли из рощи соседней послышались трели певца-соловья. То была песнь любви, песнь восходу небесного светила.
О многом бы он спел мне, но вот из-за восточного края земли показалось дневное светило, разливая кругом себя яркий солнечный свет. Свет, свет! - всё запело во мне... Пусть солнечный свет проникнет и в сердце сказочной феи моей и растопит лед ее. И я всей душой в эту минуту верил в чудо! И чудо свершилось!! Теперь эта лунно-волшебная фея полюбила меня!! О, как же счастлив я!! Дай же Бог, чтобы солнечный свет озарял нашу общую жизнь, детка родная, согревая в нас обоих любовь без конца, без конца».
Свадебные формальности
Лагерь при селе Шубково 28-го июля 1913 года.
«Люблю, люблю, бесконечно люблю Вас, Лиза!! Страшно тоскую, сердце рвется к своей Лизочке. Солнышко мое! Нисколько не сержусь, что иногда должны Вы пропустить день и не написать письмо мне... Нет, детуся моя родненькая, чистосердечно говорю Вам: нисколько я не жалею о своей холостой жизни! Да и что в ней жалеть?! Пустота...безумность...бледность!! А теперь: явилась цель, которая заполнит пустоту и создаст яркость! Свободы холостой жизни не понимаю. Зачем она, раз к жизни был я равнодушен? Милая, как безумно хочется жить теперь, жить не для себя, а для своей родной детуси! Господи, видеть улыбку счастья и любви на личике моей дорогой, милой Лизочки, знать, что мои поцелуи приятны моей детке - да за это я готов всего-всего достигнуть, что только не захочет моя родная! Люблю, люблю, бесконечно люблю Вас, Лиза!! Ах, скорей, скорей бы быть с Вами. Страшно тоскую, сердце рвется к своей Лизочке.
Относительно окончания лагерного сбора ничего не могу сказать определенного. Возможно, наш полк пойдет на охрану железной дороги при проезде Государя в Крым. Детка милая, присылайте свои бумаги теперь, потому что, если двинемся на охрану в середине августа, то тогда не успеем испросить разрешение на нашу свадьбу. В походе суд чести не собирается и, следовательно, придется отложить получение документа до прихода в Луцк, что сильно задержит мой отъезд. Из Ваших, детуся, бумаг, повторяю, нужны:
а) выписка из метрического Вашего свидетельства,
в) свидетельство об окончании Вами, милая, института и
с) письменные заявления (произвольно составленные) мамочки и Вашего о желании на нашу свадьбу. Например, для мамочки: Я, нижеподписавшаяся, письменно заявляю о своем желании вступления поручика вверенного Вам полка, Бориса Адамовича Жуковского, в первый законный брак с моей дочерью, Елизаветой Игнатьевной Поповой. Что и удостоверяю своей подписью. - Подпись. Для Вас же, детуся, так: Я, нижеподписавшаяся, письменно заявляю о своем желании вступить в первый законный брак с поручиком вверенного Вам полка, Б.А.Ж. Что и удостоверяю своей подписью. - Подпись».
Исполним терпеливо все эти формальности, считаемые законом. Для нас же, детуся родная, самыми важными законами являются законы сердца и души - ведь правда, милая?! Лизочка родная, относительно квартиры всё сделаю так, как Вы хотите. Через неделю еду с Варварой Ивановной в Луцк. Пришлю подробное описание и план ее. Милая детка, безумно целую Вас и благодарю еще раз за заботы о нашей будущей жизни! Завтра отошлю мамочке письмо, поцелуйте ее за меня».
Свадьба их состоялась лишь в ноябре 1913 г. Родственники Бориса сочли невозможным приехать на русскую свадьбу, но это остановить его уже не смогло. Место службы ему определяют г. Луцк, где они снимают у евреев, которых он по-старомодному называет жидами, квартиру из пяти комнат за 50 руб. в месяц. В средствах он очень ограничен, т.к. жалованье его составляет всего 100 рублей в месяц зимой, 130 летом, 150 на маневрах. Поручик постоянно занимает: на покупку собственной лошади (200 руб.), обмундирование, подписку на газеты, журналы, книги и прочие расходы.
Счастливая жизнь супругов Жуковских продолжалась до начала Первой мировой войны.
Год 1914
Германия объявила войну России 19 июля (1 августа н.с.). Поручик Жуковский служил в 3-й Армии Юго-Западного фронта, сражающейся против Австро-Венгрии, объявившей нам войну на пять дней позднее - 24 июля (6 августа), в день его рождения. Он ужасно не хотел войны, не испытывал никаких патриотических чувств, и его можно понять. Не прошло, во-первых, и года, как он женился на обожаемой им юной Лизочке, и был полон честолюбивых планов на обустройство семейного будущего. Во-вторых, его историческая родина Польша была разделена между Россией, Германией и Австро-Венгрией, которые вдруг вздумали воевать друг с другом, не оставляя ему собственного национального интереса, хотя ни в одном из писем он не говорит об этом.
Настроения поручика были вполне естественны. Так считала и императрица: «Борьба будет ужасна, и человечество идет навстречу невообразимым страданиям». Генерал Дитерихс М.К., командовавший у Колчака Сибирской армией, писал в своих мемуарах: «Ни у Государя, ни у Государыни в натуре совершенно не было личного честолюбия или личной жажды власти. Их личные желания сводились к жажде покоя в кругу своей Семьи, в своем очаге, в среде русского христианского народа». Несмотря на свое нежелание воевать, поручик, тем не менее, честно выполнял свой офицерский долг.
Первое упоминание о войне в его письме от 15 июля 1914 г. из Луцка в станицу Урюпинскую, где Лиза гостила у матери. Он в смятении, то верит, то тут же не верит, что война разразится: «Никакой войны, кажется, не будет... А что если в самом деле война? Одно только ужасно, боюсь полным калекой вернуться, тогда всё пропало. Нет, я абсолютно не верю в возможность войны... Нет, нет и тысячу раз нет, войны не может быть». Сомнения и заклинания находятся и в последующих письмах, которые он отправляет каждый день.
19 июля Германия, союзница Австрии, объявила войну России, но в письме от 20 июля поручик продолжает сомневаться: «Вести о войне приходят всё хуже и хуже. С минуты на минуту ждем объявления войны. Нашему полку придется идти против австрийцев. Благослови своего Борика. Если будет суждено увидеться, то опять будем счастливы. Безумно жаль, что не удастся перед войной с тобой, моя родная, проститься... Бог даст, не навсегда расстаемся. До настоящего объявления войны не могу верить в ее возможность. Неизвестность страшно изматывает нервы.
Да, вот как капризна судьба. Разве мы могли предполагать с тобой, что разыграются такие грозные события!? Господи, зачем все это? Надежда на мирный исход все больше и больше слабеет. Как хочется вернуть наше счастье. Нет, нет, войны не может быть! Это слишком несправедливо. Пишу тебе это письмо у немца-колониста. Моя 10-я рота стоит на окраине Луцка, охраняя вход в него. Впереди нас в поле стоят другие войска».
События неумолимо приближаются. До начала войны с Австрией остается два дня. Атмосфера накалена, война пульсирует уже у виска, это явно ощущается из писем 21 и 22 июля: «Я не могу без тебя, я умираю от тоски. Господи, зачем всё это? Ведь и так жизнь полна несчастий, и вот оказывается, что этого мало, нужно всемирное несчастие.
Я ставлю оцепление для стрельбы с запасными. Выехал верхом в 5,30 утра, а возвратился в 7,30 вечера. Солнце пекло невероятно. В полку как раз служили молебен, т.к. одна из рот уходит к границе. Май-Маевский рассыпается в речах. Он уже готов брать Вену и Берлин. Офицеры иронизируют над ним. Он довольно красив в своих зажигательных речах, но на деле уже выказал суетливость, волнение и горячность. Офицеры гораздо серьезнее смотрят на ожидаемую войну, чем наш «голова».
К личности упомянутого поручиком Май-Маевского Владимира Зиновьевича (1867-1920) следует добавить, что в начале войны в звании полковника он был командиром 44-го Камчатского полка, но скоро получил звание генерал-майора и стал командиром 35 пехотной дивизии. В Гражданскую войну он был одним из командующих Добровольческой армии, но отстранен Деникиным за поражения на фронте и пьянство. Умер в ноябре 1920 г. в Севастополе от инфаркта при посадке на пароход, в возрасте 53-х лет. Небезынтересно, что Май-Маевский имел одно время в качестве адъютанта самозваного капитана Павла Макарова, по вымышленным воспоминаниям которого был поставлен фильм «Адъютант его превосходительства». На самом деле «подрывная деятельность» адъютанта в пользу красных сводилась лишь к регулярным пьянкам с Май-Маевским.
И вот, наконец, письмо после объявления войны, 26 июля 1914 г., село Кульчин: «Полк из Луцка ушел и расположился поротно по окрестным селам и деревням. Ждем прихода австрийцев. Войну нам Австрия объявила 24 июля и теперь можно ожидать появления австрийцев около Луцка. Из Луцка всё бежит в глубь России: Окр. Суд, Казначейство, Банки уже уехали. Мосты сожжены, дабы австрийцы не могли переправиться по ним. Моя рота стоит в 10 верстах от Луцка для защиты переправы от австрийской кавалерии. Вчерашний день, когда я узнал от ротного командира Зилитинковича об объявлении войны, я провел в каком-то полусознательном сострадании. Я как автомат ходил, сидел и мало понимал, что вокруг меня делается. А в селе бабы подняли плач, не знают куда бежать. Ужасная картина».
Первые фронтовые впечатления поручика состояли от зрелища австрийского военного дирижабля (1 августа, село Рачин): «Моя единственная, полк наш весь перешел вчера из Луцка под город Дубно, и расположился в его окрестностях. Вчера ночью над нашим расположением летал цеппелин. Точно звездочка казался простым и невооруженным глазом. Сначала он низко и плавно пролетел над нашим отрядом, а затем поднялся высоко-высоко над нами и остановился. Только прожектор, установленный в передней его части, то убавлял огонь, то ярче разгорался. В сильный бинокль виден был ряд освещенных окон каюты его и чуть заметные в темноте очертания сигары - его корпуса. Какая смелость - быть над лагерем противника. К утру, конечно, улетел за свою границу.
Что-то будет дальше? Этот вопрос сверлит мозг целые дни. Вчера я познакомился с нашим полковым врачом. Он сам мог не идти на войну, но пошел потому, что в его семье много пошло родных. У него остались и и мать, и отец, и жена, и двое детей. Доктор охотно присоединился к моим проклятиям по адресу Вильгельма, из-за которого весь мир, быть может, обольется кровью.
Пиши мне теперь по адресу: «В действующую армию, Юго-Западный фронт, 44 Камчатский пехотный полк, поручику Жуковскому Б.А. Город на конверте упоминать нельзя, ибо такое письмо уничтожат на почте».
Среди писем поручика одно особенное - матери Лизы (4 августа 1904 г., деревня Панталия). Несколько театрально, вероятно, в минуту отчаяния он пишет ей с отеческой заботой о Лизе: «Если меня убьют, то мой Литусёнок, нагоревавшись, с Божьей помощью найдет себе еще лучшего для себя мужа. Дай ей Бог полного-полного счастья. Только не пускайте ее опять в балет. Не ей, с её чистой, хорошей натурой быть в этом нечеловеческом разврате. Ведь и балет, к сожалению, существует до сих пор в качестве тонкой приправы к голому, животному разврату. Не хватит у нее, у такой хрупкой, бороться с кровожадными людскими крокодилами, которые насытившись ей, с отвращением оттолкнут ее от себя. Это будет моя предсмертная просьба к Вам, мамочка».
Наконец, 6-го августа поручик сообщает Лизе, что им зачитан приказ по армиям Верховного Главнокомандующего Великого Князя Николая Николаевича «начать спокойное, но решительное наступление в Австрии». «Никакого особенного подъема нет, но видна твердая уверенность в исполнении своего долга перед родиной», - вынужден признать он. С самого начала войны Австро-Венгрия терпела поражения. В августе-сентябре 1914 г. русские войска разгромили австрийскую армию в Галицийском сражении. 44-й Камчатский пехотный полк едва поспевал за кавалерией и поручика изматывали бесконечные переходы и опасные ситуации. В этом же письме он делится с Лизой своими впечатлениями: «Вчера взяли пленного австрийского солдата-улана. Он рассказывает, что не сдался бы в плен, если бы казак не вышиб его из седла пикой, воткнув ее в щеку ему, не повредив даже зубов. И вот, Лизусик родной, если б ты видела эту поистине трогательную картину: этот же самый солдат-улан австриец шел в обнимку с казаком, ранившем его, который угощал его папиросой. Наши пехотинцы накормили его сытно, напоили чаем. Нам жаль несчастных пленных. Они были очень удивлены. Оказывается, им на родине, понасказали, будто у нас в России с пленными обращаются так: день морят голодом, а затем вешают. Пусть знают, как душевно велик русский народ.
А на днях казаки встретили австрийский разъезд, бросились на него. Австрийский улан-офицер наскочил на одного казака. Шашки их со звоном скрестились, но казак ловко отпарировал удар и удачным взмахом снес голову офицеру. Так голова и отлетела. Какой ужас!!»
Наиболее кровопролитные бои происходили под Лембергом (Львовом). Письмо от 28-го августа: «Наша 3-я Армия, подойдя к Лембергу, должна была торжественно войти в него, ибо это мы боями 13, 14, 15 и 16 августа сделали невозможным защищать австрийцам Лемберг. Они в паническом страхе бежали из него, оставив все в наших руках. И так Лемберг сдался нам без боя, а между тем здесь произошел очень кровопролитный бой. И вот в то время, как наша армия готовилась отдохнуть несколько дней, нас послали на помощь 5-й Армии. От Лемберга мы двинулись прямо на север к русской границе с целью соединиться с 5-й Армией. 24-го и 25-го мы уже столкнулись с противником. В ночь на 26-е сзади деревни, в которой ночевали наш и Охотский полк, расположились два других полка нашей дивизии, штаб дивизии и обоз этих двух полков. В полночь на них спящих натолкнулись два австрийских полка и началась перестрелка. Заспанные солдаты бросались в штыки на австрияков и в упор стреляли. Обоз этих двух наших двух полков был совершенно уничтожен. В лесной сторожке помещался штаб дивизии: два генерала, начальник штаба и адъютанты. Всех их почти австрияки забрали в плен и ушли. Рано утром мы все вступили в бой с этими двумя австрийскими полками и скоро уничтожили их, забрав их к-ра полка, знамя и всех наших пленных штабных. Причем, представь себе, деточка, австрияки вели пленных наших офицеров впереди и по ним пришлось нашим стрелять. Убито три артиллерийских офицера пленных, оба генерала ранены, а есть и невредимые, возвращенные нами из плена. Это утро 25-го было прямо кошмарное, многих потеряли мы. Трудно описать все, это надо испытать. Падают кругом убитые и раненые люди, лошади, это был какой-то сплошной ад.
Увы, разбив два австрийских полка, мы не отделались от них и через полчаса с другой стороны посыпался на нас град снарядов. Этот бой, начавшийся рано утром 25-го, шел и 26-го, и 27-го. В полку очень большие потери. Ранен в ногу с раздроблением кости Укуров, Ольховик был у них в плену с тем офицером, который вместе с нами в Луцке покупал канареек. Оба ранены: Ольховик в голову легко, а Эгертдорф сильно в ноги обе и в грудь. Убито за этот бой три офицера, в общем уже выбыло из строя 25 офицеров. Много офицеров у нас в полку сильно поседели. Из боя мы идем прямо в бой. С 13-го по 28-е августа мы не имели ни одной свободной минуты. То шли по 30-40 верст в сутки, то в бою несколько дней. Офицеры говорят, что так трудно не было и в Русско-японской войне.
Ты вообрази только: белье переменять приходится раз в три недели и больше, умываться не каждый день удается, спать час, два не больше, в поле или на грязном полу. Блохи целыми табунами гуляют по телу, волосы не расчесывал уже недели две и столько же времени не касался и бритья. Есть приходится всякую гадость, хлеба, простого хлеба уже вот неделю не видали, а едим сухари. Но самое главное это то, что нет минуты, чтобы можно было не думать об опасности. Ложишься спать и не знаешь, будешь ли жить на другой день.
Вчера ночью мы ушли из боя и пошли помочь нашей кавалерии. Наша дивизия называется теперь «летучей», т.е.везде должна успевать появляться и помогать. В бою приходится быть почти каждый день. Я свято верю Николаю Угоднику, что он не оставит меня без своей защиты. Мало и очень мало осталось офицеров у нас в полку, да и солдат уже половины нет. Перед войной было около 5 тысяч, а теперь осталось около 2,5 тысяч. Еще два-три боя и офицеров совсем не останется».
Редкое для офицера откровение находится в письме поручика от 30 августа 1914 г., который отвечает на странные желания, казалось бы, изнеженной молодой женщины: «Ты просишь, родненькая, заколоть австрияков для тебя, но я не могу этого тебе сделать, хотя возможность представляется всякий раз в бою. Не могу потому, что мне противно это сделать. Вести на австрияков солдат и управлять их огнем я считаю своим долгом, раз попал на войну, но сам не могу совершить убийство. Не знаю, как дальше придется.
Тебе, родненькая, хотелось бы увидеть бой. Не стоит. Вот я испытал полностью прелесть боя и нахожу, что не дай Бог никому испытывать этого дико-кошмарного удовольствия. Теперь только приходится удивляться, как это до сих пор в таких ужасных боях еще Бог миловал меня. Этим я вовсе не хочу сказать, что я веду себя на войне, как трус. Нет, твой Борик выполняет свой долг перед Родиной по мере сил своих. Я представлен уже к двум боевым наградам, но боюсь, чтобы дальше не представили к награде - деревянному кресту».
Описание реальной картины театра военных действий продолжается в письме следующего дня - 1 сентября 1914 г.: «В Австрии наши войска совершают блестящие победы. Вот уже взят один из главных проходов на Карпатах у Стрия. Наша кавалерия послана для разведки на Карпаты. Остается взять сильную крепость Перемышль и тогда дорога до Вены открыта. Все до последнего солдата твердо уверены в полной победе русских войск в Австрии. Галиция у ног России. Вся она запестрела скромными, печальными крестиками на могилах убитых наших солдат. Эх, мой родной, мой миленький Литусенок, очень труден наш кровавый путь по Галиции!! Куда не взглянешь, всюду кровь, кровь и кровь. Задыхаемся от трупного запаха. Вот сейчас наш полк стоит в деревушке под Равой Русской, где был бой. Много хат погорело, всюду убитые лошади и кресты. Рава горит.
Из-за 5-й Армии нашей 3-й Армии не пришлось и во Львове побывать. Генерал Плеве, командующий 5-й Армии смещен, а на его место назначен наш командующий 3-й армией - генерал Рузский, нашей же Армией будет командовать Радко-Дмитриев.
Австрийцы панически отступают. По всей дороге они побросали весь свой обоз, с провизией, с вещами, патронами и снарядами. Пооставляли орудия артиллерийские. А лошадей-то побито у них: верст 6 мы шли и встречали убитых лошадок. Воображаю, сколько убитых и раненых было у них людей?! Уж очень сильно их несчастных бьют».
Для справки, генерал-адъютант Н.В. Рузский (1854-1918), масон, пошел на измену своему Императору, принуждая его с другими заговорщиками отречься от престола. В своем дневнике Государь написал, что он простил всех, кроме Рузского. Зарублен чекистами и закопан полуживым под Пятигорском.
К счастью для поручика, непосредственное участие в военных действиях прекратилось для него уже в октябре 1914 г. В письме от 5-го октября он сообщает, что у него разболелась нога, и ему дали свидетельство для эвакуации на лечение. Он прошел ряд госпиталей в Любачеве, Раве Русской, Львове и теперь находится в 173-м запасном госпитале в Броде.
Письма его теперь стали приходить на дорогой бумаге, написанные чернилами, предельно аккуратным почерком. На следующий день он сообщает Лизе, что его могут после излечения оставить для обучения запасных нижних чинов и ратников ополчения согласно приказа Верховного Главнокомандующего. По этому приказу выздоравливающие офицеры будут обучать запасных, а кадровые офицеры этих рот отсылаться на войну.
Год 1915
Письма поручика Жуковского 1915-го года идут из Полтавы, где он оказался преподавателем военного училища. Нога продолжает болеть, и он пишет, что ходит даже по комнате с палкой. Он подыскивает квартиру, ожидая приезд Лизы, сообщает ей подробнейшим образом распорядок своего дня, размер жалования, состояние квартиры, описывает г. Полтаву. Бумаги и аттестат не успевают поступать за его перемещениями, и он не имеет иногда даже копейки. В письме от 3-го октября он пишет: «Посылаю письмо без марки, так как денег тю-тю. Уж будь добра, возьми у мамочки доплати за него. Прямо какой-то бродяга - твой муженёк!»
Он сообщает ей, что будет получать 80 руб. жалование, 21 руб. квартирные, 52 руб. 50 коп. суточные, 10 руб. на прислугу - итого 163 руб. 50 коп. Конечно, он крайне ограничен в средствах, так как за одну квартиру приходится платить 40-50 руб.
Год 1916
Письма 1916 г. приходят из Виленского военного училища, где он обучает курсантов. В нескольких из них речь идет о том, что он месяц находится под арестом в комнатке помощника инспектора классов за какую-то провинность. Арест странный, так как к нему приходят с визитами начальство, приносят кофе. Он много занимается науками, получил для преподавание «тактику», в связи с чем у него будет прибавка к жалованию 300-350 рублей. Поручик мечтает о поездке в отпуск к морю вместе с Лизой. Он по-прежнему обожает свою «детку».
Год 1917
Последние письма поручика написаны в мае-июне 1917 г. Уже произошел февральский переворот. Он преподает в училище в Полтаве, но его всерьез захватила политика. На его письмах два красных флажка, на которых написано: «Земля и воля. В борьбе ты обретешь права свои». Об этом он сообщает Лизе в письме от 16 мая: «Увлекся организацией в Училище комитета партии Соц.-Рев. На моих плечах лежит участие в Ротном комитете и Училищном... Много хлопот с устройством концерта-кабарэ.
Новостей особенных нет, только разве вчерашний случай: предупреждение монархической манифестации, которая должна была начаться у Монастыря. Наш Совет главарей этих монархистов принужден был арестовать, в том числе какого-то офицера. Нечего сказать, хороши свободные граждане. И если бы опоздал Совет и гнусная манифестация втянулась в город, то мало от нее чтобы осталось. Идиоты какие-то.
Ты, Трусик милый, пишешь, что Надюшка стала черносотенка, ну и пусть ее, не надо ссориться. Мы должны быть сильны своим словом и своими делами для народа. А как ты-то, моя республиканочка родненькая, чувствуешь себя?»
25 мая он пишет: «В политике я начинаю умственно зарываться, мне открываться все большие и большие горизонты». 28 мая тон его письма меняется: «Я только что вернулся с общего собрания Совета. Сейчас 10 часов вечера, я ушел с середины заседания только потому, что начинаю тяготиться в этом Совете. Ты удивишься: как, после такой головокружительной страстной работы для Совета, которому я верил как своему божеству, я вдруг тягочусь пребыванием в нем. Да, это так. Я уже опередил это демократическое учреждение революции и в данное время считаю его умирающим постепенно. Я перекинулся к партии Соц.- Рев., но увы...примкнул к ее левому крылу. Принципиально поддерживаю партию, но в душе стремлюсь к еще более широким горизонтам. Мне не хватает воздуха политики!»
Оценка военных событий им близка к большевистской: «Наступление наших войск решено. Мы социалисты в принципе решительно отвергаем это самое наступление, на практике же мешать не будем и дадим возможность людям кричащим «война до победы» еще раз попытать счастья с войсками Гинденбурга. Правда, интернационал трещит по швам, но иначе пока и быть не может... Для нас социалистов одинаково ужасны будут как победа, так и поражение наших войск. Победа поведет к дальнейшему вооружению стран и к ослаблению социалистической революции; поражение поведет к полной анархии и вслед за этим к монархической диктатуре. Осень интересны сейчас революции только что собравшихся: Всероссийского Совета Раб. и Солд. Депутатов и III-го Всероссийского Совета нашей партии С.-Р. Что-то они решат и вынесут» (письмо от 29 мая)?
И вот, наконец, последнее письмо из училища от 3 июня 1917 г.: «В Совете работа кипит, но я сдаю на днях полномочия свои, пусть поработают другие, а-то все я да я. В партии у нас горячая работа идет по выборам в Городскую думу. Мою кандидатуру ставят, но я ее сниму - меня же в Полтаве жители не знают».
* * *
Итак, к тому времени уже штабс-капитан Жуковский Б.А. увлекся политикой. Расчетливый, аккуратный и практичный в хозяйственных делах он оказался совершенно неискушенным в политике, как это было со многими из нас в начале 90-х годов того же XX-го века, бросившихся в пустопорожний водоворот партий, митингов, собраний, пикетов. Он примкнул к партии социалистов-революционеров (эсеров), существовавшей в России в 1901-1922 годах. После октябрьского переворота 1917 г. эсеры вели вооруженную борьбу против советской власти, участвовали в организации заговоров и мятежей. В итоге часть эсеров эмигрировала, часть ликвидирована большевиками. Складывается представление, что шансов у штабс-капитана Жуковского остаться живым не оставалось и он сгинул в безвестности, так и не составив счастья своей горячо любимой Елизавете Игнатьевны, оставив ей лишь около сотни писем, которые она хранила и перечитывала до своего последнего дня.
Священник Лев Степаненко
