Н.И. Надеждин - мастер научно-художественной прозы, и во всём, о чём пишет он, достоверен и убедителен. Его страницы увлекательны и к тому же дают художественное удовлетворение. Возможно, тут сказался в нём профессор, ведь он в Московском университете привлекал воспитанников своими знаниями и красноречием.
Незадолго перед тем отважный этнограф изъездил и пешком исходил Славянские земли, изучая историю и быт сербов, черногорцев, чехов и словаков. В Бессарабии Николай Иванович в простой коляске проехал сотни вёрст, осматривая остатки древних крепостей и урочищ, любуясь по пути нескончаемо длинным земляным Траяновым валом, посещая знаменитые крепости Измаила, Хотина и Ясс. Водные раздолья Днестра, Прута и просторных лиманов ему поведали о своей роли в жизни края.
Полезный и насыщенный подробностями сильнейший этнографический материал публикаторы, Маргарита Бирюкова и Александр Стрижев, извлекли из «Одесского Альманаха на 1840 год», где он только и был напечатан. Стиль и характерное написание отдельных слов сохраняются. Публикация посвящена 210-летию со дня рождения Николая Ивановича Надеждина (1804 - 1856).
Сия пустынная страна
Священна для души поэта:
Она Державиным воспета
И славой Русскою полна!
- Да кто вы? Уж не тот ли знаменитый норвежский скороход, который, говорят, прогуливался из Минхена в Наполи-ди-Романья, из Константинополя в Калькутту, и теперь, по уверению газет, сбирается сделать прогулку - из Христиании в Пекин? - «Прогулка по Бессарабии» - легко молвить! Бессарабия не какой-нибудь Елагин-Остров, или Марьина-Роща. Бессарабия - целая, обширная сторона, в которой насчитывается больше 20 000 квадратных вёрст, по самому скромному исчислению. В Европе есть королевства гораздо меньше; а сколько великих герцогств, которые Бессарабии не годятся и в цинуты!
Увы! Строгие читатели и сострадательные читательницы! Я вовсе не Эрнест Мензон, про которого рассказывают вам такие чудеса, напоминающие блаженное время семимильных сапогов и ковра-самолёта. Я даже такой плохой скороход, что, во всей точности буквального смысла, не обгоню черепахи! Древние мудрецы, вместо того, чтоб кощунствовать славною памятью быстроногого Ахиллеса, могли бы поставить моё имя в тот знаменитый софизм, которым они опровергали движение; и, к удивлению их самих, вышла бы не ложь, а сущая истина. Спросите об этом не в Одессе: здесь меня мало видят. Спросите в Царском Селе, или в Москве на Смоленском рынке; спросите на Салгире в Кучук-Джин-Софу, или в Харькове за Лопанью; спросите в Вильне на Антоколе, в Керчи на Митридатовой Горе; справьтесь даже в Черновцах, по-немецки Czernowitz, если вы больше верите немцам - справьтесь, например, в Дианен-Баде, или у фактора Маркуса. Там должна быть в свежей памяти моя прыть; там показывал я себя недавно - и даром...
Несмотря на то, я точно «гулял» по Бессарабии. Как же иначе велите назвать экскурсию, в которой, в продолжение каких-нибудь двух недель, пролетел я от Измаила до Хотина, от Леова до Бендер? - Гуляют не только пешком, гуляют и верхом; почему ж не гулять в коляске? - Конец концов - я «прогулялся» только по обширной Бессарабской области, и хотя изъездил её по всем направлениям, вдоль и поперёк, но не хочу морочить православный народ, выдавая себя за «путешественника». Не угодно ли и другим-прочим «прогуляться» за мной воображением? Бессарабия такая сторона, что в ней на лету можно схватить много любопытных впечатлений, соединяющих с разнообразием прелесть новости. Если я не сумею передать их в той занимательности, какую они имели для меня, то значит, я не мастер гулять по бумаге: верно, перо моё так же плохо, как ноги!..
*
Прошлая весна, по-видимому, вовсе не предвещала того знойного, огнедышащего лета, которое даже в Петербурге угрожало высушить до дна бездонные болота. Она стала очень поздно. В конце марта Одесса праздновала Пасху, опоясанная льдами. Весь апрель погода была ясная, но суровая. Постоянно дули сухие холодные ветры. Дождя хоть бы капелька. Грустно глядели нагие деревья, мучась не разрождающимися почками: в заветный Егорьев день на них не было листа и в полушку, как бывает иногда под Москвой. Чёрствая степь едва опушалась бледною, тощею зеленью.
Таково было положение доброй матери-природы, когда мы собрались в Бессарабию. Положение для нас вовсе не обидное! Так бывает обыкновенно на свете: одним дурно, другим хорошо, и обратно. Нам совсем не нужно было дождя, который мог только испортить гладкую скатерть степных дорог, взмесив на ней калужское тесто вязкой степной грязи. А холод?.. Будто мы не потомки геродотовых Невров, которые так ловко превращались в мохнатых волков при появлении в воздухе гиперборейского серебряного пуха!..
Мы выехали из Одессы 29 апреля, утром. Таможенные аргусы - Бог им судья! - перещупали все рёбра нашей коляски. Впрочем, спасибо и за то, что истязание скоро кончилось. Через какие-нибудь полчаса мы уже мчались по Овидиопольскому тракту.
От Одессы до Овидиополя считается 36 вёрст, составляющие один почтовый перегон. Дорога, отделяющаяся от большой Тираспольской, влево, у самой таможни, идёт чистою степью, слегка изрытою разлогими, неглубокими балками. Моря нигде не видно; направление дороги постепенно отклоняется от него всё дальше и дальше.
На 12 вёрст от города, церковь довольно красивой архитектуры обратила наше внимание. Я хотел знать, что это за селение. Мне отвечали, что это ещё Одесса, или, если угодно, предместье Одессы, называемое Татарка. Вот почему в Одессе считается до 70 000 жителей. К ней причисляются все окрестные хутора, деревни и селения. Первая станция по Тираспольской дороге, большое село Дальник, до которого платится прогонов за 15 вёрст - всё ещё Одесса!
В 20 верстах, уже за чертою города и градоначальства, в уезде, лежит прекрасная немецкая колония Либенталь. Дорога разрезывает её поперёк. Она имеет наружность совершенно иностранную. Маленькие, чистенькие домики, разбросанные в живописном беспорядке по дну широкой балки, тонут в густоте садов, выращенных истинно-немецким терпением. Жители, не говоря уже о физиономии и климате, сохраняют свой отечественный костюм, слегка оттенённый необходимыми уступками здешнему, хотя и южному, климату.
Вёрст за 5 открывается широкое, величественное зеркало Днестровского Лимана, и над ним, по ту сторону, Аккерман со своими высокими башнями.
- Где ж Овидиополь? - спрашивал я нетерпеливо.
- Будет, - отвечал сухо ямщик, понукая приуставших коней.
Вскрай лимана, по сю сторону, торчал какой-то одинокий шестик; он начал расти, расти, и наконец, вырос целою колокольнею. Мы подъехали к самому лиману. Овидиополь лежал у нас под ногами.
Восточный, собственно-новороссийский, берег лимана высок и круто обрывается почти над самым водоёмом. Под ним-то, глядясь смиренно в пышное зеркало волн, покоится Овидиополь. Ещё с полу-горы начинается улица, которая шириною может поспорить с Невским проспектом. Длина её совершенно равна этой величавой ширине, так что вся улица имеет вид правильнейшего квадрата. Поворачивая тотчас влево, она приводит вас немедленно к гавани. Тут стоит церковь, белокаменная, довольно опрятной наружности. Вдоль берега тянется вереница хат, маленьких, сереньких, точно стадо диких уток, спугнутое с лимана. Впрочем, это не весь ещё Овидиополь. По вольности степных селений, которые любят простор, он раскидывается широко, на необозримое глазом пространство. Однако на этом необозримом пространстве всего-на-все насчитывается немного больше трёхсот домов и трёх тысяч жителей.
Каким чудом имя знаменитого поэта классической древности могло прильнуть к этой коллекции мазанок и землянок, населённой всяким сбродом племён и лиц, наречий и одежд? - Известно, что опальный любимец Августа был сослан в древнюю Мизию, которая никогда не простиралась по сю сторону Дуная. Пространство между Истром и Тирасом, между Дунаем и Днестром, было тогда наполнено Гетами и Сарматами, не перепускавшими хищных орлов Рима в свои вольные степи. Овидий хвастался, что его муза, выучившаяся на досуге языку варваров, нашла доступ к их грубым сердцам, что он пел для них песни, сложенные на римский лад из их родных звуков, и что «бесчеловечные» дикари в избытке чувств признали и провозгласили его своим пиитой.
... Didici Getice Sarmaticeque...
......................................................
Struetaque sunt nostris Barbara verba modis,
Et placui, gratare mihi, coepique poёtae
Inter inhumanos nomen habere Getas.[1]
Если всё это правда, то, по вероятности, ежели не тождества, то, по крайней мере, близкого родства древних Гетов и Сарматов с нашими предками, мы могли бы начать летопись нашей поэзии не с соловья Баяна, а с горемычной кукушки Овидия; даже - чего доброго - не его ли прародительское кукование и поднесь, через осьмнадцать веков, отзывается в «элегических куку» наших нынешних пиит?.. Всё это, однако, не имеет никакого отношения к Овидиополю. Город Томы, куда сослан был Овидий, очевидно, был не здесь. Сомнительно даже, чтобы когда-нибудь, хоть издали, хоть из-за лимана, бедный поэт, состоявший под надзором Томской полиции, мог видеть этот клочок дальней степи, украшающийся теперь его именем. Просто, учёный каприз был причиною, что ничтожная деревушка Хаджи-дер, прозябавшая здесь вовремя турецкого владычества, перекрещена в Овидиополь. Когда Российская империя раздвинула пределы свои до Днестра, карта новоприобретённых степей была совершенно голая; чтобы наполнить её, прибегли к древним классическим преданиям: воскресли знаменитые имена Херсона, Ольвии, Тираса, Одиссоса. Работа кипела; некогда было пускаться в слишком глубокие исследования; не требовалось и не предстояло надобности, чтобы древние имена пришлись точь-в-точь на своих местах: Херсон очутился на Днепре; Ольвия подвинулась на полтораста вёрст выше по Бугу; Одиссос пересел на место древнего пристанища Истриан; Тирас перебрался по сю сторону Днестра. Тут припомнился и Овидий: ему указали жительствовать в Хаджи-дере! И поделом! Это самое благороднейшее мщение, какое только могли придумать потомки Сарматов и Гетов для ругателя, позорившего на весь свет их храбрых, вольнолюбивых предков.
Овидиополь назначался быть не на шутку «городом». В нём сооружена была крепость, которой остатки виднеются ещё и теперь на высоте берега, вверх по течению Днестра, за балкой. Тут же находились карантин, таможня и другие пограничные учреждения. «Город Овидия» поставлен был стражем России, в то время как Днестр служил ей пределом. Мы не имели ни времени, ни охоты смотреть на развалины Овидиопольской крепости. Впрочем - судя по виду издали - это был карточный домик в сравнении с противолежащею грозною твердынею Аккермана. Но не в каменьях сила. Кто-то говорил, что одной шляпы Наполеона, вздетой на палку, достаточно б было, чтоб переполошить всю Европу: такое ж магическое действие на Турков имел двуглавый Русский орёл, развевавшийся над карточным домиком Овидиополя. И зачем было трудиться напрасно? Россия чувствовала, что здесь не для чего заводиться впрок, что тут только временная для ней стоянка, краткий отдых. Она прорвалась за Днестр прежде, нежели Овидиопольские мазанки успели окрепнуть. Дружка Аккерману не имел бы времени и выстроиться.
Мы пробыли в Овидиополе недолго; и это было большое счастье. Пришлось бы иначе воскресить жалобный плач Овидия, хоть прозой, за неумением рыдать стихами. В городе приютиться решительно негде. Единственное здание, имеющее вид дома, есть присутственное градское место. Подле него отличается ещё от прочих хат обширностью и белизною стен приходское училище. К чести Овидиопольских граждан должно сказать, что они - да утешится тень Овидия - на свой собственный счёт содержат аристарха, который посвящает любознательное юношество в таинства российской грамоты, учит «GeticeSarmaticequeloqui». Признаюсь, что чистотою и порядком этого скромного преддверия к храму муз «град Овидия» перещеголяет многих из своих русских собратий. А он - заметьте - город так, только по имени, город безуездный, заштатный, титулярный, если так можно выразиться не в обиду гг. титулярным советникам. Всё правительство его совмещается в одном полицейском чиновнике, который есть и городничий, и голова, и бургомистр, и ратман, одним словом - всё и все в городе. Чуть ли, однако, оттого не лучше! Ещё старик Гомер сказал, что «не добро многоначалие»! Благодаря именно всеобъемлющему единовластителю Овидиополя мы не испытали здесь никакой задержки в отношении к перевозу через лиман, хотя обстоятельства расположились было не в нашу пользу. Перевоз производится посредством четырёх лодок, из которых две принадлежат Овидиополю, другие две Аккерману. Когда мы приехали, ни одной овидиопольской лодки не было на этой стороне; последняя только что отчалила от берега с пассажирами, упредившими нас каким-нибудь получасом. Довелось бы сочинить не одну элегию, если б дожидаться их возврата. Но могучий единоначальник Овидиополя задержал аккерманскую лодку, которая собиралась ехать назад порожнею, и, несмотря на оппозицию шкипера, который возражал, что лодка его слишком мала для нашей коляски, повелел - и мы отправились...
Перевоз считается в 9 вёрст казённой меры. Так и должно быть по прямой линии от Овидиополя до Аккермана. При попутном ветре переезд, говорят, делается в три четверти часа, не больше. Нам ветер был не попутный, но и не прямо противный, а боковой. Вследствие того, мы должны были прежде спускаться долго вниз, вдоль берега, чтобы стать под ветер: так шли мы версты 4 на шестах; после чего вздёрнули парус и пустились перебивать лиман поперёк. При таком круге пришлось нам сделать не 9 вёрст, а гораздо побольше; оттого мы и ехали часа три с половиною. Но всё это было ещё - слава Богу! В иной раз бьются сутки и более. Ехать двенадцать, четырнадцать и шестнадцать часов - вовсе не считается редкостью. Последняя перед нами почта скиталась по лиману больше полусуток. Ветры здесь и сильны и изменчивы, так что нередко случается поехать с одним и на половине переезда встретить другой, совершенно противный: лодка носится взад и вперёд, не имея возможности прибиться ни к тому, ни к другому берегу. Как же после того не благословлять правительство, учреждающее здесь постоянное пароходное сообщение! Новый огнедышащий «Арго», украшенный добровещим именем «Графа Воронцова», скоро явится положить предел этому своевольству буйной челяди Эола.
Как ландшафт, лиман представляет картину истинно величественную. Это не река, а обширное, великолепное озеро, если не отрывок моря. Вверх по течению глаз не видит предела массе вод, сливающихся с горизонтом. Ниже она свёртывается несколько уже и становится более похожею на реку; но какую реку? Это скорее пролив, соединяющий два моря. Берега с обеих сторон голы: тем резче обрисовывается на них Аккерман со своими обширными окрестностями; тем заметнее и скромный, одинокий Овидиополь. Впрочем, при такой картине рамы почти забываются.
Чудно это превращение Днестра, который весьма недалеко струится ещё простою, обыкновенною рекою. Село Чигири, считающееся предместьем Аккермана и находящееся верстах в 4 выше крепости, лежит почти против устья настоящей Днестровской трубы, тоненькой змейкой пробирающейся сквозь лес камышей или так называемые здесь «плавни». Устье это неприметно, потому что по обе его стороны лиман углубляется далеко вверх обширными заливами: левый из них, по новороссийскую сторону, называется «Горкольским» и имеет в длину до 5, в ширину до 1 ½ версты; правый, на бессарабской стороне, ещё длиннее и шире. Этот последний служит вместе устьем для двух побочных речек, параллельных почти Днестровской трубе, которые называются Ганзя и Турунчук. Речка Ганзя вовсе ничтожная. Турунчук больше неё: он имеет при устье до 2 ½ сажень глубины на 4 саженях ширины, чем перещеголял и самый Днестр, глубина которого при входе в лиман простирается только на 2 ½ фута. Вследствие того путь судам в Днестровскую трубу проложен через Турунчук, который для того соединён с нею каналом, известным под именем «Поповского», оттого что первый вырыл его поп, истинный преемник апостолов, для рыбной ловли. Но и этот соперник Днестра, то есть Турунчук, имеет всего течения не больше как на 8 вёрст. Откуда же берётся, чем питается такая обширная масса вод, каков Днестровский Лиман?
Это отличительная черта не одного Днестра, но всех здешних рек, в большей или меньшей степени. Посмотрите, например, на Буг или Ингул: чтó они в Вознесенске и в Елисаветграде, и чтó под Николаевым! Туземцы называют эти колоссальные расширения рек, обыкновенно случающиеся перед их устьем, вообще «лиманами». Явно, что это испорченное греческое «λίμνη» - «озеро» или, лучше, «болото». Но вот что должно принять к сведению. «Лиманами» называются здесь не одни только широкие устья рек, но и просто озёра, совсем не проточные, лишь бы только они находились близ моря, или даже близ русла большой реки, вливающейся в море. Таких «лиманов» здесь бесчисленное множество. Те из них, которые находятся при море, имеют и воду большей частью солёную; от моря же отделяются обыкновенно узкими песчаными перешейками, которые вообще носят здесь имя «пересыпей»: такова именно «пересыпь», давшая место и имя нынешнему предместью Одессы, которое лежит между заливом и лиманами, славящимися целебною силою своих вод и грязей. Значит - и это заключение основывается не на одном словопроизводстве, но и на прочих местных соображениях - значит, говорю, нынешние прибрежные водоёмы, называемые «лиманами», составляли некогда часть моря, были его заливами и, впоследствии, при замечаемом вообще постепенном упадке вод на земном шаре, «пересыпались» и отделились. Есть даже основательные причины предполагать, что они в своё время служили устьями для рек, которые теперь пересохли, оставя, впрочем, заметные следы в длинных, непрерывных балках, по которым доныне вешняя вода сбегает бурными, сердитыми потоками: таковы были, конечно, Аксиак, Офиусса и другие скифские реки, которых теперь учёные напрасно ищут по северным берегам Чёрного моря. Если ж так, то и Днестровский Лиман должен принадлежать к той же категории, иметь то же происхождение. Теперь, и при его соединении с морем, которое называется турецким именем «Бугас» - «Горло» - находится уже песчаная «пересыпь». Она ещё не пересыпала всего лимана: остаются две жилы, которыми масса лиманских вод всё ещё продолжает изливаться в море. Но чтó значат эти жалкие протоки? Правый из них, называемый «Стамбульским Гирлом» или собственно «Бугасом», имеет в ширину 150 сажень, в глубину около 26 футов; левый, или «Гирло Очаковское», и того меньше, шириной до 70 сажень, глубиной от 18 до 5 футов. Между тем, «пересыпь» высыпалась уже промеж них островом в 3 ¾ версты длиною и в ½ версты шириною. Так, верно, не было во времена оны! Что сообщение с морем было здесь гораздо свободнее, тому доказательством служит лиман, называемый теперь «Будацким» (правильнее кажется Буджацким), который, при 2 или 3 верстах ширины, простирается на 17 вёрст в длину, вскрай моря, по правую сторону Стамбульского Гирла. Этот лиман на всём своём протяжении отделяется от моря узенькою полоскою, имеющею в ширину от 5 до 25 сажень. К лиману Днестровскому он приближается иногда сажень на 40, не отступая нигде дальше 150 сажень; и этот промежуток так непрочно преграждает оба водоёма, что ничего не стоило соединить их бесчисленным множеством «эриков» или канав, по которым из лимана в лиман переманивается кефаль, известная черноморская рыба, для того, чтобы на перепутье попадаться в сети. С лиманом Буджацким соединяется ещё другой, называется Кимбетским, направлением почти параллельный Днестровскому: вода в нём солёная. Всё это не явно ли было некогда одною сплошною массою волн, одним огромным «лиманом», одною морскою губою, которою поглощался Днестр? Когда это было, неизвестно. Вероятно, однако, что Днепровский Лиман был гораздо полноводнее, следовательно, и шире, в то время как древние Греки завели в нём свою колонию, место которой, по всем соображениям, занимается ныне Аккерманом. Теперь отсюда до моря считается около 18 вёрст. Как ни хвастались древние потомки Эллина своим молодчеством и удальством, всё же трудно поверить, чтоб они отважились забраться так далеко вглубь края, который недаром слыл у них под именем «Негостеприимного», по таким узким гирлам, как нынешние, которые ничего не стоило перехватить горсти вооружённых варваров с тем, чтоб запереть ход в море и из моря. Притом, ни один из их землеописателей не упоминает об этих двух гирлах. Значит, тут было одно только широкое горло, один большой залив, отпахнувшийся прямо от моря. При таком положении, конечно, и настоящая труба Днестра пред впадением в лиман была многоводнее. Нынешний Турунчук, верно, не был отдельною речкою, но рукавом главного русла. Самое имя его должно, кажется, означать «маленький Днестр» или «Днестрик». Главная Днестровская труба называется доныне у туземцев «Турла»: имя, из которого, без сомнения, древние Греки составили своё «Тирас», произносимое «Тюрас» или «Турас» - «Τύρας»; которое, должно быть, и теперь скрывается в наименовании «Днестр» - «Danastris». Турунчук - маленькая Турла! Не так ли точно подобные рукава у Волги называются Волжками или Волошками?
Теперь Днестровский Лиман - уже почти озеро. Вода в нём сладкая. Течение медленное. Туземцы полагают, что настоящая струя Днестра идёт в лимане по западному, бессарабскому, берегу, к которому принадлежит и главное, Стамбульское, гирло. В самом деле, там и больше течения, и фарватер глубже. Довольно глубоко и у восточного берега. Но середина лимана очень мелка: местами она проросла уже камышом. Зимою весь лиман замерзает, так что можно ездить по льду с берега на берег. Впрочем, лёд никогда не бывает толст и беспрестанно лопается большими трещинами. Это не пугает обруселого уже народа: где трещины очень широки, там бросают доски, которые всякий берёт с собою про запас, и по ним, как по живому мосту, переезжают через зияющие пропасти; большею же частью разгоняют лошадей и заставляют их с размаху перескакивать через щели. Осторожная почта ездит в это время через Тирасполь и Бендеры и, таким образом, от Одессы до Аккермана вместо 45 делает 217 вёрст.
Но боюсь задержать вас на Днестре долее, чем он задержал нас. Вот пристань, под сенью грозных бойниц Аккермана! Поспешим на берег - приветствовать обетованную страну Бессарабии...
«Спешите медленно» - говорит мудрое изречение древности. Если старинные философы, хаживавшие обыкновенно пешком и носившие всё своё за плечами, держались этого золотого правила; то тем более оно должно иметь силу в наши времена для тех, которые вовсе не по-философски скачут гулять в Бессарабию на почтовых. Как нарочно для обуздания вашей нетерпеливости, при первом шаге на берег Бессарабии вы встречаете запятую. Почтовая станция находится за Аккерманом, на степи, верстах в 3 от пристани. Надо посылать туда за лошадьми, и пока приведут их - дожидаться смиренно под горою, составляя предмет любопытного созерцания для аккерманских жителей, которые толпами выходят любоваться на новоприбывших гостей. Мы покорились уставу края: только вместо того, чтоб сидеть под горой, оставили там одну коляску, а сами взобрались на гору, то есть на верх берега, на котором стоит Аккерман.
Было около четырёх часов пополудни. Погода стояла ветреная, но ясная. Пышно катилось весеннее солнце юга по безоблачном небу. Склоняясь к западу, оно скользило своими лучами по зеркалу лимана, который, перехватывая и дробя их слегка волнующимися зыбями, горел исполинским фейерверком бесчисленных разноцветных огней. В этом море блеска мелкая живопись лачужек, из которых составляется город Аккерман, показалась нам ещё мельче. Но тем величественнее обрисовывалась грозная Аккерманская твердыня. Мы находились в таком расстоянии от ней, что глаз обхватывал всю её длину. Впрочем, это не лучшая сторона крепости в живописном отношении. Вы видите только длинную, высокую, почти глухую стену, изредка перехватываемую башнями. Наилучший вид с лимана, к которому обращены её главнейшие укрепления, где тройной оплот стен и бойниц спускается к самым волнам колоссальным окаменелым каскадом.
При самом выходе на верх берега нас поразило огромное круглое возвышение земли, вроде кургана, совершенно уединённое. Мы поспешили взобраться на него, чтобы лучше видеть во все стороны. Но каково ж было наше удивление! Поверхность этого кургана зияла множеством более или менее широких отверстий. Я глянул в одно из них: под ногами у нас большая зала со сводами. Гляжу в прочие: коридоры, или другие части здания, очевидно, не простого, имевшего какое-то особенное назначение. Внутри кургана скрывались целые палаты. Схожу вниз и отыскиваю вход в этот подземный лабиринт. О незабвенная мистрис Радклиф! Прелестное, очаровательное пугало нашей юности! Какая бы драгоценная находка для тебя, любительницы подземельев! Тут есть всё - и ходы, и переходы, и завалившиеся двери, и обвалившиеся потолки, и ржавая плесень на облинялых стенах, и могильная сырость, и... и... одним словом - всё, что вам угодно, даже много и такого, что вовсе не угодно... Я терялся в догадках, что бы могли значить эти таинственные катакомбы. Оказалось, что это была некогда турецкая баня, в которой нежились высокомощные паши Аккермана и их сладострастные одалыки. Брошенное без употребления по изгнании Турок, это святилище восточных утех развалилось, замелось сугробами степной пыли, поросло дикою травою. «Vanitasvanitatum»![2] - думал я, взобравшись опять на этот красноречивый надгробный памятник соблазнам лукавого мира...
Такая душеспасительная настроенность тем более должна была найти себе пищи, когда к нам на том же печальном гробище мусульманской роскоши присоединился немецкий пастор соседних колоний, который, едучи с семьёй из Одессы, также состоял в ожидании лошадей, хотя переехал лиман раньше нас. Но этот новый собеседник дал другое направление нашим мыслям. Мы разговорились с ним об нём самом, о его житье-бытье в Бессарабии. Уроженец лифляндский, воспитанник Дерптского университета и ещё недавний, молодой пастор скучал на чужбине, тосковал по родине. Видно, что русский немец! Заграничные легче обживаются на чужой стороне и не слишком страстны к «дыму отечества»!..
Между тем, благосклонное начальство города приняло участие в нашем положении на развалинах бани. Полиция выслала собственных лошадей, которые привезли и нас и коляску в квартиру, приготовленную в одном из обывательских домов. Аккерман ещё не обзавёлся трактирами.
Первым предметом моего любопытства, разумеется, была крепость. Я отправился туда в тот же вечер. Громада дивная! Она расположена на углу берега, который мысом выдаётся в лиман, и потому с двух сторон в буквальном смысле омывается волнами; стороны, обращённые к суше, запоясываются глубоким рвом, которого бока и дно обшиты камнем. Голова крепости, выходящая на лиман, увенчана зáмком или собственно «цитаделью»: тут стена на стене, башня на башне; продолжение состоит из обширной площади, обнесённой высоким земляным валом. Лишь эта последняя часть, примкнутая к зáмку снаружи, но внутри совершенно отдельная, имеет единственное сообщение с внешним городом посредством ворот, некогда весьма укреплённых, и моста, довольно небрежно перекинутого через ров; другие противоположные воротца сообщают её с лиманом. Что касается до зáмка, то он имеет явный выход только в это, так сказать, преддверие крепости; да имел, говорят, потаённый спуск на лиман, который теперь не существует. С 1832 года Аккерманская крепость уже не считается военною; несмотря на то, она сохраняется во всём величии мужественной, боевой осанки. Зáмок совершенно цел. Земляная осыпь тоже. По преданию, продолжаются до сих пор старые обычаи крепостной дисциплины: каждый вечер, в урочный час, ворота тщательно запираются. Но кого ими запирают? Мирное семейство штатного смотрителя Аккерманского уездного училища. Да. Внутри крепостного вала теперь училище: наставительная ферула царствует там, где веяли грозные бунчуки. И будто для того, чтоб это превращение выражалось красноречивее, середи широкой площади, перед самым святилищем уездных муз, жалкою фигурою торчит длинный турецкий минарет, принадлежавший к крепостной мечети, которая сломана: бедняжка, к довершению эффекта, выбеленный недавно с ног до головы, кажется запоздалым мертвецом, который при пении утренних петухов не успел вслед за прочими собратьями убраться в могилу!..
Я обошёл кругом крепость, по стенам и по валу. Вид на лиман, особенно при захождении солнца, невыразимо очарователен. Мой чичероне, один из учителей уездного училища, указал мне прибрежную башню, на которой Пушкин провёл будто однажды целую ночь, погружённый в созерцание: я этому очень верю. Прибавляют, что эта башня с тех пор называется «Овидиевою». Не потому ли, что поэт здесь, может быть, вёл свою вдохновенную беседу с тенью Овидия?.. В самом деле, воспоминание о римском изгнаннике так легко и естественно могло возбудиться городом, украшенным его именем, который отсюда виднеется на краю горизонта, сливающегося с лиманом, во всей своей пустынной красе. Во всяком случае, приятно слышать это признательное предание, которое оживляет безмолвные груды камней, приковывает к ним светлый, вдохновительный образ, хотя бы то было и мифической цепью. Другими древнейшими преданиями эти каменья небогаты. Мне указали одно высокое дерево, растущее внутри башни, которая сама вырастает из глубины крепостного рва: это, говорят, посадил какой-то из пашей Аккерманских на могиле любимой жены. Кстати, обо рве: об нём я слышал сказания весьма свежие и, как говорят, несомненно достоверные, но такие, что это клад для нынешних нувеллистов, у которых дело останавливается не за рассказом, а за содержанием рассказа. Дело вот в чём. Ров Аккерманской крепости чрезвычайно глубок и притом, как я заметил уже, выстлан камнем. Раз, рано утром, услышали на дне его глухие, жалобные стоны. Смотрят: тело женщины лежит, простёртое на помосте. Несчастную, очевидно, упавшую в эту пропасть, вытащили, и, что весьма удивительно по высоте падения, совершенно возвратили к жизни. Но ещё удивительнее, что никто не знает до сих пор, как она попала в глубину рва!.. Богатейшая канва для тех, которые выезжают на неизъяснимой таинственности развязки!
Другое происшествие проще. Один из обитателей крепости поссорился со своей женой, которая, сильная только языком, при первом взмахе могучего супружнего кулака обратилась в бегство. Муж за ней. Жена на крепостной вал. Он туда же. В отчаянии, не зная куда деваться, преследуемая бросается со всего размаха прямо в ров с вала, в котором, заметьте, по крайней мере, столько же ещё вышины, сколько во рву глубины. Несчастный муж обмер со страха. Но пока он ещё стоял, как ошалелый, героиня успела вскочить на ноги, обежала кругом по рву, воротилась в крепость, и прямо к командиру с жалобой на бесчинное обращение мужа... Не любо, не слушайте: а я передаю то, что слышал сам, и - признаюсь - потому только, что сам не пишу повестей. Пишите, господа, кому угодно: даром отдаю оба сюжета, не требуя никакой доли в барышах, как делают нынешние поставщики содержания для мастеров книжных дел. С меня и того довольно, что я из обоих этих рассказов, которым от души верю, извлёк про себя такое назидательное заключение: стало быть, смерть столько ж капризна, как и фортуна!
Официальная история крепости записана на стенах её неизгладимыми следами русских ядер. Аккерман достался нам не вдруг: он был завоёвываем несколько раз. Первоначально взят он был 25 сентября 1770 года бароном Игельстромом после десятидневного сопротивления турецкого гарнизона: Кучук-Кайнарджийский мир возвратил его Туркам. В следующую войну Аккерман двенадцать дней упорствовал против самого князя Потёмкина, лично предводительствовавшего осадою, и сдался вторично, почти ровно через девятнадцать лет после первого взятия. 30 сентября 1789 года: мир Ясский опять отдал его назад. Наконец, в 1806 году, 30 ноября, вслед за объявлением новой войны Порте, дюк де-Ришелье занял город и крепость уже без выстрела: и с тех пор Аккерман остался за Россиею, укреплённый ей Бухарестским миром вместе со всей Бессарабской областью.
Как давно существует Аккерман? Почти несомненно, что знаменитая греческая колония Тира, основанная на Тирасе за шесть веков до Р.Х., находилась на месте нынешнего Аккермана. За несколько недель перед нашим приездом у самой пристани, обделываемой теперь для парохода, найдена золотая, отлично сохранившаяся монета с весьма чёткою надписью: «Βασιλέως Λνσιμάχον», то есть «царя Лисимаха». Лисимахом, как известно, назывался один из сподвижников Александра Великого, захвативший себе после смерти его Фракию, а потом, после знаменитого сражения при Ипсе, и весь Мало-Азиатский полуостров, с титлом царя. То было за 300 лет до Р.Х. Странная игра случая! Этому Лисимаху при жизни довелось весьма близко познакомиться с стороною, где теперь, спустя две тысячи сто лет, отыскалась его монета. Фракийские владения его находились в нынешней Румелии: жадный к завоеваниям, он раздвинул их до Дуная, в нынешнюю Булгарию; потом прорвался и за Дунай, к Гетам, древним обитателям пространства между Тисою и Днестром. Но здесь счастье покинуло своего любимца. Измена перемётчика передала Лисимаха со всем войском в руки варваров. Раздражённые дикари приговорили к мучительной казни незваного гостя, угрожавшего им рабством или гибелью: яростными криками требовали они от своего князя, чтобы он немедленно исполнил их решение. Но тот явил изумительный образец великодушия и мудрости. Он велел приготовить пленнику роскошную греческую трапезу в великолепных сосудах, которые вместе с ним достались ему в добычу: а сам возле расположился обедать по-домашнему, по-гетски, из простой деревянной посуды, наполненной суровыми яствами варваров. По окончании стола он спросил Лисимаха: какой обед кажется ему вкуснее - гетский или греческий? Не было нужды дожидаться ответа на такой вопрос; и умный дикарь тотчас присовокупил замечание, что незачем ходить в сторону, где нечем поживиться, не для чего тревожить народ, с которого нечего взять; потом предложил трепещущему пленнику свою дружбу и возвратил полную свободу без всякого выкупа. Лисимах был тронут до глубины души: он не только отказался от всех сделанных им завоеваний по сю сторону Дуная, но, в закрепление мира и дружбы, отдал свою дочь за благородного князя Гетов. Может быть, эта любопытная сцена происходила где-нибудь в окрестностях Аккермана! Может быть, найденная теперь монета принадлежала к вену Греческой царевны, сделавшейся Гетскою княгинею, и от ней за какой-нибудь лоскуток пурпуровой ткани или за другую принадлежность древнего дамского туалета перешла в сундук Тирасского купца! По крайней мере, судя по виду монеты, нельзя полагать, чтоб она слишком долго ходила в обращении; а обронить её мудрено было где-нибудь, кроме торгового города. Следовательно, находка эта представляет одно из важнейших доказательств положения древней Тиры в черте нынешнего Аккермана. Поселение это, дожившее до водворения Римских орлов на берегах Чёрного моря, исчезло, наконец, в бурном волнении народов, поглотившем миродержавное владычество Рима. Вероятно, однако, что здесь оставались какие-нибудь следы древнего жилья, когда новые отдалённейшие пришельцы, завлечённые сюда тем же духом промышленности, Генуэзцы, основали тут же свою колонию и факторию под именем Монкастро. Это должно было случиться не позже XIV века нашей эры: венецианец Иосафат Барбаро, живший в Черноморье с 1436 года, упоминает уже о существовании Монкастро. Кажется, эти-то новые гости положили основание и нынешней крепости: в конце прошлого столетия на стенах её видели герб знаменитой генуэзской фамилии Дориа, которого, к сожалению, мы не имели удовольствия отыскать, может быть, потому что он уже и не существует. Есть однако и доныне греческие надписи, в которых читают имя Стефана Великого, господаря, соединившего под своим скипетром Молдавию, Валахию и Бессарабию, около 1474 года. Стефан принял под своё покровительство Генуэзцев, искавшем в Монкастро последнего убежища от Турков, уже прорвавшихся по сю сторону Чёрного моря. После рокового сражения при Вале-Алба он должен был уступить султану всё За-Прутье, следовательно, и Монкастро; но, вдохновенный торжественным заклятием матери, пославшей его победить или умереть, скоро возвратил опять все свои потери. Это было, впрочем, ненадолго. Рок отметил уже свою жертву. В 1503 году Богдан III, господарь Молдавии, признал себя вассалом турецким; и, конечно, с тех пор луна заблестела на башнях, воздвигнутых под знаменем Св. Георгия.
Нынешнее наименование Аккермана - турецкое: оно значит слово в слово «Белая Крепость». Под именем Белгорода Аккерман известен был издавна русским и полякам; он и теперь так называется по-русски. Молдаване именуют его по-своему «Читате-Алба», что значит то же самое - «Белый Город». Кто у кого заимствовал это прозвище, и почему досталось оно Аккерману? То и другое неизвестно. Может быть, просто по белизне стен огромной крепости, единственной в крае во время её основания, она была так проименована единогласно всеми соседями. Но, может быть, нет ли соотношения между этим именем и туземными жителями страны, которые в разные времена, у разных народов, неизвестно почему слыли нередко «белыми»? Древнейшая наша летопись говорит о «Белых Уграх», которые будто вытеснили когда-то с Дуная Волохов, вытеснивших отсюда первобытное Славянское население. Турки различали «Ак-Улан» и «Кара-Улан», то есть Валахию «Белую» и «Чёрную»: первая называлась также и «Ак-Серб», то есть «Белая Сербия». Полагают даже, что самое имя Бессарабии может происходить от турецкого «бияз» - «белый» - и что Бессы, обитавшие в первых четырёх веках по Р.Х. при устьях Дуная, были не что иное, как «Биязы», то есть «Беляки». Впрочем, это такие задачи, которые нельзя решить «гуляючи».
Я хотел, по крайней мере, высмотреть настоящее положение Бессарабского Белгорода. Но и это превосходило пределы «прогулки». То, что называется теперь «городом Аккерманом», занимает преогромное пространство: есть селения, отстоящие от крепости на 5 и более вёрст, которые все считаются городскими предместьями. Население этого пространства неисчислимо: полагают, что оно простирается далеко за тридцать тысяч душ. И кого нет здесь? Великороссияне, Малороссы, Поляки, Болгаре, Молдаване, Греки, Армяне, Немцы всякого рода, Жиды, Цыганы. Домов насчитывается до 2 500. Но какие это домы? Правда, тот, в котором привелось нам остановиться, очень мил: такой чистенький и красивенький; но он принадлежит к городским редкостям. Единственное огромное здание, достойное европейского города, строится ещё - кажется, для казарм: обращённое к лиману, оно вместе с крепостью даёт обманчивое величие панораме Аккермана. Прочее всё - такая мелочь! Соборная церковь помещается всё ещё в преждебывшей мечети, почти вросшей в землю. Строится новый собор уже несколько лет; но, верно, при смешении языков ничто не может достроиться: пример тому был уже при столпотворении! Замечательно, что в этой вавилонской пестроте аккерманского народонаселения нет только - кого бы выдумали? - Турков! Все они, по присоединении Бессарабии к России, пользуясь данною свободою, убрались тотчас восвояси.
На другой день утром - это было воскресенье - я отправился к обедне в греческую церковь. Она имеет красивое местоположение на берегу лимана, невдалеке от крепости. Замечательно, что в ней исстари чтится память Св. Иоанна Сучавского, приявшего мученическую смерть в Аккермане. Говорят, есть житие этого праведника, написанное на греческом языке: в нём повествуется, что Св. Иоанн был родом из Трапезонта (нынешнего Требизонда), званием купец, пострадал же от Турков в 7000 году от сотворения мира, то есть в 1492 году христианского леточисления. Это совпадает со временем окончательного покорения Бессарабии Турками. Незадолго ещё перед тем Монкастро и Требизонд принадлежали к одной коммерческой сети, которою Генуэзцы опутывали Чёрное море. Сучава, некогда греческо-молдаванская епископия, ныне принадлежащая Австрии, имела также генуэзскую факторию. Это может подать повод ко многим соображениям.
Между греческими преданиями любопытным показался мне рассказ о «Крынице Параскевии». Это родник, находящийся в 1 ½ верстах от Аккермана, над самым лиманом, между скал, которые образуются здесь берегом. Говорят, что во времена оны в сераль Аккерманского паши была похищена нарочно из Польши девушка красоты неописанной, по имени Параскевия. Ей было только шестнадцать лет; но твёрдость её равнялась красоте. Паша сначала прибегнул к ласкам, к убеждениям, к мольбам. Всё было напрасно. Пленница отвечала ему презрением, укрепляя своё мужество беспрерывною молитвою. Так протекло несколько месяцев. Наконец, терпение сладострастного тирана истощилось. Он ворвался ночью в гаремную келью затворницы: но на помощь ей предстал ангел, вид которого поразил злодея ужасом до оцепенения. Параскевия, пользуясь этою минутою, бросилась в отпертые двери, ускользнула от бдительности стражи, вырвалась из крепости и пустилась по берегу лимана в надежде найти челнок, который бы перевёз её на ту сторону. Но паша скоро пришёл в чувство. Быстро рассыпалась погоня во все стороны. Следы беглянки открыты. Она ищет укрыться в скалах. Тщетно. Её приметили, настигли, окружили, хотят взять... Вдруг из груды камней прыснул ключ живой воды, и гонители отступили в изумлении. Параскевии не стало. Остался только родник или, как здесь говорят по-малороссийски - «крыница». Воде этой крыницы приписывается доныне чудная целебная сила. Она называется также и «Святою»; но больше известна под именем «Крыницы Параскевии». Больные часто ездят сюда купаться с верою и молитвою. Родник имеет теперь вид колодезя, с отверстием в квадратный аршин, глубиною в пол-аршина. Другое предание прибавляет, что Параскевия нашла путь из крепости к скалам через подземный ход, которого дверь со стороны скал закладена будто ещё недавно греческими священниками.
Может быть, я наслушался бы и ещё более. Но время не терпело. В полдень мы выехали из Аккермана по дороге к Измаилу.
На довольно значительное пространство Аккерман со всех сторон окружается виноградниками, занимающими почти четвёртую долю всей принадлежащей ему земли. Виноград аккерманский славится своим вкусом и даёт лучшее бессарабское вино. До сих пор виноделие составляло главнейшую промышленность городских жителей: в предместье Шабе находится целая колония виноградарей, вызванных из Швейцарии; было даже здесь особое училище виноделия. Семь лет постоянного неурожая винограда нанесли тяжкий удар аккерманским погребам: теперь трудно изведать на опыте, действительно ли некоторые из здешних вин подходили близко к благодатному нектару Токая. Кроме вина, жители Аккермана работают прилежно и над водой, занимаются рыболовством в лимане и в море. Есть также опыты разведения шелковичных деревьев и червей. Других ветвей промышленности пока ещё никаких не видится. Фабрик и заводов вовсе нет. Торговля, по неудобности судоходства, шевелится слабо. Единственным оживлением для ней служит Никольская ярмарка, продолжающаяся с 6 по 20 декабря; впрочем, такая, что весь оборот её едва заходит за сотню тысяч рублей. Но будет же время, когда слава древнего Тираса воскреснет! Давно ли польская пшеница проходила в Средиземное море единственно через «Бялогрод»? Живая струя Днестра, не иссякавшая столько веков под руками варваров, ужели должна «пересыпаться» ныне? Орлу Русскому стоит только прилелеять её своим благодетельным крылом!..
Степь, степь и степь - открывается за Аккерманом. Влево, ещё в городской черте, расстилается широкая полоса песчаных сугробов, которые здесь называются «кучугурами»; имя, которое не худо принять к сведению и соображению: в старину говаривали о каких-то «Кутригурах», которые очень могли быть переделаны из «Кучугуров». Наша дорога не коснулась этой полосы. Первая смена лошадей, через 23 ½ версты, называется Кибабчи; вторая, через 19 ¾ вёрст, Сарьяры. Обе эти станции состоят из одиноких хуторков, торчащих на безбрежно степи. Меня поразило, что жители их, исправляющие почтовую гоньбу, настоящие русские; и не просто русские, но чистые велико-россияне, подмосковные велико-россияне! Кажется, им очень тепло здесь, на юге. Они разодеты щёгольски, в цветных рубашках, в синих суконных армяках, шляпа набекрень, сапоги с напуском, борода расчёсана и разглажена - что наши мещане и даже купцы! Женщины, впрочем, может быть, ради воскресного праздника, точно куколки, в немецких писаных платьях и кофтах. Вот они, наши старинные сказки: «Доселе русского духа слыхом не слыхано, видом не видано, а нынче русский дух воочию проявляется!» Что ж? Тем лучше! Никто так не обрусит земли, как чистый москаль, настоящий русский!
Третья станция, через 22 ¾ версты, находится близ большого селения Татар-Бунар. Влево синеются волны обширного лимана, называемого «Сасык», или «Кундук», по имени речки Кундука, при которой лежит и селение. Сасык есть морской лиман, отделяющийся от моря тончайшею пересыпью. Он принадлежит к числу озёр, в которых производится Бессарабский соляной промысел. Селение Татар-Бунар состоит теперь из малороссиян. В его имени остаётся единственный след пребывания Татар, которые недавно ещё были хозяевами всей южной части Бессарабии.
Эти Татары, некогда гроза своих соседей, в особенности Подолии и Украйны, известны были под именем «Буджацких» или просто «Буджаков». Они составляли ветвь орды Ногайской, оторвавшейся, как известно, от Великой Орды около 1261 года. Обыкновенно относят начало поселения их за Днестром к 1560 году, когда действительно до 30 000 Ногайских семейств уклонилось сюда из-под владычества Крымских ханов. Но византийские историки свидетельствуют, что ещё сын Ногая, основателя самостоятельности Ногайской орды, по имени Джак, проник до Булгарии в 1294 году. Следовательно, Татары в Бессарабии гораздо старше XVI века. Несправедливо однако думают, что они и прозвались Буджаками по предводителю своему Джаку. Скорее Джак переделан Византийцами из Буджака. «Буджак» - слово турецко-татарское - значит «угол». Весьма естественно было так назвать юго-восточную оконечность Бессарабии, образующую действительно почти прямой «угол» между морем и Днестром. Следовательно, «Буджацкие Татары», приютившиеся первоначально в этом углу, не что иное, как - «Угловые Татары». Распространясь далее и далее, они разнесли с собой имя Буджака на окрестности; так что теперь Буджаком называется вся степная, нижняя, при-Дунайская часть Бессарабии, от Днестра до Прута, заключающая нынешние уезды Аккерманский, Кагульский и частью Бендерский. Татары Буджацкие были род мусульманских козаков: они состояли большей частью из изгнанников и беглецов; их ремесло было также хищничество и разбой. Обхваченные кругом турецкими владениями, они принуждены были признать над собой власть великого падишаха и часто действовали в войнах Порты с Польшею, Австриею и Россиею; но чаще слушались своего буйного произвола, чем фирманов, насылаемых из Стамбула. У них были долго свои ханы, которым Турки давали титул беев. Один из этих разбойничьих атаманов, Хан-Темир-Мурза, заставил Порту уступить ему город и крепость Аккерман, с титлом паши. Вероятно, с этих пор Буджацкие Татары сделались известны у нас и у поляков под именем «Белогородских». Верстах в 30 от Аккермана, близ почтовой дороги в Кишинёв, на расстоянии 8 вёрст от Днестра, находится селение, называемое «Хан-Кышла»: это значит - «ханское зимовище». Тут приметны доныне остатки двух фонтанов; а у туземцев сохраняется предание о существовавшем некогда большом городе с дворцом паши. Вероятно, это была зимняя резиденция Буджацких ханов, к которой и вся орда прикочёвывала на зиму со степей, по обычаю номадов: хан-паша мог здесь оставить для себя загородную виллу. И всё прошло, всё исчезло! Теперь во всей Бессарабии нет ни одного татарина. Буджацких Татар нети вовсе нигде. Покинув край, они покинули имя. Явное доказательство, что не край прозвался от них, а они от края.
Следующая за Татар-Бунаром станция, через 21 ½ версту, называется Змиевскою. Это опять одинокая хижинка. Тут мы остановились ночевать. Отсюда отделяется влево почтовая дорога в крепость Килию, которая не входила в наш маршрут. Здесь оканчивается уезд Аккерманский, и начинается Кагульский.
Рано поутру проехали мы следующий перегон, состоящий из 18 ¾ верст. Станцию нашли мы при селении, которое называется Трояни! - Трояни! Какое имя! - Но этого мало. Здесь мы увидели во всём монументальном величии знаменитый вал, прорезывающий поперёк Бессарабию и называемый доныне - «Траяновым»!
Нет нужды распространяться о происхождении этого вала. Кто не знает славного Римского императора, обессмертившего своими доблестями имя Траяна?. Приняв мощною рукою бразды миродержавной империи, он явился лично на берега Дуная обуздать дерзость Децебала, вождя Даков, обитавших тогда между Дунаем и Карпатами. Дорого стоила ему победа над варварами; но то была победа решительная. Децебал умертвил сам себя в отчаянии. Всё за-Дунайское понизовье, начиная от реки Тисы, обращено в Римскую провинцию, под именем Дакии. Чтобы прочней укрепить империи этот край, Траян заложил здесь города, населил их колонистами из самой Италии. Весьма вероятно, что он приказал провести и этот вал, удержавший за собой его славное имя после стольких веков и переворотов. Памятник, конечно, не так красивый, как знаменитая колонна, возвышающаяся среди Рима с именем Траяна; но едва не величественнейший и, без сомнения, долговечнейший!
Но какое могло быть назначение этой узкой земляной ленты, извивающейся по широкому раздолью степей? - В княжестве Седмиградском, некогда составлявшем также часть римской Дакии, завоёванной и организованной Траяном, находятся остатки дороги, которая в народе зовётся «Траяновою». Она идёт от местечка Варгели вдоль реки Стрей, впадающей в Марош, проходит через Карльсбург и Торду (древний Салинум), и отсюда пускает одну ветвь на Клаузенбург и далее до Карпат, другою продолжается к северо-востоку по Марошу. В настоящее время здешний вал также слывёт дорогою, и нередко, в самом деле, исправляет должность натурального шоссе на почтовом тракте. Это не было следствием нынешнего устройства почт. Ещё при Екатерине русские солдаты, вспоминая свои победоносные походы в Бессарабии, певали:
На рассвете было в середу,
На дороге на Траяновой,
Подошли мы близко к лагерю.
Теперь вот и другое замечательное обстоятельство. В Бессарабии два вала известны под именем «Траяновых». Тот, который встретили мы на пути из Аккермана в Измаил, называется «Нижним». Другой, и по имени и по положению «Верхний», проходит дальше к северу, верстах в 100. Этот последний находится почти на одной черте с Седмиградскою «Траяновою Дорогою», так что может показаться её продолжением. И это тем вероятнее, что оба вала начинаются не в Бессарабии, а входят в неё из Молдавии через Прут; между Прутом и верховьем Мароша расстояние не очень значительно; притом, как будто недаром, там, на границе Седмиградского княжества, между Быстрицею и Молдавою, находится местечко Галбин, и здесь, близ «Верхнего» Траянова Вала, селение Гура-Галбина. Всё бы превосходно; но вот вопрос: зачем две дороги, в таком недальнем расстоянии одна от другой, могли быть проложены на ровной и гладкой степи, которая сама по себе лучше всех шоссе и мостовых в мире? Притом, «Нижний Вал» в особенности, и по направлению своему не слишком соответствует назначению дороги: он идёт не прямо, но круто-ломающимися коленами, прикасаясь как будто нарочно к оконечностям лиманов, которые в изобилии отбрасываются Дунаем на степь. Правдоподобнее, что эти валы в Бессарабии высыпаны Римлянами первоначально для той же цели, для какой недавно ещё на степной границе Русского царства выводились такие же земляные осыпи, сохраняющиеся доныне в Тамбовской и Воронежской губерниях. То есть - это были пограничные сторожевые линии, предохраняющие от внезапных набегов со стороны хищных, необузданных соседей. Пространство между обоими Бессарабскими валами, без сомнения, было самым восточным продолжением Транзальпийской Дакии Римлян: в старинных географиях оно именно называется «Траяновою Областью» - «ProvinciaTrajani». Валы должны были ограждать это пространство от варваров, гнездившихся к северу - в горах Верхней Бессарабии, к югу - в камышах Дунайского устья. Сомнительно, чтобы колонии Римлян в то время могли простираться сюда, в голую, открытую степь, называвшуюся «пустыней Гетской» - «SolitudoGetarum». Вероятнее, что Римляне блюли здесь для себя только сообщение с северными берегами Чёрного моря, с древнею Тирою, и ещё более с Тавридою. То есть всё это пространство составляло широкую «дорогу», с обеих сторон окопанную валами! - так ли, не знаю; но так мне кажется. Замечательно, что и наш старинный певец «Полка Игорева», очень знакомый с окрестностями Дуная, упоминает «тропу Трояню» и «землю Трояню»...
Имя нынешнего селения Трояни, конечно, произошло уже от вала, который здесь упирается в озеро Китай, длинной и узкой полосой простирающееся к Дунаю. Отсюда вал тянется в юго-западном направлении до другого большого озера Котлабуга, при котором находится следующая станция. Весь перегон, на расстоянии 17 ½ вёрст, дорога идёт вблизи вала, и нередко дерзает взбегать на этот священный остаток древности. Мы были счастливее Наполеона: на того сорок веков смотрели гордо с недосягаемой вершины пирамид; мы попирали семнадцать веков, смиренно дрожавшие под нашими колёсами.
Ещё, не доезжая до Котлабуга, заметил я влево на горизонте сизые пятна, которые всё больше и больше сгущались, между тем, как утро было совершенно ясно, и небо чисто.
- Что это? - спросил я у ямщика. - Вон там синеется?
- «Могилы за Дунаем»! - отвечал он весьма простодушно.
- Какие могилы?
- А вот такие же, как и здесь, только больше! - и он указал кнутом на курганы, рассыпанные и на здешней степи в таком же изобилии, как и на всём пространстве нашего юга.
- А далеко ещё до Дуная?
- Да вёрст 30 будет.
- Стало быть, какие ж это могилы? Это, верно, горы?
- Стало быть!
В самом деле, то был уже правый горный берег Дуная.
- Но зачем же ты называешь и те горы и эти курганы «могилами»? - спросил я опять.
- Не мы так прозвали, а старики!
- Разве тут кто-нибудь зарыт под ними?
- Бог их ведает, барин! Не можем знать. Мы тогда не родились!
- Могилы? - подумал я. В самом деле, степные курганы у туземцев, говорящих славянскими языками, известны везде под названием «могил»; «курган» - слово татарско-турецкое! Но что значит слово - «могила»? К какому языку принадлежит оно первоначально? В русском, кажется, нет ему корня. И притом, здесь но, очевидно, имеет значение гораздо обширнее, чем надгробная насыпь: целые горы называются «могилами». Любопытная задача, над которой стоит потрудиться филологам в пользу истории!
От Котлабуга до Измаила один уже, последний, перегон в 29 ½ вёрст. Озеро Котлабуг имеет все признаки преждебывшего дунайского рукава: оно почти соединяется с нынешним руслом Дуная. Замечательно, что вал Траянов, упершись в конец его, перерывается, и потом от его бока начинается опять, но изменив направление к северо-востоку: явно, что это была не дорога, а окоп, который сочтён ненужным там, где широкий водоём озера сам по себе представлял достаточную защиту. На Котлабужскую станцию выходит дорога из Кишинёва в Измаил, которая прежде была почтовою.
До сих пор, пересекая поперёк Бессарабию, мы ехали больше на запад с лёгким склонением к югу; но теперь решительно повернули на юг. Чем ближе подвигались мы к Измаилу, чем резче и величественнее обрисовывались перед нами высоты правого Дунайского берега, принадлежащего уже Турции. Особенно разрастались те пятна, которые ещё прежде обратили наше внимание. Это была целая группа массивных холмов, весьма похожая с виду на Рейнское Семигорье (Siebengebirge): под ней находится известный турецкий город Тульча. Обманутый видимою близостью гор, я дивился, что никаких признаков Измаила не открывалось на горизонте. Мне казалось, что я различал уже седые волны Дуная у подошвы холмов. Но то был новый оптический призрак: то была прозрачная мгла, носившаяся над руслом великой реки. Наконец, открылась небольшая церковь, стоящая на берегу водоёма, похожего на реку. Это всё ещё не был Измаил; вода принадлежала не Дунаю, но лиману, который называется Сафгиан. Город показался мне весьма не издалека: мы ещё не успели всмотреться в него, как уже увидели себя в нём.
Зрелище совершенно нечаянное поразило нас. На отдалённейшем краю империи, во глубине степей, ещё недавно бывших логовищем дикой кочующей орды, чего должно было ожидать от места, которое носит на лбу живое свидетельство турецкого происхождения, которое называется «Измаилом»? К изумлению нашему, мы увидели себя в прекрасном европейском городке. Широкая улица или, лучше, аллея, обставленная прелестными домиками, привела нас на красивую площадь, кругом обсаженную рядами тополей, с великолепною церковью на средине. Ни малейшего признака туречины. Скорей можно было подумать, что мы въехали в один из городков Италии или Южной Франции, если б строгая симметричность и изящная чистота, господствующая в наружности города, не изобличала России, единственной стороны, где главное - чин и порядок! Но куда ж девался прежний Измаил, который при Турках считался большим городом? Задача скоро объяснилась. Мы въехали в новый город, созданный возле старого Измаила генералом Тучковым: по имени своего основателя и он теперь носит имя Тучкова.
Нас подвезли прямо к трактиру, находящемуся на самой площади. О, аллах! Из дверей выскочило двое официантов в ситцевых рубашках с косым воротом, в кружок волосы, бородка-нижегородка, во всей форме ганимеды московских рестораций. Входим в самый трактир. Очарование возрастает. Вы видите те же столы, накрытые несменными скатертями, украшенные неисчерпаемыми графинами с цветною влагою наподобие водки; тут стойка, исправляющая должность буфета, с кусками свежей, облитой ещё кровью живности; там зелёное поле бильярда, избороженное непослушными киями; здесь стенные часы, и чуть ли не с курантами. Нам отвели по востребованию особую комнату, отделяемую, впрочем, от других уже по-азиатски - толстою запачканною занавесью. Только это последнее обстоятельство, да ещё скудость и увечье мебели, напоминали нам, что мы хотя и в русском трактире, но уже не внутри России.
В ожидании обеда, я начал рассматривать картинки, которыми стены нашей комнаты украшались в изобилии. Новые сюрпризы! Это были все произведения московской литографии Логинова. Ба! Ба! Ба! - «Ценсор Сергей Аксаков!» - Здравствуйте, почтеннейший! Посылаю вам дружеский поклон с берегов Дуная на берега Яузы! Право, завидная доля быть ценсором, и в особенности московским! Везде, на всём беспредельном пространстве, вы встречаете его имя, обречённое бессмертию. Помню, как во глубине северных под-Уральских лесов я точно так же встречал имена, слишком знакомые мне, старому писаке, развешенные по стенам зырянских изб. Допишемся ли мы до такой широкой известности? Никогда!.. Но вот ещё замечание. Вспомнив про другой противоположный полюс русского мира при сей оказии, я извлёк для себя новое подтверждение той печальной истины, что люди везде и всегда равнодушны к своему, предпочитают отдалённое, чужое. У Зырян я видел преимущественно картинки, изображающие Бобелину, сражения с Турками, даже султана Махмуда. Здесь, напротив - королева Виктория, сцены из Павла и Виргинии, страшный разбойник Рожер и тому подобное...
Пообедав, чем Бог послал, мы отправились взглянуть на старый город, который заключается в стенах знаменитой Измаильской крепости. Грозные воспоминания сопряжены с этими стенами. Тому ровно пятьдесят лет, как они рухнули под пятою Суворова. Вы знаете микельанджеловскую картину, в которой Державин увековечил подвиг,
Что зрел под Измаилом свет!
Крепость опять возобновлена Турками; и теперь беспрестанно распространяется и укрепляется, служа уже оградой России. Глаз не может окинуть её протяжения, осыпанного высоким земляным валом: это делает её менее живописною, чем Аккерманская крепость, которая со всех сторон, как на блюдечке. Внутренность Измаильской крепости вся застраивается помещениями для гарнизона; частные дома выведены или выводятся в Тучков. Многие здания обширны и великолепны. Нам указали один домик, в котором помещается «клуб» или что-то вроде «благородного собрания». Клуб в измаильской крепости, у которой над воротами ещё свеж какой-то кудрявый вензель из турецких каракулек!.. Вдруг раздался шум колёс. Мимо нас промчалась щёгольская коляска, запряжённая четвернёй лихих коней. Две разодетые дамы возвращались откуда-то домой. И это там, где за двадцать пять лет развевались только гробовые покрывала несчастных затворниц гаремов!.. Да!..
Измаил стоит на самом берегу Килийского Дуная. Так называется северный из трёх рукавов, на которые Дунай разделяется немного выше Измаила. Известно, что ещё Геродот называл свой Истр или Дунай «пяти-устым». Но или отец истории ошибался в счёте, или с его времени в устье Дуная произошли важные перемены. Теперь Дунай, близясь к морю, разветвляется на три Дуная, из которых северный называется Килийским, южный Георгиевским, а средний, несколько позже отделяющийся от Георгиевского, Сулинским. По этим трём главным трубам считается и три главные устья, или, как здесь говорят, «гирла» Дуная, носящие те же самые наименования. Но из них одно Килийское изливается в море семью отдельными истоками; гирло Георгиевское имеет опять два отдельных устья. Следовательно, Дунай теперь является, по крайней мере, «десяти-устым». Само собою разумеется, что отсюда происходит множество островов, число которых увеличивается ещё тем, что Дунай Килийский, ещё до окончательного разветвления своего перед впадением в море, несколько раз раскидывается и опять свёртывается. В настоящее время дельта Дуная представляет фантастическое узорочье, в котором не знаешь, вода ли вышита по земле, или земля по воде. Пространство, ею замыкаемое, весьма обширно. Под Измаилом, находящимся почти у вершины треугольника, два крайние рукава Дуная распахиваются уже так широко, что до турецкого берега, находящегося по ту сторону Георгиевского Дуная, считается, разумеется, дорогами до 30 вёрст. Конечно, на таком пространстве должно быть больше земли, чем воды: иначе это вышел бы залив моря. Но земля эта, прорезанная бесчисленным множеством речек, ручьёв и ручейков, испещрённая несметным количеством озёр всякой величины и глубины, почти вся состоит из плавней, покрытых густыми, дремучими лесами камыша. Между тем, древние классические историки и географы говорят об островах Дунайского устья что-то гораздо более! По уверению их, один из этих островов, по имени Невки, вмещал в себе целый народ Невкинов, со многими городами. Этот остров должен быть нынешний Георгиевский, находящийся между рукавами Георгиевским и Сулинским. Гирло самое южное, то есть нынешнее Георгиевское, называлось у древних «Невскинским», и сверх того слыло ещё, неизвестно почему, «Святым Устьем» (Ιερόν Στόμα); почему в позднейшие христианские времена весьма натурально переосвятилось только на имя Св. Георгия. Любопытно было бы посетить этот остров с щупом и мотыгою антиквария: может быть, и там нашлось бы кое-что вроде драгоценных открытий, сделанных недавно на островке Фидониси, древнем Левки, находящемся против самого Свято-Георгиевского устья. С моей стороны, «прогуливаясь» глазами по этому спорному владению воды и земли, я мог сделать только следующие заключения. Остров Невки считался у древних самым большим из Дунайских островов. Но теперь он меньше того пространства , которое заключается между рукавами Сулинским и Килийским. Что ж, старики лгали? Нет: но, вероятно, воды Дуная в их время были выше; следовательно, и это пространство, которое, очевидно, ниже Георгиевского острова, тогда разделялось на несколько мелких островков поперечными протоками, следы которых доныне более или менее приметны. Это тем достовернее, что здесь до сих пор считают два острова, один верхний под именем Читала, другой нижний под именем Лети, которые в самом деле отделяются ещё и теперь небольшою речкою Тондою, соединяющею рукава Сулинский и Килийский: каждый из них сам по себе будет меньше Георгиевского острова. Далее: третье устье с юга, соответствующее нынешнему Килийскому, называлось у древних «Прекрасным», по-гречески: «Καλόν Στόμα». Чем оно могло заслужить такое лестное имя, я не мог угадать со стен Измаила, под которыми Килийский Дунай, сказать по совести, не имеет ничего прекрасного: река как река, и даже очень, очень обыкновенная! Но я уверен, что нынешнее его название есть искажённый отголосок древнего: из «Καλόν» так легко сделать «Килию». Куда ж девались два остальные устья древних, из которых одно называлось «Ложным», а другое, самое северное - «Малым»? Если они не принадлежат к разветвлениям Килийского гирла, которых, как я сказал, считается теперь до семи, то, верно, пересохли. Это последнее тем правдоподобнее, что самые наименования их не представляли благонадёжного ручательства за долговечность: «Ложное» совсем пролгалось, «Малое» уменьшилось до ничтожества.
В сумерки того же дня мы оставили Измаил. Смотреть было нечего больше. Что сказать ещё об этом городе? Истории другой он не имеет, кроме той, которая записана Державиным. Привести в статистические цифры настоящее его состояние - задача трудная. В Измаиле считают до пятнадцати тысяч жителей; но как учесть город, в котором доныне ещё особый класс народонаселения составляют так называемые «беженари»? Что Измаил образует особое градоначальство, к которому принадлежит крепость Килия и пограничное местечко Рени, это вы знаете; что здесь есть таможня и карантин, это разумеется само собою. Разве прибавить, что тут находится два училища: русское (уездное) и греческое. Греки преимущественно держат в своих руках торговлю, которая, несмотря на соперничество Галаца, весьма значительна.
Мы опять обратили тыл Дунаю и Турции. Дорога повела нас прямо на север, вдоль большого Дунайского лимана, простирающегося вёрст на 50 длины и состоящего из двух главных водоёмов, одного известного под именем озера Кугурлуй, другого, называющегося лиманом Ялпуг. Эта обширная масса вод имеет доныне непосредственное сообщение с руслом Дуная посредством множества мелких протоков, пробирающихся сквозь плавни. Всё заставляет думать, что прежде она сообщалась с ним гораздо свободнее, и что дельта Дунайская начиналась тогда гораздо выше, около нынешнего Сатунова, прославленного переходом победоносного русского войска за Дунай в последнюю войну с Турцией.
Через 21 версту мы сменили лошадей при селении Чишма-Варуит. Ещё 20 ½ вёрст, и мы приехали в Болград, где остановились до утра.
Болград есть столица маленького болгарского мира, передвинувшегося сюда недавно из-за Дуная. Болгаре, наши единомышленники и единоверцы, братья одного славного семейства, дети одной православной церкви: Болгаре, некогда предшественники наши на позорище истории, восприемники предков наших от святой купели крещения, наставники и руководители наших первых шагов к просвещению; Болгаре, пред которыми столько веков трепетала надменная Византия, от которых получила она стольких кесарей и мудрых первосвященников; теперь, осуждённые на сугубое рабство, подавляемые варварским насилием Турков и варварскими кознями Греков, могли ль оставаться равнодушными, когда вокруг них зашумели крылья родного орла Святой Руси? - С 1809 года началось переселение Болгар по сю сторону Дуная: оно продолжалось непрерывно, когда Бессарабия осталась за Россиею. В 1823 году состоялось положение о Болгарских колониях, по которому утверждено за ними обширное пространство в юго-восточном углу Бессарабской области, со многими привилегиями. Война 1830 года присоединила к ним 28 новых колоний, выселившихся из-за Балкана. Теперь считается в них до десяти тысяч семейств и до пятидесяти семи тысяч душ, круглым числом. Местечко Болград основано в 1822 году и имеет уже 860 домов с 5800 жителей. Оно находится на прекрасном местоположении, возле Ялпугского водоёма, здесь уже почти оканчивающегося. Но местоположение ничто в сравнении с устройством местечка. Это просто загляденье! Живая картинка из великолепного английского кипсека! Что за прелесть эти миленькие домики, обсаженные величественными раинами! Как художественно отделан во всех подробностях этот очаровательный идиллический пейзаж! На широкой площади, вскрай лимана, возвышается изящнейшей архитектуры церковь, которой золотой крест сияет беззакатною звездой над гостеприимным убежищем пришельцев, нашедших здесь новое отечество. Я понимаю восторг, господствовавший при торжественном освящении этого великолепного храма, совершённом прошлою осенью. Это было торжество полного усыновления новых детей святой матери Руси!
Вскоре за Болградом мы переехали снова Нижний Траянов Вал. Им ограничиваются с севера болгарские колонии, лежащие между Ялпугом и Прутом. Недалеко отсюда он упирается в Прут, между селениями Колибаши и Вадулуй-Исаки.
Станция Гречени, в 22 верстах от Болграда, находится при речке, носящей славное имя Кагула. Начиная с ней, вид страны ощутительно изменяется. Земля холмится. Высоты опушаются кустарниками, разрастающимися, наконец, в густые перелески. Дорога идёт долиною Кагула, который во глубине её едва приметною струйкою пробирается к Кагульскому обширному лиману, находящемуся в самой почти оконечности угла, образуемого слиянием Прута с Дунаем.
Ещё накануне пробежала над нами небольшая тучка. Весь прошлый вечер облака толпились над за-Дунайскими горами. Поутру мы проснулись под нахмурившимся небом. Теперь прыснул сильный проливной дождь. Дрянные лошади заставили нас до дождя ещё воротиться назад в Гречени пешком; но и другие, лучшие из всей конюшни содержателя-жида, были не лучше. Насилу вытащились мы из Кагульской долины, которую должны были оставить вправе. Весь перегон состоял только из 22 ½ вёрст; но у самой станции, находящейся при городе Кагуле, клячи наши стали решительно под горою, на которой лежит город. Дождь лил как из ведра. Грязная Ниагара стремилась прямо на нас с крутой и высокой горы. Уже свежие лошади с городской станции выручили нас из беды.
Город Кагул недавно ещё возведён в это звание из молдаванского сселения Формоз. До сих пор карта Бессарабской области всё ещё ходит в корректуре. При первоначальном разделении на цинуты из юго-восточного угла её образован был цинут Измаильский. Когда Измаил отделился в особое градоначальство, уезд его переименован был в Кагульский в честь знаменитой победы при Кагуле; но управление его перенесено было в местечко Леово, находящееся выше на Пруте. Скоро однако заметили, что Леово стоит на краю принадлежащего к нему уезда: почему селение Формозы, лежащее почти в центре, произведено в уездный город, с переименованием в Кагул.
Недаром это селение называлось Формозы, то есть «Красивое». Положение его действительно прекрасно. Оно царствует над широкою долиною Прута, сопровождаемою с молдавской стороны цепью живописнейших холмов, с которыми гордо переглядывается со своего не менее высокого пьедестала. Но только при том пока и остаётся. Новый город решительно не обзавёлся ещё ничем, сообразно своему рангу. Он та же молдаванская деревушка, как был прежде; только населён уже не крестьянами, а чиновниками. В этом последнем отношении Кагул едва ли не единственный город во всём свете; можно побиться об заклад, что такого чисто-аристократического народонаселения не найдёшь нигде и с диогеновым фонарём. Кроме настоящих классных чиновников здесь живут ещё солдаты и писаря, которые всё же принадлежат к низшим воинским и канцелярским чинам, а не к простонародью. Следствием этого было однако то, что мы, расположась обедать на станции, не нашли ничего во всём городе кроме утиных яиц, из которых состряпали нам какую-то пурпурного цвета яичницу. И то правда: может быть, куры слишком плебейская птица для аристократического города!..
Поле знаменитой Кагульской битвы находится в 10 верстах от города, совершенно в стороне от большой дороги. Погода вовсе не благоприятствовала такой отдалённой экскурсии, почему мы должны были отказаться от наслаждения взглянуть на это позорище русской славы, стяжавшее бессмертную честь Румянцеву. Это было 20 июня 1770 года, назад тому почти ровно шестьдесят девять лет. Битва Кагульская есть истинно баснословное событие, которое, случись несколькими веками раньше, единогласно было бы отнесено в область мифов. Семнадцать тысяч Русских попались между полутораста-тысячною армиею Турок и сто-тысячною ордою Татар. И что же? Турки разбиты в прах; Татары сами развеялись прахом. Мы потеряли только тысячу человек; Турков погибло до сорока тысяч. Весь лагерь, сто сорок орудий, шестьдесят знамён достались победителям. Какими соображениями стратегии и тактики может быть изъяснено это чудо? Из официальных известий видно, что победа сначала не только колебалась, но даже грозила склониться на сторону Турков. Внезапный натиск десяти-тысячного корпуса янычар смял и опрокинул Русских... Вдруг сцена переменяется... Панический страх овладевает неприятелем... Всё бежит, всё гибнет... Да! В книге судеб России много страниц, которых не объяснит никакая человеческая мудрость! Остаётся только восклицать с поэтом:
Языки, ведайте: велик Российский Бог!
С Кагула почтовая дорога начинает идти постоянно берегом Прута. Вот, наконец, край России, предел великой империи! Для русского граница отечества всегда есть что-то чудное, необычайное: он так привык к его беспредельности! Признаюсь, я сам, знакомый уже с чужбиною, не без любопытства смотрел теперь на землю, которая уже не называется Россиею. Долина Прутская имеет значительную ширину, постоянно вёрст 5 и более; но сам Прут змеится по ней тонкою, часто сквозь камыш едва приметною, струёю. Ничто не обнаруживает, что здесь проходит межа двух империй, так различных между собою во всех отношениях; только маленькие будочки, с нашей стороны, время от времени обозначают протяжение карантинной цепи. Настоящая граница положена на середине самой реки; но она так своевольно мечется в своём широком ложе, что оба берега беспрестанно входят друг в друга более или менее обширными клиньями. Часто вы трётесь об молдавскую землю; а внутри неё несколько раз изгибается цепь русских ведетов, безотлучно следующая за изгибами Прута. При таком кружении нередко бывает, что река прорывает себе новые пути, изменяет русло; и тогда целые куски земли отхватываются то от того, то от другого края, перекидываются из империи в империю. Право, этот Прут себе на уме: он очень хорошо понимает, что не его мелкой струе сдерживать гиганта, который только из великодушия дозволил ему пресмыкаться у своих ног; вот он и виляет то туда, то сюда, чтобы не подать и вида, будто, в самом деле, смеет обуздывать силу, которая не знает другой узды, кроме собственной воли.
Реку Прут, как приток Дуная, знал ещё Геродот, и - что особенно замечательно - почти под нынешним именем. По уверению его, Скифы называли её по-своему «Пората». Греки сделали отсюда Пиретос или Пуретос, и потом ещё короче - Порас. Впоследствии эта река является под другим наименованием Гиерасоса или Герасоса, к которому, впрочем, присоединялся и Порас в качестве рукава. Между Гиерасом и Порасом нашли себе прибежище остатки вольных Даков, не захотевших покориться Траяну: они жили здесь под именем Тирангетов, вероятно, Тирасских, то есть Днестровских, Гетов, и имели здесь многие города, которых имена все почти оканчивались на «дава», например, «Пироборидава», «Царигадава» и тому подобные. Где были эти странные города, очень подозрительные в славянизме? Что это за Гиерасос, которому Прут отдавался в побочные спутники? Для решения этих вопросов надо было перебраться на ту сторону Прута. Известно, что между Рени и Галацом находится большой лиман, с которым Прут и теперь ещё в сообщении: быть может, этот лиман был некогда устьем Гиерасоса. Но перебраться через Прут легко, да назад воротиться скучно: надо просидеть, по меньшей мере, четыре дня в карантинном чистилище.
Переменив лошадей в Готештах, через 25 ½, вёрст мы остановились ночевать на следующей станции Леки, через 20 ½ вёрст. Оба эти наименования принадлежат молдаванским селениям, в соседстве которых находятся станции. Это здесь непреложный закон, что станционные домики никогда не находятся в самих селениях, но всегда в значительном от них отдалении, точно отшельнические кельи пустынников. Такое распоряжение, конечно, выгодно для лошадей, доставляя им удовольствие гулять в степном приволье, нежиться на подножном корму. Но проезжие?.. И они также должны довольствоваться подножным кормом и чистым воздухом степей, если сами не запаслись ничем существеннее...
Ночь, проведённая нами в Леки, была первая весенняя ночь, растворённая всею благодатью юга. Тучи промчались. Освежённый воздух дышал мягкою упоительною прохладою. Земля жадно сосала животворящую влагу небес и пышно курилась признательною данью прозрачных, благоухающих испарений. Почтовый домик стоял над самым Прутом. Молдавские холмы дрожали волшебными тенями под дымкою полусветлого сумрака.
Река недвижно лежала голубой лентой, осыпанная лиманами, точно крупными яхонтами. Чудная ночь! Восхитительная ночь!
От Леки 19 вёрст до Леова. Мы приехали туда на другой день рано утром, переехав под самым местечком Верхний Траянов Вал.
Ничего не могу сказать об Леове: потому что благодаря уединённости станции я насладился созерцанием его в почтительном расстоянии. Видно лишь было, что это большое молдаванское селение. Небольшой уголок его, который захватывается дорогою, кишит жидами, необходимою принадлежностью «местечка». В Леове до сих пор существует карантинная застава. Здесь мы имели случай заметить, с какой буквальной точностью наблюдается строгость границы с нашей стороны. Кто-то убил дикую утку. Она упала прямо в Прут, но, по несчастью, ближе к молдаванскому, чем к нашему, берегу. Стрелок не мог воспользоваться своею добычею и, окружённый толпою любопытных, медленно следовал за ней по берегу, в ожидании, пока игра струи или ветра передвинет её за заповедную черту. Не знаю, скоро ли вознаградилась эта пытка Тантала, так живо напоминающая русскую пословицу: «По усам течёт, а в рот не попадает!»
В Леове мы оставили Прут и вернулись вправо, внутрь берега, по направлению к Кишинёву. Дорога два раза пересекала Траянов Вал; наконец, в исходе первого перегона, завернув круто на север, оставила его продолжаться в направлении к востоку. Верхний Траянов Вал тем отличается от Нижнего, что идёт гораздо прямее, почти как по шнурку. Он упирается в Днестр промеж Каушан и Бендер. Бессарабия рассекается им во всю свою ширину.
Две первые станции от Леова - первая через 21, вторая через 24 версты - называются Гура-Сарацика и Гура-Галбина. «Гура» значит по-молдавски - «устье». Впрочем, речка Сарата, на которой находится станция первого имени и потом дальше село Сарацика, впадает в Прут ниже Леова, в довольно далёком отсюда расстоянии. Дорога долго идёт долиною этой речки. Чем дальше двигались мы, тем земля становилась холмистее. За Гурой-Галбиной начинаются горы, одна другой выше и круче. Мы должны были пересекать их поперёк. Леса густеют. Раза два мы должны были проезжать довольно обширными перелесками. Перегон от Гуры-Галбины до Резени простирается на 27 вёрст. Лошади, как нарочно жидовские, не могли одолеть ряда гор, и в половине перегона решительно стали. Это дало нам случай познакомиться с молдаванами, со стороны, сделавшей на нас благоприятное впечатление.
Огромная гора, покрытая густой чешуёй леса, загородила нам дорогу. Лошади в тупик, ни с места. Что делать! Посылать в деревню за помощью - далеко! Ямщик, даром что русский, выбился из сил, и только лишь охал да клял по-русски и горы, и кляч, и жида-хозяина. Под горою, во глубине долины виднелся хуторок, вкруг которого паслись на лужку волы и лошади, очевидно, принадлежащие к хозяйству поселянина. Решено отправить ямщика хоть туда за подмогою. Пока он спускался с горы да добирался до хутора, из глубины леса явился молдаван, одетый довольно опрятно, в полосатом халате, в красном кушаке, в цветной феске с длинною кистью, без сомнения, «мазыл», если не «боярынаш». Он увидел наше горе и без призыву, сам принялся выручать нас. Побранив предварительно ямщика за то, что он не поехал на гору в объезд, он подошёл к лошадям, схватил их могучею рукой под уздцы и повернул в сторону; потом подпер сзади коляску плечом и гикнул громко. Точно будто он намагнетизировал кляч своим взглядом, прикосновением и голосом. Лошади, которых не могли сдвинуть с места с три дубины, взяли и потянули. Молдаван снова прикрикнул. Он имел предосторожность поставить коляску несколько под гору. Клячи пустились рысью. Не давая им останавливаться, молдаван продолжал, бегучи вместе, кричать, направляя их постепенно в гору только маханьем рук. Так въехали мы в лес и целиком пробрались на объездную дорогу. Но горы оставалось ещё много. Импровизированные бегуны опять пристали. Тут настиг нас ямщик с другим молдаваном, хозяином хутора, который пригнал с собой пару лошадей: этот последний был уже настоящий «царан», во всей наготе летнего южного костюма. Новые лошади оказались совершенно бесполезными, потому что на них не было ни хомутов, ни шлеек. Первый молдаван посадил второго на козлы, сам опять к коляске, подпер сзади, крикнул ещё громче вдвоём: и клячи опять побежали в гору. Скоро мы поднялись наверх, и уже без всяких приключений домчались опять до почтовой дороги. Мазыл всё бежал и кричал: в этом, кажется, заключался весь талисман нашего спасения. Когда коляска выехала на дорогу, крупный пот струился по его разгоревшемуся лицу; открытая, заросшая косматою шерстью грудь, тяжело переводила дух; большие чёрные глаза горели яркими карбункулами. В эту минуту вся физиономия его показалась мне запечатлённою особенным выражением живости, силы, огня. Нет! Не северная гетская кровь бушует в жилах нынешних румунов: много подлито в неё южного горючего масла! Другой молдаван казался гораздо спокойнее; но глаза его также сверкали острым, пронзительным блеском итальянских очей. Колонии Траяновы не перевелись на земле Траяна! Мы предложили обоим по стакану молдавского вина. Мазыл осушил его с громкою, красноречивою благодарностью, засвидетельствовал за своего единоземца, который вовсе не говорил по-русски, что он также бьёт челом на нашей ласке. Сцена кончилась тем, что оба они на прощанье схватили наши руки и, прежде чем мы успели отнять, почтительно поцеловали. Долго ещё раздавались вслед нам их напутственные крики.
Перед селением Резени мы переехали речку Ботню, замечательную в истории Бессарабии. Речка эта, начинаясь внутри горной бессарабской стороны, проходит мимо Каушан в Днестр. На ней, или лучше на одном из её правых притоков, находится селение Карбуна, ныне ничего не значащее, но некогда бывшее резиденциею вождей Бессов или Бессарабов. Здесь именно жил Вали-Хан, посылавший в 1346 году войско своё на помощь Византийской императрице Анне Савойской против Иоанна Кантакузина. Итак, мы были теперь в сердце Бессарабии, собственно так называемой.
Откуда взялось это имя - «Бессарабия»? Известно, что «Бессараб» или «Бессараба» с конца XIV было фамильным именем для целой династии воевод Валахских, которые владычествовали и над Бессарабией. Но имя это область ли от них получила, или они от области? Кажется, ни то, ни другое. Родоначальником воеводской династии «Бессарабов» в Валахии считается Барбул Бессараба, который, уже вследствие притеснения Турков, около половины XV столетия вышел из нынешней Бессарабии сначала в Серию, а потом в Валахию к Воеводе Владу II Лаиотасу, от которого получил титул бана Крайовского. Но, как и прежде ещё, воеводы Валахии, начиная с самого Радула Чёрного, основателя Валахского княжества, назывались «Бессарабами», то, кажется, это имя не было фамильным, а просто титульным вождей народа, обитавшего в Валахии и Бессарабии. Ориенталисты находят, что оно может быть составлено из слова «рабб» или «реб», означающего в нынешнем турецком языке именно «вождя» или «повелителя»; в таком случае «Бессараб» значило бы слово в слово «повелитель» или «вождь Бессов» - народа, как я уже имел случай сказать, жившего по обе стороны Дунайского устья в первых веках христианской эры. Ещё Геродот знал Бессов, которые в его время обитали в горах Гемуса, нынешнего Балкана. Это, вероятно, было одно и то же колено, единоплеменное с Гетами, Даками и, потом, Антами, в соседстве которых оно встречается и с которыми вместе движется то туда, то сюда, между Балканом и Карпатами. Но я сомневаюсь, чтобы эти Бессы были турецкие «Биязы»: мудрено, чтобы орда Турков так рано могла пробраться в Балкан и Карпаты. Сомневаюсь, чтоб и имя «Бессараб» было составлено Турками: слово «рабб» есть собственно арабское, а не турецкое, то же, что еврейское «равви». Скорее предположить, что оно значит «Бесс-Сораб» или «Бесс-Серб»!
В самом деле, Бессы, равно как Геты, Даки и Анты, должны принадлежать к первобытному славянскому народонаселению дунайского бассейна, которого обширнейшую ветвь составляют Сербы, давно существующие под нынешним своим именем. Вихри народов, набегавшие сюда то с запада, то с востока, перекидывали их с места на место. Римская колонизация заставила Бессов гнездиться в ущельях гор по обеим сторонам Дуная. В VII веке, при совершенном распадении мировластительного колосса, задунайские Бессы с Балкана, из соседства нынешней Сербии двинулись на сю сторону Дуная и основались при Алуте или Олте, в нынешней Малой Валахии: мудрено ли, что их вождь, как представитель всего племени, тогда ещё прозвался «Бессарабом», то есть главою «Сербских» или «Славянских Бессов», чистых Славян, в отличие от Славян, объитальянившихся Римскою колонизациею, которые по той самой причине прозваны «Волохами» или «Влохами», именем, до сих пор означающим по-славянски племя Галло-Романское? Между тем, натиск азиатских орд с востока поглотил, но не уничтожил Бессов, остававшихся по сю сторону Дуная, где они в нижней части нынешней Бессарабии в VIII веке известны были под именем Биессов и Биессенов, смешавшихся потом с Печенегами и Половцами или Команами. Впрочем, может быть, и имя Печенегов, по-византийски Пацинаков, первоначально принадлежало им же, усть-дунайским Бессам, и было только искажением древнего имени Невцинов или Невкинов, жителей усть-дунайского острова Невки. У этих последних Бессов имя «Бессараб» является также именем вождя, только гораздо позже: в хронике безымянного архиадиакона Гнезенского оно упоминается под 1259 годом, и от него производится областное наименование теперешней Бессарабии. Справимся с событиями. С VII по XIII век много здесь протекло воды, много было волнений и переворотов. Балканские Бессы не остались спокойными в своих новых жилищах на Олте. Скоро в Карпаты ворвались Мадяры, и оттуда бурным потоком начали сливаться в долину Дуная: король Венгерский Стефан I с 1004 года владел уже всею Трансильваниею или нынешним Седмиградским княжеством. С другой стороны, Болгаре, которые, вероятно, были виновниками и первого переселения Бессов с Балкана за Дунай, не оставляли их здесь в покое: в 1204 году крал Болгарский Иоанникий в самом сердце Малой Валахии заложил город, который наименовал Крайовом, то есть «Краем Иоанникия (сокращённо по-болгарски - Ио)». Само собой разумеется, что при таком стеснении с обеих сторон, Бессарабам на Олте стало душно; что ж естественнее было, как не двинуться дальше на северо-восток, к своим усть-дунайским братьям, в нынешнюю Бессарабию? Так показание Гнезенского летописца совершенно соглашается с фактами. Смуты, воспоследовавшие в Болгарии и в Венгрии в конце XIII столетия, дали возможность Радулу Чёрному, воеводе Бессов, попавшихся в Трансильвании под власть Мадяров, восстановить независимость Валахии, к которой присоединился и Крайовский баннат. Радул и его преемники удержали за собой почётный титул «Бессарабов»: около 1356 года Бессараба, бан Крайовский, отдал свои владения в приданое за дочерью, которая вышла замуж за Уроша V, краля Себского. Но имя Бессарабии, как земли, осталось исключительно за нашею Бессарабиею, откуда Барбул в XV веке воротился, наконец, опять в сторону своих дедов, побывав, впрочем, прежде в Сербии. Эти частые связи Бессарабов с Сербией показывают, что они знали своё к ней отношение, что они сами себя считали Бессо-Сербами. И не отсюда ли произошло турецкое название «Ак-Серб» - «Белая Сербия» - соответствующее земле Бессарабов? Тем более это вероятно, что народное имя «Бессарабов» представляло такое близкое созвучие с «бияз», однозначительным у Турков со словом «ак» - «белый».
Стало быть, имя, носимое ныне Бессарабскою областью, было следствием вторичного ославянствования древней Дакии, которую Римляне оволошили. Впрочем, это ославянствование было уже не столько народное, сколько политическое. Завоевательное колено Бессо-Сербов, вероятно, меньшее в численном количестве, не могло преодолеть волошского характера в потомстве колоний Рима. Язык народа, покорствовавшего Бессарабам, остался румунским: но язык правительства, язык веры, язык гражданского этикета, язык всех главных общественных условий и приличий, с возвращением Бессов в Дакию, является бессо-сербским, славянским. Какая странная игра судьбы! Некогда народные имена Славян у предков нынешних Румунов были синонимами «рабства» (Davus, Geta, Servus); теперь, у потомков древних Римлян, названия власти и чести все почти славянские (господарь, бояр, дворник, чашник, постельник и тому подобные). Как народ, Бессо-Сербы скоро поглотились большинством Румунов, оставив только свои предания при дворе державных Бессарабов: их язык долго держался в исключительном употреблении для всех высших целей общественной и государственной жизни, был единственным освященным языком богослужения, дипломации, законодательства, и вообще книг; да и теперь, по крайней мере, буквы, употребляемые Румунами, всё ещё кирилловские, славянские.
Весьма вероятно, что Бессы издревле страшны были своим соседям, даже и единоплеменным: оттого во многих славянских наречиях имя их сделалось синонимом «злых духов». Но, стеснённые отовсюду, они, наконец, «перебесились», завещав своё молодчество продолжавшимся почти до наших времён сечам Козаков, уклонившихся глубже в широкое лоно степей. Хищные гайдамаки, до самого их уничтожения, слыли «бесовыми детьми» в мирных украинских хижинах.
Всё это можно было передумать на переезде от Резени до Кишинёва, содержащем без четверти 25 вёрст. Мы проехали его в глубокие сумерки, перекатываясь с горы на гору. Всё было тихо и спокойно. Так ли было в то время, когда грозные Бессарабы воеводствовали в Карбуне? Нынешняя столица Бессарабии встретила нас мирным фейерверком огней, освещавших её после дневных трудов на сон грядущий. Мы остановились в трактире Антония.
На другой день - это был праздник Вознесения - звон колоколов известил нас, что мы находимся в городе, изобилующем храмами Божиими. Мы спешили с ним ознакомиться короче и ближе.
Измаил удивил нас своею европейскою физиономиею; но какое расстояние между ними Кишинёвом! Ни один из губернских городов Новороссийского края не может выдержать сравнения с областным городом Бессарабии! Какая площадь! Какой великолепный собор! Какие домы! И это всё так свежо, так ново, только что с иголочки. Много прекрасных зданий уже совершенно окончено: больше ещё строится. Старая молдаванская скорлупа, из которой юный город развёртывается, тем резче выказывает его прелесть, тем торжественнее свидетельствует неимоверную быстроту его дивного преображения.
Город Кишинёв недавно существует в звании города. Самое имя его производят от слова «кишла» - «зимовище, хутор» и «нау» - «новый». Слово «кишла», как уже было замечено, есть слово татарско-турецкое; следовательно, если это производство справедливо, то Кишенау одолжено первоначальным происхождением своим прихоти какого-нибудь буджацкого мурзы, прикочёвывавшего сюда со степи, или, может быть, турецкого паши, имевшего резиденцию в Бендерах, не в дальнем отсюда расстоянии. До присоединения Бессарабии к России здесь была ничтожная деревушка. При организации областного правительства, выбор центрального города для всей области колебался между Бендерами и Орхеем (нынешним Оргеевом). Никто и не думал о Кишинёве. Выбор установился здесь единственно по настоянию знаменитого экзарха Гавриила Бодони. В самом деле, местность совершенно удовлетворяла назначению: Кишинёв находится в самой середине области, на рубеже степной и горной Бессарабии. Владыка учредил здесь же свою кафедру, которая доныне сохраняет имя «митрополии». Разумеется, город начал распространяться быстро: но при устройстве его порядок и вкус не принимались во внимание. Это была огромная молдаванская деревня до 1834 года, когда начальником области и хозяином города сделался нынешний военный губернатор Кишинёвский, генерал-лейтенант П.И. Фёдоров. С тех пор началось перерождение Кишинёва; и теперь, в каких-нибудь пять лет никто не узнает старого молдаванского Кишенау.
Каким волшебным жезлом производится это превращение! - Талисман заключается в соревновании, которое весьма искусно пробуждено в самых жителях города. Они строятся добровольно, поощряемые выгодами, которые предварительно обеспечиваются сооружаемым им домам. Это расшевелило даже евреев, которым принадлежит теперь много прекрасных и великолепных зданий. Только молдаване мало ещё принимают участия в общем рвении: они продолжают довольствоваться своими безобразными «касами», гармонирующими с их полу-азиатским костюмом и полу-мусульманскими привычками.
Я не буду распространяться о наружности города, чтобы тем свободнее предаться впечатлениям, возбуждаемым жизнью его пёстрого населения. В Кишинёве считается теперь больше сорока тысяч жителей. Все города здешнего края отличаются смешением языков и племён. Но тут мы увидели в первый раз особую стихию румунскую, во всей роскоши её национальной самообразности.
Как нарочно для нас случился праздничный день, знаменующийся в Кишинёве общенародными гуляньями в прекрасно устроенном публичном саду. Добрый хозяин города имел любезную благосклонность сам повести нас туда. Гулянье только что начиналось. Середи сада, на широкой площадке, образуемой перекрёстком аллей, гремела полковая музыка. Народ приливал густыми волнами и частью помещался кругом площадки, частью рассыпался по аллеям.
Ещё многие из румунов, особенно старики сохранили свой народный, живописный костюм. Вместе с ним они, кажется, сохраняют и глубокое предубеждение против всего, отзывающегося новизной русско-европейской цивилизации. Эти кореняки, представители упорного румунского национализма, сидели безмолвно или прохаживались медленно, погружённые в самих себя. Вероятно, они уносились мыслью в те блаженные времена, когда Бессарабия оглашалась пронзительными звуками жидовских цимбал или бешеным визгом цыганского табора. О вкусах спорить нельзя: но заметно уже, что новое поколение решительно изменяет своим отцам. Почти вся аристократическая молодость одевается по-европейски, имеет или, по крайней мере, показывает европейские потребности и прихоти. Первый знак к отступлению от старины, разумеется, и здесь, как везде, подаётся прекрасною половиною человеческого рода. Вы уже не различите теперь по платью румунских кукониц и кукон: богатейшие из них разубраны по парижским или, по крайней мере, венским картинкам мод. Только резкая печать полу-азиатской физиономии изобличает их недавнее усыновление Европе. О! Европейский бесцветный лоск достаётся недаром, особенно женщине! Надо долго прохлаждать кипящую кровь, гладить и утюжить вероломное выражение лица, наводить матовый туск на очи, горящие жизнью, приводить в разочтенный такт свободную игру движений. Румунки не сделали ещё больших успехов в этой трудной науке, облегчённой для европеек всеми усилиями воспитания и примера. Они ещё дочери природы. И какой природы!..
Вообще, образование румунов идёт ещё очень туго. В аристократии есть порывы к цивилизации; но чем они обнаруживаются? Первым долгом считается уметь говорить по-французски и одеться по-немецки. Язык французский, разумеется, с молдаванским произношением и без всяких идей - это всё, полный курс мудрости и просвещения! До Парижа далеко, и потому он известен здесь только по слуху; но зато многие бывают в Вене. Вена - высочайший идеал, до какого только может простираться воображение румуна! Кто был в Вене, тот считается образцом всех возможных совершенств, джентльменом necplusultra. Но ни французское лепетанье, ни фашионабельное путешествие в заветную столицу Австрии не препятствует «львам» бессарабской аристократии коснеть в праотеческих привычках, представляющих слияние боярской спеси с мусульманскою невзыскательностью. Говорят, случается ещё видеть щёгольскую венскую коляску, у которой перед козлами прибиты гвоздями большие сапоги, а к козлам пришито кучерское платье: в это полное облачение влезает нагой цыган, когда получает повеление исправлять должность возницы. По сему же и прочая разумевай. Чтение ещё не вошло в потребность румунской образованности. По-русски редко кто умеет и говорить, не только читать. Национальной литературы пока вовсе нет. Книги иностранные считаются неуместной роскошью, которую дозволяют себе немногие.
Между тем, правительство, со своей стороны, неусыпно печётся о водворении истинного просвещения в столице Бессарабии. Кишинёв давно уже имеет духовную семинарию для снабжения храмов Божиих достойными пастырями; при этой семинарии несколько лет находился пансион, имевший целью образование переводчиков для государственной службы в области; покойный Венелин, при первом своём вступлении в Россию, исправлял тут должность надзирателя. Гимназия открыта недавно, но находится в полном ходу, обещающем несомненные успехи; при ней существует благородный пансион, отлично устроенный. Уездное училище имеет ланкастерскую школу, снабжённую так роскошно, как нигде в России: это распоряжение, простирающееся в равной мере и на прочие города области, в которых находятся уездные училища, принадлежит единственно просвещённому усердию нынешнего областного начальника. Есть также училище для канцелярских служителей. Даже евреи учредили для себя род высшего уездного училища, по образцу подобного в Одессе. Видно, что город возрождается не только наружно, но и внутренно. Только для созрения духовных семян потребно время, и время.
Долго пробыли мы в саду. Невозможно налюбоваться внимательностью, с какою устроено здесь всё для удовольствия гуляющих, которых большую часть надо ещё учить находить удовольствие в гулянье. Там устроена прекрасная беседка с широкими балконами. Здесь возвышается здание «клуба», снабжённое роскошным буфетом. Мысль учредить «клуб» в Кишинёве есть самая счастливая: это есть лучшее средство сблизить румунских бояр с русскими жителями города, расшевелить в них чувство общественности, сгладить с лиц их боярскую важность и привить к ним русское радушие. Для полноты русского раздолья сделаны русские качели; и это, кажется, самый опасный камень претыкания для румунской национальности: тут часто не только ветреная младость, но и допотопные антики увлекаются вихрем соблазна; цветные куцавейки и ишлыки только что мелькают в воздухе яркою радугою.
В Кишинёве есть и театр - театр русский! Мы взяли билеты и просидели всё представление. Играли какую-то комедию, перевод г. Ленского: так, помню, сказано было в афише. Что касается до названия, то, откровенно винюсь, не припомню; а содержание как-то так мудрено, что я хорошо не понял. Актёры играли преусердно, и публика была очень признательна: она награждала их часто рукоплесканиями, но ещё чаще шумным хохотом при каждой двусмысленной выходке. Чудное дело! Румуны, очень плохо понимающие по-русски, так чутки к остротам г. Ленского: верно, эти остроты очень остры и бодливы. Извольте ж верить после того столичным фёльетонам! В театре находился молодой гвардейский офицер Молдавского господаря, весь залитый в золоте, которого я видел ещё в саду. Зная по-русски, он внимательно следил за представлением и нередко делал своей очень миленькой соседке замечания, разумеется, по-французски, сравнивая здешних актёров с французскою труппою, играющею в Яссах. Замечания эти не были слишком неблагоприятны для кишинёвских артистов. Впрочем, на этот раз труппа была не в полном своём блеске: на сцене не было знаменитого Соленика, в то время принадлежавшего кишинёвскому театру. Нам обещали именно для нас дать «Гамлета», и в новом переводе г. Полевого. «Гамлет» - на кишинёвском театре! Это, конечно, стоило посмотреть. К сожалению, обстоятельства расположились так, что нам этого удовольствия не досталось. Театр заключился разными плясками, которые также были осыпаны рукоплесканиями.
Повторю опять: Кишинёв перерождается во всех отношениях; и это будет иметь благодетельное влияние на всю Бессарабию. Уже и теперь многие с гордостью говорят о Кишинёве и даже дерзают сравнивать его с Яссами; а Яссы, в понятиях Бессараблян, занимают первое место после Вены: в Одессе они бывают редко; о Петербурге и Москве знают только, что там очень холодно. Надо в самом сердце родной их стороны утверждать рассадники истинного просвещения, водворять и развивать общественность со всеми её благородными насаждениями, споспешествовать пробуждению вкуса и любви к порядку, к гармонии, к изяществу. Всему этому полагаются теперь благие начала: и будет время, что это будет! Тогда местный патриотизм разовьёт благородное чувство симпатии и соревнования к общей жизни великого отечества, усыновившего себе страну Румунов. И Россия сделает приобретение. Возрождённое потомство Римлян не будет лишним в её семье: напротив, обогатит её народную физиономию новыми оттенками, оразнообразит игру общественной её жизни. Обруселый бояр не станет бояться северных морозов; и прекрасная ножка куконицы, вместо аллей Пратера, заскользит охотнее по граниту Невского проспекта или по гладкой скатерти Тверского бульвара... Кстати, о ножках. Говорят, что очаровательные «ножки», воспетые Пушкиным, ещё движутся по роскошным коврам кишинёвской зелени... Кстати, о Пушкине. Ещё цел домик, в котором он жил во время пребывания своего в столице Бессарабии...
В этот раз только сутки провели мы в Кишинёве. В следующий день, около десяти часов утра, отправились в дальнейший путь. Погода всё колебалась. День рассвенул сереньким, подёрнутым облачками, из-за которых, впрочем, временами выглядывало солнце.
Дорога продолжалась через пригорки, успевшие уже приодеться свежею зеленью весны. Пригорки эти не так высоки, как между Леовом и Кишинёвом. Кишинёв лежит на юго-восточной оконечности рёбер, составляющих горный остов северной Бессарабии. Река Бык, при которой он находится, принадлежит уже к бассейну Днестра.
Первая смена лошадей через 22 ½ версты, при деревни Пересечени. Положение этой деревни в прелестной долине, которой бока зарощены густыми садами, очень живописно. Но, любуясь видом, я не забыл этимологического конька, заносящего меня в другой слой мечтаний. Имя «Пересечени» обратило моё внимание уже и тем, что в нём в первый раз внутри Бессарабии услышал я чистые славянские звуки, с насечкою румунского чекана. Значит, оно принесено сюда не Русскими после завоевания области. Но это ещё не самое важное. Мне вспомнился древний город Пересечень, упоминаемый в нашей летописи ещё при великом князе Игоре, следовательно, в начале X века. Там говорится, что это был город «Уличей» или «Угличей»; воевода Игорев Свентельд стоял под ним целые три года и едва успел, наконец, взять. Ещё не решено до сих пор, кто были эти «Уличи» или «Угличи» или ещё по другим вариантам «Углецы». Из соображения некоторых параллельных мест летописи, впрочем, параллельных только наружно, Шлецер вывел заключение, что «Уличи» должны быль «Суличи», жители по реке Суле, впадающей, как известно, в Днепр с левой стороны, в нынешней Полтавской губернии. Другое мнение, которого он не опровергает, помещает «Угличей» на реке Орели, впадающей в Днепр с той же стороны несколько ниже Сулы, в теперешней Екатеринославской губернии, по той причине, что будто эта река называлась когда-то Угль. В обоих случаях это выходит народ, обитавший в приднепровских степях. Но возможно ли, чтобы там, на этой безбрежной равнине, покрытой одним ковылём, в те отдалённые времена существовал город, под которым должно было простоять три года? И куда ж бы он потом девался, не оставя по себе никаких следов?.. В летописи прибавляется, что «Уличи» или «Угличи» сидели вниз по Днепру, но потом перешли Днестр и сели там. Это что-то близко уже к бессарабскому «Пересечени». Но ещё важнее, что в этнографической росписи славянских племён, предлагаемой тою же самою летописью, «Улицы», вместе с Тиверцами, показаны «приседящими ко Дунаеви», причём прибавлено ещё, что «множество их сидели по Бугу и по Днестру, иные до моря». Тут уж, кажется, столько ясно, что и рассуждать нечего. Припомним, что «Татары», поселяясь в позднейшее время в южной Бессарабии, между Днестром и Дунаем, назвались «Буджаками», то есть «Угловыми». Племя Славян, живших в том же самом углу, как иначе могло назвать себя, как не «Угличами» или, пожалуй, «Углецами»? Даже очень может быть, что Татары, заняв их место, от них заимствовали и прозвище, только перетолмачив его по-своему. Вероятно, этих-то придунайских и приднестровских «Угличей» император Константин Порфирогенет разумел под именем «Ультинов». Как же теперь объяснить то место летописи, где говорится, что «Угличи» сидели по Днепру вниз, а потом перешли Днестр, или пришли на Днестр (текст здесь очень тёмен и, очевидно, обезображен)? А так, что «Угличи», подобно преемникам своим «Буджакам», прогуливались по раздолью степей до Днепра, да там и приживали. Вещий Олег, округляя свои владения преимущественно с северо-востока и с северо-запад, только лишь «имел рать» с «У(г)личами» и Тиверцами. Воевода Игорев, воспитанный в школе Олега, обратился настойчивее к югу. Он «примучил» попавшихся ему на Днепре «Угличей», то есть заставил покориться; но отдалённое за Днестром «Пересечени» отказалось платить дань; и Свентельд, судя по теперешнему положению места, был ещё герой, когда успел взять его хоть в три года. В самом деле, это живописное местоположение с тем вместе превосходная натуральная крепость. Скажут: слишком далеко отсюда до Киева; но Новгород чуть ли не вдвое дальше, а Руссам это была прогулка; притом здесь лежала сухопутная дорога в Болгарию и Царьград, куда взоры наших предков стремились беспрестанно с гор Киевских. Возразят ещё, что в старинном списке русских городов, находящемся при некоторых списках летописей и относящемся уже к позднейшему времени, «Пересечень» упоминается в числе городов Киевских; но там также находится и город «Корсунь»: что же, к этому Корсуню должно относить все происшествия древней нашей истории, при которых упоминается это имя, а не к отдалённому Херсонесу-Тавричесокму? - Одним словом, я уверен, что нашёл настоящий Свентельдов Пересечень и настоящих Угличей-Славян. Вообще, древняя наша география тем запутана, что никто не приурочивал её живым наблюдением. Ларчик часто открывается гораздо проще, нежели как думается нам в кабинете над грудами книг.
За драгоценным моим «Пересеченем» начинаются так называемые «Оргеевские Леса», важнейшие и обширнейшие во всей Бессарабии. Они покрывают большую часть уездов Кишинёвского и Оргеевского, даже входят частями в Кагульский, Бендерский и Ясский. Имя их заимствовано от города Оргеева, который отстоит от Пересечени на один почтовый перегон, заключающий 17 вёрст.
Город Оргеев до соединения Бессарабии с Россиею был главным её городом, резиденциею «сердаря Бессарабского». Тогда он назывался Орхей или Орхеи. При первой организации области русским правительством Орхей, сдав своё место Кишинёву, не удостоился и звания уездного города. Эта честь предоставлена ему только в 1836 году, при последнем преобразовании Бессарабской карты. Он находится при реке Реуте, главной из внутренних рек северной Бессарабии, впадающей тоже в Днестр. Ничего в нём нет замечательного. Народонаселение простирается до четырёх тысяч душ. Физиономия - молдавано-жидовская.
Леса за Оргеевом опять прекращаются; но земля всё холмится, особенно вкруг долины Реута, которою идёт дорога. Высоты, меж которыми заключается ложе реки, пресыщены известняком; в удольях стелются роскошные пастбища. По обе стороны Реута толпятся таинственные «могилы», то запирая долину как будто вытянутою нарочно цепью, то рассыпаясь по бокам её без всякой видимой правильности и симметрии. Что могут тут значить эти онемевшие остатки старины незапамятной? Тут уже нельзя думать ни о сторожевых подзорных маяках, ни тем менее об укреплениях. Местность сама природа укрепляет холмами, которые в то же время служат лучшими ведетами для подзорной сторожевой цепи. Кто забавлялся этою странною, неизъяснимою работою? Отчего курганы здесь кроются смиренно в долине, там гордо красуются на высотах? Часто видишь себя как будто в кругу, ими опоясанном. В другом месте они растягиваются перед вами длинным строем. Иногда одинокий отшельник торчит на вершине холма или во глубине долины. Чаще встречаются пары, двойники, из которых один бывает несколько побольше. В особенности замечательно местоположение города Белец, который находится тоже на Реуте. Вокруг него по всем высотам виднеются курганы-двойники, и расстояние их друг от друга представляет некоторый, может быть, обманчивый, но, тем не менее, поразительный призрак симметрии.
От Оргеева до Белец три перегона: первый, в 25 вёрст, до Саратени; второй, в 27 вёрст, до Копачени; третий, до Белец, в 28 вёрст.
Бельцы пожалованы городом со времени русского владычества. По первоначальному учреждению, здесь утверждён центр для обширного цинута, простиравшегося во всю ширину Бессарабии между цинутами Кишинёвским и Хотинским. Всё это пространство удержало за собой имя цинута Ясского, в память прежней непосредственной зависимости от молдавской столицы Ясс. Теперь отделены большей частью от него два новообразованные уезда: Оргеевский и Сорокский; но имя Ясского осталось при уезде, подчинённом Бельцам. По своему положению в средоточии верхней Бессарабии, Бельцы сделались центром окружной торговли, пускающей ветви свои и за границу. Здесь каждый месяц бывают ярмарки, на которые преимущественно пригоняют рогатый скот и лошадей как из самой Бессарабии, так и из смежных губерний - Подольской и Херсонской. Закупщики приезжают из Молдавии и из Австрии. Оттого в Бельцах много зажиточного купечества, большей частью из евреев или из армян. Впрочем, город обстроен весьма небрежно, и по случаю дождя, шедшего всю ночь, которую мы провели на Копаческой станции, встретил нас топучею, непроходимою грязью. При всём том вид его очень мил, с приезда от Кишинёва. Беленькие мазанки, раскиданные в живописном беспорядке по скату, тонут в густой зелени садов. Огромное, не по городу, здание выстроено не так давно для церкви; но оно вовсе не имеет того священного типа, под которым мы привыкли представлять храм Божий. Это совершенно простой дом. Назначение его обнаруживается только двумя крестами, поставленными по оба конца двухрёберной кровли. В городе есть уездное училище. Сверх того, военный полугоспиталь помещается в довольно красивых, хотя и миниатюрных, зданиях. Жителей в Бельцах около четырёх тысяч пятисот душ.
Мы остановились в трактире: Бельцы имеют трактир! Что город, то норов: и я имел случай заметить черту, которая показалась мне любопытным белецкого житья-бытья. Мы приехали утром, часов около семи. Белецкие граждане, разумеется, чиновные, только что просыпались и завтракали. Но как завтракали? С удивлением заметили мы ещё перед трактиром толпу девок, которые толклись взад и вперёд, меся грязь босыми ногами: каждая из них держала в руках небольшой глиняный чайник. Это были служанки, приходившие из домов в трактир за утренним чаем для господ и госпожь. Услужливый трактирщик нацеживал им кипящей влаги, уже смешанной с чаем, как следует, и благоухание китайской травы разливалось дымящимся паром на улицах. Конечно, недостаток уголья причиною, что здесь не держат собственных самоваров, этих домашних очагов русского семейного быта и счастья. Мы не имели случая попробовать, как далёк повар белецкого трактира в гастрономическом искусстве: полициймейстер города, старый воин, пожертвовавший отчизне ногами, оказал нам радушное, истинно русское, гостеприимство.
Из Белец в Хотин идёт прямая дорога; но мы предпочли сделать крюк, чтобы взглянуть на город Сороку и проехать берегом Днестра. Итак, мы взяли направо, к востоку. Дорога здесь не только почтовая, но и первостепенная, осьмиконечная: она, через Могилёв-на-Днестре, соединяет Петербург с Модавиею и Валахиею.
Между Бельцами и Сорокою одна только станция Кайнари-Веки, от Белец 29 ½, от Сороки 23 версты. Небольшой лесок подбегает к дороге под самою Сорокою. Холмы продолжаются. Мы наехали на Сороку уже в сумерки.
Говорю, наехали: потому что новопроизведённый город Сорока, впрочем, имеющий жителей до трёх тысяч душ, лежит под крутым и довольно высоким берегом, над самой струёй Днестра. Даром что новый в звании уездного, город имеет сановитости более, чем прочие его собратья, старшие по производству. Он украшается, в особенности, старинным массивным замком, обставленным высокими бойницами. Построение этого замка с вероятностью может быть отнесено к эпохе Генуэзцев. Есть предание, что Генуэзцы, по взятии Монкастро Турками, удалились в Сороку, где будто находились недавно ещё латинские надписи, свидетельствующие их пребывание; может быть, они есть и теперь; но мы не были во внутренности замка. В последующие времена Сорока ограждала турецкую Молдавию от Польши, в особенности, от Козаков. Зато первая она ж и страдала, когда эти вольные дети степей прорывались за Днестр потешиться над бусурманами. В 1683 году, ознаменованном избавлением Вены от Турков рыцарскою храбростью Яна Собеского, Куницкий, гетман Козаков на правой сторон Днепра, очистив нижнюю Подолию от засевших в ней под турецким бунчуком Молдаван, взял Сороку, и отсюда разрушительным вихрем промчался вниз до твердыни Аккермана. Через восемь лет вольница козацкая, нанятая, под рукою самого Собеского, бородатым кастелланом Хельмским, Казимиром Завацким, повторила ту же историю, и чрез Сороку добралась до самого сердца Молдавии, до Сучавы и Нямца; кажется, этот подвиг доставил и гетманскую булаву предводителю его Самусю. Вот что было здесь во времена прежние. Теперь нет ни Турков, ни Козаков, ни Молдаван, ни Поляков. Одни красноногие аисты, перелетая через Днепр, отдыхают на опустелых башнях Сороки.
Имя Татар сохраняется ещё в деревне Татаревка-Веки, при которой находится станция, в 27 верстах от Сороки. За ней лошади меняются через 24 версты, в Атаках, против самого Могилёва-на-Днестре.
Вид Могилёва представляет очаровательнейший ландшафт. Мы не были в нём; но тем лучше: он весь был у нас под ногами. С высоты бессарабского берега Днестра можно перечесть все его домы, рассыпанные над самой рекой. В устройстве города очевидна печать дисциплины, которой он некогда был средоточием и святилищем. Но, с тем вместе, ощутительно и запустение: нынешнее население Могилёва не соответствует его наружности.
Атаки есть большое местечко, роскошествующее евреями. Кажется, оно не принимало участия в прежнем цветущем состоянии своего соседа. Ничто не отличает его от прочих бессарабских селений, кроме живописного положения на крутом скате высокого каменистого берега. Вообще, долина Днестра отличается здесь очаровательною прелестью. Бессарабский берег величав до дикости; но Подольский пышен и узорчат, как кайма роскошной азиатской шали. Всякий раз, как дорога наша приближалась к Днестру, мне припоминалось впечатление, произведённое на меня первым видом Италии в полу-швейцарской долине Точи. Та же роскошь зелени на пухлых округлостях миниатюрных холмов; и среди ней - стада белоснежных домиков, толпящихся вкруг Божьего храма, залитые прозрачною синевою небес.
Вскоре за Атаками дорога взяла опять влево от Днестра и пошла гористою степью. На следующей станции, при селении Окнице, через 26 вёрст, мы въехали в нынешний Хотинский уезд. Цинут Хотинский в прежнем своём объёме составлял некогда турецкую райю, находившуюся в непосредственной зависимости от Блистательной Порты. Турки были здесь хозяевами и помещиками; оттого многие деревни носят ещё название «кишл», то есть хуторов, где прохлаждались правоверные. Они точно должны были «прохлаждаться» в стороне, которая в Бессарабии слывёт уже Сибирью. Здесь, в часто попадающихся перелесках, является уже берёза, эта кудрявая дочь севера, незнакомая югу. Зима, говорят, бывает очень сурова и продолжительна. Но Турки так обжились, что их надо было прогнать снова в их тёплый край северными штыками. Теперь места их заняты большей частью русскими переселенцами, преимущественно из соседних Подолии и Украйны.
Недавно ещё из Окницы лежала прямая дорога в Хотин, через Бричаны и Путриду. Теперь она возвращается назад, на дорогу из Белец, в станцию Глинную, отстоящую от Окницы на почтовый перегон в 25 вёрст. Отсюда 32 версты до местечка Липкан, которое находится опять уже на Пруте.
Приближение Прута возвещается усилением гор, иногда возвышающихся живописными грядами. Я особенно любовался фантазиею природы, взгромоздившей над небольшою речкою Раковец обольстительный призрак развалившегося рыцарского замка. Долго не мог я убедить себя, что это была просто скала, обломанная стихиями.
Местечко Липканы находится на повороте Прута, который до сих пор имеет направление с запада на восток, но отсюда устремляется к югу. Здесь находится карантинная застава. Прекрасная церковь новейшей архитектуры возвышается подле палаца, принадлежащего госпоже местечка, княгине Гике, устроенного со вкусом и даже некоторою изысканностью. Замечательно однако, что, остановясь ночевать на станции, возле самого господского дома, мы во всём местечке не могли промыслить угольев для самовара.
На станции Станилешти, в 20 верстах от Липкан, дорога в последний раз в пределах России разделяется на два коротенькие рукава, из которых один идёт по Пруту в Новоселицу, другой продолжается до Хотина. Хотин отсюда 22 ¾ вёрст. Присоединя расстояние Станилешт от Прута, которое не простирается и на 10 вёрст, видите, что между Прутом и Днестром здесь всего-навсего каких-нибудь вёрст 30. Это вся ширина Бессарабии в её северной оконечности, заключающейся между Молдавией и Австрией.
Проливной дождь, и ещё с ужасною грозой, встретил нас в Хотине. Из запачканного окошка жидовской мурьи, называемой здесь трактиром, страшно было смотреть, как вода грязными потоками стремилась по косогору, на котором лепился город. Хижинки, связанные из камыша, слепленного глиной, казалось, ползли под гору. Этих хижинок насчитывают здесь далеко за тысячу, и в них жителей до девяти тысяч! Но по улице, которая, впрочем, считается главною, изредка мелькала какая-нибудь фигура мокрого еврея, который вяз в грязи по колена, или кивер бодрого русского воина, смело топчущего грязь своими ногами. Других живых существ не замечалось в городе.
Возле города, над самым Днестром, находится знаменитая Хотинская крепость, так часто встречающаяся в истории Польши, Турции и России. Она сохраняется до сих пор на военной ноге, и своими распространяющимися укреплениями вытесняет город на высоту берега. Нет нужды описывать подробно судьбу Хотина, слишком всем известную: красноречивейшим символом её остаётся нынешний городской собор, который несколько раз был то мечетью, то костёлом, то православной церковью, какою, верно, теперь останется навсегда. Крепость Хотинская укреплена Турками с помощью французских инженеров. Теперь нет уже никаких памятников туречины. Но давно ли было время, когда Хотин видел в стенах своих самого великого падишаха с победоносным знаменем Пророка! Назад тому сто семьдесят семь лет Мухаммед IV, предводительствуя полутораста-тысячною армиею, устремился на Каменец, столицу Подолии, отстоящую от Хотина только на 22 версты. Берега Днестра были совершенно брошены Поляками, в то время ссорившимися со своим собственным королём, злополучным Михаилом Вишневецким, так что Турки долго боялись переходить реку, предполагая такую беспримерную небрежность умышленною. Каменец пал. Султан въехал верхом в соборный католический костёл, как некогда Мухаммед II в Святую Софию. И так сильна была ненависть козаков к Польше и к католичеству, что предводитель их Дорошенко, передавшийся султану, равнодушно видел, как в его глазах выбрасывали кости мертвецов из храмов, мостили улицы образами... Русские, возвратясь в древнее достояние своих предков, отплатили бусурманам с лихвою. Миних в первый раз водрузил наших орлов на стенах Хотина, пред которыми смирялся герой Собеский: это было в 1730 году, спустя только пятьдесят восемь лет после торжества Мухаммеда IV. Сбылось, наконец, пророчество, начертанное над мавзолеем знаменитого Жолкевского, упоившего своею кровью поля Бессарабии:
Exoriare aliquis nostris ex ossibus ultor![3]
С тех пор Хотин ещё дважды был занимаем Русскими, в 1769 и 1788 годах, до тех пор, пока с Бессарабией присоединился окончательно к России. При Турках город имел, говорят, до двадцати тысяч жителей; зато не было в нём уездного училища, тем более прекрасной ланкастерской школы, которые теперь процветают.
По ту сторону Днестра роскошно стелется Подолия. Устье Смотрича, которым опоясывается Каменец, белеется вдали, по течению реки. Несколько выше Хотина, на круглом берегу красуется прелестное местечко Жванец, известное подтверждением Зборовского договора между Польшей и славным Богданом Хмельницким в 1653 году. В 2 верстах от Жванца устье Збруча, на котором находится местечко Исаковцы с пограничною от Австрийской империи таможнею.
На бессарабской стороне земля Русская продолжается несколько далее, до ручья, называемого Чёрный Поток. Там Австрия переходит через Днестр. Другая империя, другие формы государственного и гражданского существования, другой мир политический! А, между тем, природа та же, и люди те же!.. Прекрасная Днестровская долина продолжается одинаково по обе стороны роковой черты. Жители - одного происхождения, одних нравов, одной физиономии, одного языка, одной веры. Своенравие судьбы разорвало семью кровных братьев. С грустью преследовал я голубую ленту Днестра во владениях Австрии: это одна из немногих русских рек, которых начало на чужбине! Мне казалось, что в струях её слышится жалобный голос древней Галицкой земли, этой первовенчанной Руси, ныне развенчанной в немецкую провинцию. Страна Володарей, Романов, Даниилов! Куда девалась твоя слава, гремевшая от Дуная до Немана, от гор Карпатских до гор Киевских, слава девственная, неприступная ни для всениспровергающего насилия Татар, ни для соблазнов всеуловляющего Ватикана? Где меч, который гордо состязался с «мечом Петра»? Где могучая рука, «оравшая Литвой»? Где златокованый стол, «опиравшийся на Угорских горах, затворявший ворота Дунаю»? Где двор, дававший прибежище наследникам венца Константинов, порфиры Августов, воспитывавший кесарев для Царяграда?.. Увы! Этот Галич, столица первого Русского царства - его и не отыщешь на берегу онемеченного Днестра!.. Того старого «Осьмомысла» позабыто и имя в бедном жидовском местечке, куда не проложено даже дороги для любопытных, пожелавших бы взглянуть на священные развалины!..
Граница Австрийская по сю сторону Днестра заперта обоюдною таможенною цепью, которая раздвигается только в Новоселице, местечке Хотинского уезда, лежащем на Пруте. Прежде была туда особая дорога из Хотина, через станцию Керстенец. Теперь нет другого почтового сообщения, как назад через Станилешти. Мы завернули в этот уголок, при котором сходятся все три империи Европы: Российская, Австрийская и Оттоманская. Это небольшое местечко, принадлежащее г. Струдзе, одному из бессарабских помещиков. Оно находится в 28 верстах от Станилештской станции, в глубине Прутской долины. Уединение его оживляется сосредоточением таможенного и карантинного управления. Только 4 мили или 30 вёрст отсюда до Черновица, главного города Буковины, лежащего также на Пруте. Горы Молдавии достигают своей тенью до местечка, отделяемого от них только струёй реки. Черта, разграничивающая с Австрией, обозначается ручейком, называемым Кернец, за которым продолжается ещё имя Новоселицы.
Столбы Новоселицкой заставы были для нас Геркулесовыми столбами. Конец благополучну бегу! Дальше некуда. Мы воротились опять в Липканы, опять по той же дороге, в третий раз через заветную Станилештскую станцию.
Но в Липканах путешествие наше должно было получить совершенно новый характер. Чтобы не возвращаться, на протяжении 245 вёрст, одною дорогою, мы вознамерились проехать вдоль Прута на Скуляны, и оттуда пробраться в Кишинёв через леса, которыми зарощена внутренность горной Бессарабии. Для того надлежало оставить в Липканах нынешнюю почтовую дорогу и ехать старым береговым, теперь упразднённым, трактом. Этим уклонением мы приобретали возможность осмотреть Бессарабию в её сокровеннейших изгибах, недоступных любопытству простого путешественника, но едва ли не самых любопытнейших.
Расстояние между Липканами и Скулянами прибрежной дорогой можно проложить во 120 вёрст. Мы проехали его ровно в сутки. Здесь вгляделись мы ближе в народную физиономию молдаван. Большая дорога везде вытирает родимые пятна. Почтовая станция есть уже прививок всеуравнивающей цивилизации.
Нельзя не отдать справедливости румунскому простонародью: оно чище сохраняет в себе признаки слияния римской крови со славянскою, чем высший класс, непосредственнее подвергавшийся влиянию турецкой атмосферы. Простой молдаван не совсем заслуживает название «тяжёлого», которым заклеймил его поэт. Он жив и расторопен. Конечно, в нём нет той ухарской быстроты и ловкости, которою отличается велико-россиянин. Но зато он вовсе не такой увалень и философ, как малороссийский хохол, тем более не похож на белорусца, заморенного и забитого мачехой-Литвой до уничтожения всех признаков живого, смыслящего существа. Дело не кипит у него в руках, но и не валится из рук. Камышовая мазанка молдавана отличается опрятностью и чистотой. Вы найдёте её тесноватою для помещения целого семейства; но припомните, что здесь юг, что работы домашние исправляются под благодатным небом на открытом воздухе, что молдаване убираются в свои хаты только на ночь. Главное украшение внутренности хат составляют семейная постель и сундук, обыкновенно размалёванный разными красками и узорами, хранилище драгоценнейших сокровищ дома. В том семействе, где готовится приданое для подрастающей дочери, сундук этот ставится в переднем углу, и на нём возвышается, нередко до самого потолка, груда разноцветных ковров домашнего изделия - свидетельство и богатства и художества невесты. Вообще ковры составляют здесь главную домашнюю роскошь. Ими устилаются пол и скамьи, заменяющие наши лавки. В цветах вкус народный имеет пристрастие к полосатой пестроте. Костюм мужчин сбивается на козацкий. Женщины весьма близки к хохлачкам. Я заметил, что здесь царствует «понява», обыкновенный наряд наших поселянок вплоть до Оки, за которою уже сменяет её северный сарафан; и тогда припомнились мне русские песни, обращающиеся доныне в устах народв, где воспеваются «молодицы, которые ходят на Дунай-реку полоскать понявы». Нет! Недаром старики наши называли города Волошские и Болгарские «городами Русскими»! Недаром Дунай-река осталась в задушевных воспоминаниях всей Руси, от знойных степей Черноморья до мёрзлых тундр Сибири!..
В этой отдалённой глуши, редко посещаемой проезжими, мы имели случай встретить образец румунского гостеприимства, не уступающего русскому. Это было у одного помещика, г. Б-ско, настоящего румуна, впрочем, долго бывшего в русской службе в звании окружного Ясского исправника и имеющего русский чин коллежского асессора. Г. Б-ско, известясь о нашем проезде, изготовил нам ночлег в своём доме, которым, однако, мы, за опасением ехать поздно в темноте, не могли воспользоваться. Тем настоятельнее просил он нас утром заехать к нему на завтрак. Помещичий дом, выстроенный уютно и красиво, находится на прелестном местоположении возле Прута. Хозяин прилежно занимается хозяйством: разбивает обширный сад, разводит виноградные плантации. На завтраке добрая хозяйка запотчевала нас дульчецами всех цветов и вкусов. Вино, добытое, по уверению хозяина, уже из собственных лоз, обильно цедилось в стаканы: оно имело характер венгерского. Г. Б-ско, как и все вообще туземцы, жаловался на морозы, которые как будто пришли сюда вместе с Русскими. Но приём его был гораздо теплее обыкновенных приёмов юга; и это скорей приписываю я непосредственному влиянию русского севера. Радушие этой хлебосольной четы истребило во мне впечатление, произведённое тщетным отысканием угольев в Липканах.
Другую приятную встречу имели мы с г. Дж-ни, итальянцем, который управляет над-прутским имением одного богатого бояра, пребывающего в Яссах. Почтенный старик никак не хотел допустить, чтобы мы проехали мимо его жилища, не посетив его. Погреб, состоящий в его заведывании, также изобилует домашними винами с цветом и вкусом венгерских.
Физиономия Прута здесь та же самая, как и ниже, между Кагулом и Леовом. Только горы здесь выше и долина уже. Берег, которым мы ехали, усыпан курганами. Я особенно был поражён одним урочищем, где эти курганы столпились в необычайном количестве. Это почти на половине дороги между Липканами и Скулянами, уже в Ясском уезде. Убаюканный качаньем коляски, медленно двигавшейся по горам, я имел слабость вздремнуть. Вдруг просыпаюсь, чувствуя, что лошади остановились, для смены. Я увидел себя запертым вокруг густою фалангою курганов. Местность урочища представляла величественнейший ландшафт. С обеих сторон горы сбегали в долину высоким гребнем и, казалось, грозили запереть течение реки. Это были знаменитые в окрестностях «Костештские Скалы», про которые ходят в народе любопытные предания. Вероятно, тут было не пусто и не просто во времена старые. Ближайшее селение выше скал называется доныне «Городищем». Самые курганы носят славяно-румунское имя «Сута-Моджиле», то есть «Сто Могил».
Скуляны - местечко, замечательное только тем, что здесь главное и единственное почтовое сообщение между Россиею и Молдавиею. Следовательно, здесь карантин и таможня. Прут огибает местечко почти кругом. На другой стороне реки молдавская часть Скулян, называющаяся тем же именем и принадлежащая одному и тому же помещику, которого дом красиво возвышается на самом теме горы, нависшей почти над Прутом с молдавской стороны. Здесь, под горою, истреблены некогда последние остатки восстания, вспыхнувшего против Турков в Молдавии под бессильным руководством Ипсилантия. Злополучные жертвы, не успевшие спастись на гостеприимный русский берег, были все перерезаны. Вопль их, верно, слышен был в Яссах, которые отсюда только 17 вёрст.
Почтовый тракт от Скулян к Кишенёву идёт на Бельцы, через станцию Фалешты. До Белец считается 56 вёрст; следовательно, до Кишенёва - 176 вёрст. Прямой дорогой, через горы, и ближе и интереснее. Здесь находится, во-первых, место поэтической кончины Потёмкина, во-вторых, бессарабская Фиваида, наполненная пустынными монашескими обителями. Наш маршрут был расположен так, что проходил через все монастыри, мимо памятника, воздвигнутого Светлейшему.
День склонялся к вечеру, когда мы выехали из Скулян и начали подниматься в горы. Долго ехали мы по Пруту, который нередко подбегал под самую подошву прибрежных холмов, так что мы могли видеть в струях его отражение нашей коляски. Наступила ночь. Молодой месяц выплыл на ясное, безоблачное небо. Пустынная даль облилась фантастическим полусветом. С горы на гору, из оврага в овраг, мы достигли, наконец, густого, дремучего леса, сквозь который едва продиралось трепетное сияние золоторогого светила ночи. Лес ещё не прекращался, как посреди деревьев засверкали огоньки, забелелись хижинки. То было селение Унцешты, разбросанное по лесистым бокам высокой горы. Чудное, очаровательное местоположение! Огни горели то под нами, то над нами. Обманчивый свет луны увеличивал размеры, возвышал до исполинского величия холмы, превращал овраги в бездонные пропасти. Долго тянулось селение, в полном смысле по горам и по долам. При конце его, обозначаемом церковью, мы остановились до утра.
С первыми лучами рассвета мы уж были опять в дороге. Я знал, что «Памятник Светлейшего» недалеко, и заранее настраивал своё воображение к мечтам и воспоминаниям. Но однообразный вид пустынных окрестностей и мерное колыхание тихо двигавшейся коляски были так усыпительны, что я невольно забылся в неге сладкой утренней дремоты. Вдруг слышу: «Памятник! Памятник!» Открываю глаза. Мы съезжали на дно глубокой долины, пресмыкающейся у подножия крутой и высокой горы. Под нами скатывалась в долину нагая степь. Противоположная гора венчалась густым лесом, упиравшимся в небеса. Солнце разгоралось всем блеском свежих утренних лучей: голубой пар поднимался прозрачным пологом над косматою горою; гладкая пелена степи казалась раззолоченною через огонь. В этой пучине света едва мелькала одинокая стрелка, водружённая на одном из последних уступов степного ската долины. То был пустынный памятник «великолепного князя Тавриды»!..
В благоговейном безмолвии приблизились мы к заветному месту. Обелиск, сложенный из дикого камня, запечатлен строгою, благородною простотою. Подле него - домик для сторожа памятника. Седой, как лунь, инвалид, встретивший нас у подножия обелиска, служил ещё при Потёмкине.
Так вот где кончилась дивная драма, имевшая позорищем своим полсвета! Вот где раздался неумолимый свисток, и занавесь пала на сцену, где судьбы мира так тесно переплелись со страстями одного человека, где история царств и народов раболепно сжималась в рамки биографии!.. О! Как высока поэзия действительности, поэзия чистой, нагой истины событий! Никакой Ариост не выдумает поэмы волшебнее жизни Потёмкина! Никакой Шекспир не создаст ничего торжественнее, ничего красноречивее и глубокомысленнее, как смерть Потёмкина!..
Назад тому сорок восемь лет эта пустынная глушь внезапно оживилась. Вихрем мчится по ней блестящая колесница. Она несёт исполина, который один на мощных раменах держит судьбу этих гор и степей, таит для них в глубине своей души никому недоведомую будущность. Но взор путника страшно мутен; чело заклеймено печатью тяжкого страдания. Что могло так омрачить лучезарную жизнь Светлейшего, утвердившуюся в зените «счастья» беспримерного, «славы» беззакатной? Пред ним и за ним, всё покорствует его воле, всё смиряется пред его могуществом. По мановению его там, откуда он едет, всё повергается во прах, там, куда он едет, всё возникает из праха. Жизнь и смерть, одно его слово. Весы рока послушно колеблются в привычной руке, до сих пор не ведавшей сопротивления. Нет! Это одно из тех перелётных облаков, которые набегают на солнце и в полдень! Верно, Ясские оргии надоели пресыщенному Альцибиаду. Верно, чёрная минута сплина есть часовое похмелье после упоительного чада наслаждений, безграничных и беспрерывных. Погодите: всё пройдёт при виде юного Николаева, когда он, в привете своему творцу, блеснёт яркими очами колоссальных своих рек, зашевелит мягкими кудрями новорождающихся рощ, залепечет шумным говором вёсел и парусов в новоучреждаемых гаванях... Но бег рьяных коней вдруг останавливается. Пёстрый рой спутников «великолепного князя» взволновался безмолвным смятением. На щетинистом ковыле дикой степи торопливо стелют дорожный плащ и кладут умирающего... Ещё минута - и его не стало!.. Светлейший Князь Потёмкин-Таврический - не существовал более!.. «Мимо идох, - сказал бы мудрец-христианин, - и се не бе!..»
Звучно раздавался в ушах моих вещий голос великого поэта:
Но кто там идет по холмам,
Глядясь, как месяц, в воды чёрны?
Чья тень спешит по облакам
В воздушные жилища горны?
На тёмном взоре и челе
Сидит глубока дума в мгле.
Какой чудесный дух крылами
От севера парит на юг?
Ветр медлен течь его стезями.
Обозревает царства вдруг:
Шумит и, как звезда, блистает
И искры в след свой рассыпает.
Чей труп, как на распутье мгла
Лежит на тёмном лоне ночи?
Простое рубище чресла,
Два лепта покрывают очи,
Прижаты к груди хладны персты.
Уста безмолвствуют отверсты!
Чей одр - земля; кровь - воздух синь;
Чертоги - вкруг пустынны виды?...
Как точно угадана, как верно очеркнута дикая пышность рам, вполне достойных великой картины!.. Потёмкин не мог выбрать лучше места, где сложить с себя дивную свою жизнь. Когда мы взъехали на вершину противулежащей горы, я долго смотрел во глубину пропасти, где белелся уединённый памятник. Вокруг всё пусто и тихо. Долина казалась огромною могилою, выкопанною для костей допотопного великана. Вдали Унцешитская церковь плавала серебряным лебедем в лазурной влаге небес: чуткое эхо разносило по степи утренний звон колокола, протяжный и унылый, как надгробное пение. Ещё далее синелись верхи Молдавских гор, сопровождающих течение Прута: они курились прозрачным дымом утренних паров, точно заупокойным фимиамом по душе усопшего. Спи в мире, могучий!
Героев нет! Но их дела
Из мрака и веков блистают:
Нетленна память, похвала,
И из развалин вылетают;
Как холмы, гробы их цветут:
Напишется Потёмкин труд!..
В Тимелеуцах, небольшом селении уже Кишинёвского уезда, отстоящем от «Памятника» только 7 вёрст, встретили мы проводников, высланных из Кишинёва благосклонною внимательностью начальника области. Дикое величие природы возвышалось с каждым шагом внутрь гор. Нередко волы сменяли бессильных коней в нашей коляске. Проехав часа три, мы поднялись на один высокий гребень и очутились в густоте маститого леса колоссальных дубов. Чистота и порядок, царствующие в этой величественной дубраве, изобличали призор просвещённого хозяйства. То была принадлежность Гиржавского монастыря, куда мы направляли путь свой.
Гора начала опускаться ещё в лесу, и опускалась очень долго. Наконец, мы увидели миленькую, чистенькую долинку, выстланную роскошною зеленью, прозолоченную по местам благодатным золотом нив. Я искал глазами обители. Ничего не было видно. Вдруг глубокая тишина, царствующая в этом мирном приюте, одушевилась. Из чащи деревьев, сбегающих до самого дна долины, раздался звон колоколов. По древнему обычаю православного Востока обитель праздновала прибытие гостей, пришельцев из шумного мира в её тихое уединение. Неизъяснимо впечатление, произведённое этим внезапным говором безмолвной пустыни. Под влиянием чувств торжественных и благоговейных вступили мы в священную ограду монастыря, покоящегося у подошвы оставленной нами горы, в самом крайнем уголке долины.
Настоятель обители ожидал нас у гостеприимного порога келий, назначенных собственно для посетителей.
Гиржавским монастырём Бессарабия может гордиться по справедливости. Много видел я обителей на безмерном пространстве православного нашего отечества, в благочестивой, святой Руси: обителей беспримерных по великолепию зданий, по богатству украшения, по изобилию драгоценных сокровищ. Уединённая Гиржавская пустынь не может состязаться с ними в пышности и величии; но зато она имеет на своей стороне беспримерную прелесть простого, кроткого и с тем вместе обворожительного изящества. Монастырь представляет род круга, сомкнутого из келий. Эти кельи состоят из красивых, белых, как снег, домиков, подчинённых стройной симметрии, но без утомительного однообразия. В середине круга находится церковь. Она невелика; стиль архитектуры самый простой; внутреннее расположение и убранство в обыкновенном греко-российском вкусе. Но всё это служит к возвышению её достоинства: потому что ставит её в совершеннейшей соответственности с характером и физиономиею обители, для которой она служит и внешним и внутренним средоточием. Я не понимаю итальянской капеллы внутри православного греческого монастыря: по мне, и громадные главы, облитые золотом, не совсем идут для скромного отшельнического скита. При настоятельских кельях, находящихся против храма, устроена другая церковь, ещё меньше, ещё проще: здесь совершается вседневная служба для братии. Двор монастыря содержится в благообразной чистоте. Перед всеми кельями устроены фонари: они зажигаются в тёмные вечера; и тогда внутренность обители опоясывается огнями, блеск которых, сосредотачиваясь на белоснежных стенах храма Божия, возжигает из него священный фарос единственного путеводительного света во мгле земной жизни. Всё так просто, и всё так прекрасно. Но картина не ограничивается одними зданиями. Монастырь, как сказано уже, находится у подошвы горы. Эта гора вычищена и возделана под превосходный сад, взбегающий колоссальною лестницею до самой её вершины. Здесь только неутомимый труд мог так победоносно восторжествовать над диким величием природы. Прелестные дорожки извиваются золотыми лентами по крутым рёбрам гигантского холма. Группы благовоспитанных деревьев, перевитые гирляндами роскошных цветников, горделиво переглядываются с мохнатыми дикарями, отброшенными за заветную межу сторожить своими широколиственными сенями похищенную у них область. Вода, захваченная на утёсах плотинами, образует глубокие пруды, которые висят один над другим, словно крупные зёрна алмазной цепи на груди исполина. Там брызжет кудрявый фонтан, играя на лучах солнца всеми переливами радуги; здесь, под непроницаемою тенью густой аллеи, живой ключ заполонён в каменную скорлупу молчаливого студенца. Уединённые павильоны, прибежища отдыха и размышления, то скрываются в чаще деревьев, то выбегают на площадки, образуемые пересечением аллей. Вершина сада увенчана виноградными плантациями. Там, в соседстве неба, опирающегося на косматый гребень горы, в удалении от последнего приюта в земной юдоли, оставшегося глубоко под ногами, как должен быть сладок труд для труженика, вверяющего нежную лозу жёсткому утёсу с тем же терпением и с той же надеждою, с какими душа возделывается и осеменяется в благодатную ниву вечности! Но я утомлю вас описанием, и всё не напишу полной, удовлетворительной картины. Надо видеть, чтобы постигнуть вполне очаровательную красоту этой пустыни, превращённой в эдем под сенью креста, одной только силой непоколебимого самоотвержения.
Обитель Гиржавская, в настоящем своём виде, есть создание нынешнего её настоятеля, отца архимандрита Спиридона Филипόвича. Двадцать слишком лет своего пребывания здесь он посвятил исключительно и единственно её преображению. Под именем монастыря он получил в управление несколько развалившихся мазанок с ветхою деревянною церковью, едва прикрытою истрескавшимся дёрном. Подобно многим молдавским монастырям, здесь не было ни братии, ни священнослужения. Земля монастырская, как оброчная статья, отдавалась и с монастырём на откуп, кто больше заплатит. Так делается и доныне в княжествах. Отец Спиридон явился сюда с широкой сцены. Родом из Чёрной-Горы, он рано вступил в монашество, но на первом шагу схвачен бурею, умчавшею его в самое кипучее жерло покинутого света. Тогда вся Европа мутилась, волнуемая дыханием Наполеона. Колебание проникло и неприступные ущелья Чёрной-Горы. Отец Спиридон, преданный России, как все его одноземцы и одноплеменники, оставил свою отчизну на кораблях Сенявина. С тех пор началось его странствование по Европе, сопровождаемое важными заботами. Он посетил почти все её столицы: был зрителем, и неравнодушным, всех потрясавших её переворотов. Грудь его увешана крестами, свидетельствами его постоянного и неусыпного усердия к Святой Руси. Когда Венский мир успокоил Европу, отец Спиридон получил себе приют в Бессарабии с щедрым вознаграждением от милостей Русского Царя. Здесь он сам выбрал себе Гиржавку, вполне оправдывающую своё название, полученное будто бы от одного Молдавского князя, который «заржавел», то есть извёлся в этом захолустье, стеснённый Татарами. Весьма понятно, что душа, привыкшая к напряжённой деятельности, искала не отдыха, но продолжения работы: ей нужен был предмет; и этим предметом сделалась Гиржавка. Отец Спиридон создал свою обитель непрерывными, неусыпными трудами. Он отвоевал её у дикой, пустынной природы мужественною борьбою. Я понимаю и тягость и сладость этой борьбы. И теперь бодрый старец, любуясь делом рук своих, не перестаёт трудиться ад его усовершенствованием. Мне очень памятны его мудрые слова: «Я долго думал, - говорил он, - с чего начать мне свои работы: с зданий ли монастыря, или с сада? Наконец, решился с сада. Если б я сначала выстроился, то здания развалились бы прежде, чем я вырастил бы для них тень. Сад вырос; и монастырь, с Божьею помощью, явился!» Истинно так! Начинать должно с труднейшего: тогда только можно насладиться верным успехом.
Сладко беседовали мы со старцем, не утомлённым ещё летами. По странной игре случая, он нашёл (разумеется, не во мне) старого знакомца, с которым назад тому двадцать слишком лет жил вместе в Вене. Прошедшее оживилось в его памяти. Огонь молодости вспыхнул из-под серебряного пепла. О, драгоценные воспоминания прекрасных юношеских лет, их цветочных связей, их радужных впечатлений! Пока в сердце останется хоть одна не порванная струна, она всегда отзовётся вам звучным, сладостным трепетанием!
Мы были на монастырской вечерне. Служба производится на двух языках - славянском и румунском: на одном крылосе поют по-славянкски, на другом по-румунски. Кроме нас, в церкви не было никого из мирян. В числе братии находился дряхлый старик, инвалид, сражавшийся ещё при Кагуле. Думал ли он, что старость его обретёт себе покой там, где лютая смерть угрожала его юности, что там, где русская кровь лилась потоками, там будет славословиться русский Бог мирным пением голосов русских?..
Сутки провели мы в Гиржавке, под гостеприимным кровом обители. В избытке радушия, отец настоятель угощал нас истинно по-русски. Надобно сказать, в новое доказательство его ума и вкуса, что кельи, назначенные для посетителей, отделаны им со всеми удобствами и даже с роскошью. Обширная стеклянная галерея, открытая в сад, назначена для трапезы, которую радушный хозяин сам разделял с нами. Не смотря на раннее время, явились вкусные плоды собственного монастырского произрастения. Стол обременён был постными кушаньями бесчисленных сортов, приготовленными из рыбы, разведённой в садовых прудах. На другой день едва вырвались мы от ласкового хозяина, упрашивавшего погостить у него подолее, и, напутствованные искренними благословениями, опять при звоне колоколов пустились в дальнейшую дорогу.
Ближайший к Гиржавке монастырь называется Гырбовец, или, по русскому произношению, Гербовец. Это обитель русская, в которой богослужение совершается на славянском языке. Церковь, довольно красивой архитектуры, воздвигнута уже под русским владычеством, по благословению экзарха Гавриила. Последнее землетрясение нанесло ей жестокие удары, оставило широкие рубцы на её стенах и сводах. Но, символ необоримого мужества, она стоит твёрдо, не переставая собирать в свои недра иноков на славословие Господа. Монастырь управляется архимандритом, из русских.
Из Гырбовца переехали мы в Речулу, обитель женскую. Здесь начиналась литургия. Игуменья со старейшими сёстрами встретила нас у порога церкви с освященным хлебом. Мы вошли в церковь. Богослужение и здесь совершалось по-русски, но с резким ударением малороссийского выговора. Церковь - ветхое деревянное здание, не блистала украшениями, напротив, представляла образец патриархальной простоты, евангельского убожества. Кроме священника, во всём храме не было ни одного мужеского лица: по восточному обычаю, сами сёстры служили ему при священнодействии, сопровождая его на выходах со светильниками и кадильницами. Этот день был Троицкая суббота, посвящаемая, как известно, воспоминанию усопших. Перед окончанием литургии священник вышел в притвор для совершения вселенской панихиды. И вот раздались имена Петра I, Петра II, Петра III, Екатерин, Александра, на которые хор пустынножительниц откликнулся «вечною памятью». Какое дивное превращение судеб! Здесь, в соседстве Прута, этой роковой реки для исполина Петра, во глубине отдалённых гор, куда имя других Петров едва ли и достигало, на земле, вражьей для Александра и Екатерин, память их увековечивается теперь в признательных, единодушных молитвах! Крепки и неразрушимы узы, связывающие отныне этот край с матерью-Русью: они запечатлены благословением церкви, пред лицем Бога!
Речульская пустынька так уединена и так редко посещается, что наше явление было здесь эпохою. По окончании обедни настоятельница с таким усердием просила нас навестить её келью, что мы не имели сил отказаться. Мы вошли в маленький, низенький домик, ничем не отличающийся от других хижинок, толпящихся вокруг церкви. По обычаю края, нам предложили дульчецу с чистою, холодною водою из горных ключей. Все сёстры провожали нас до ворот обители с благословениями.
Следующий мужской монастырь Формошика вполне оправдывает своё имя, означающее «красоту». Он действительно находится на прекраснейшем местоположении. Монастырь этот уже чисто-молдаванский. Почтенный игумен встретил нас также у дверей церкви. Обедня отошла: диакон прочёл только краткую литию, с провозглашением многолетия августейшему Императорскому Дому на румунском языке; а священник осенил нас приветным знамением креста. Церковь здесь также деревянная, но величественная и благолепная. За несколько дней до нашего прибытия она ознаменована была чудным явлением. В самый день праздника Св. Николая-Чудотворца, 9 мая, страшная гроза разразилась над монастырём. Молния пала на церковь, и её огненная струя пробежала змеёю по иконостасу, оставив резкие следы на местной иконе Св. Николая, но без всякого вреда лику угодника. Пелена, покрывавшая налой середи церкви, вспыхнула. Храм был пуст: но огонь тотчас был замечен и задушен, не произведя дальнейших повреждений. Игумен Формошики есть благочинный смотритель всех молдаванских монастырей в Бессарабии. Природный румун, он говорил однако и по-русски. Мы также посетили его келью: и когда отправились в дальнейший путь, добрый старец сам дал первый знак к прощальному, напутственному звону, сопровождавшему нас своим эхом далеко по пустыне.
За крутою, высокою горою, в ущелье, исполненном дикого величия, покоится обширный женский монастырь Табор. Это название дано ему, говорят, потому, что здесь был некогда приют, «табор» христианских беглецов, искавших убежища от Татар в сокровеннейшем и неприступнейшем недре гор. В самом деле, природа воздвигла здесь грозные, непреодолимые оплоты из оврагов и холмов, покрытых густыми лесами. Монастырь был прежде мужской. Он сохраняет до сих пор чистый молдаванский характер. Лик монахинь, предводительствуемых настоятельницею, ввёл нас в церковь с духовною песнею на румунском языке. Церквей в обители две - обе деревянные, дубовые, не скудные внутренним украшением. Вообще обитель запечатлена сановитостью и благообразием. Она заключает в себе до двухсот отшельниц, и, в числе их, дочерей и сестр знатнейших боярских фамилий. В кельях настоятельницы устроена была для нас гостеприимная трапеза. К сожалению, не умея по-молдавски, мы не могли вполне насладиться беседою почтенной старицы, келья которой украшается, между прочими утварями благочестивой иноческой жизни, и книгами! Даже священник и дьякон, находящиеся при монастыре, не могли служить нам переводчиками: они тоже говорили только по-молдавски. Здесь заметил я одну особенную черту молдаванского обряда: все священнослужители белого духовенства носят на головах монашеские камилавки, отличая их только цветною узенькою оторочкою, которая у высших сановников, то есть протоиереев, вышивается разными шелками и золотом.
Последний виденный здесь нами монастырь называется Курка. Это монастырь мужской, смешанный. Настоятельство его вверено инспектору Кишинёвской духовной семинарии, который потому не живёт здесь. Мы отслушали вечерню, и потом приглашены были казначеем в игуменские кельи для отдыха. Здесь я был поражён приятным удивлением, встретив на стене портрет бывшего настоятеля обители, с которым ещё недавно имел случай встретиться далеко отсюда, на другом конце России, во глубине севера... Нынешняя каменная церковь Курка выстроена на месте деревянной, основанной ещё в 1666 году, усердием бояра, которого надгробный камень сохраняется в монастыре доныне.
Отсюда мы выехали в Пересечени на большую почтовую дорогу.
Так кончился этот достопамятный перипл наш по бессарабской пустынной Фиваиде. Я вспомнил, что назад тому ровно год, в этот самый день по церковному кругу, то есть накануне Троицы, судьба привела меня совершить подобное благочестивое пилигримство в другой противоположной стране беспредельной России. Это было на равно-пустынных берегах Свири. Проезжая через Ладейное-Поле, уездный город Олонецкой губернии, я с удивлением заметил густые толпы странников, направляющихся в одну сторону. Мне сказали, что они все идут в знаменитую обитель Александра Свирского, где этот день, навечерие Троицы, празднуется особым, великолепным торжеством, перенесением мощей угодника из храма в храм, или лучше, из монастыря в монастырь, так как обитель Свирская разделяется на два смежные монастыря - старый и новый. Я поспешил присоединиться к потоку богомольцев. Конечно, там другая картина, другая природа, другие люди, другие впечатления и воспоминания. Но одна вера, одна мысль, один дух там воздвигли великолепные громады среди мшистых тундр и сыпучих песков, здесь усыпали рёбра гор и вертепы удолий смиренными хижинами. Их венчает тот же крест: они оглашаются теми же молитвами. О святая, благословенная Русь! Да сохранится на твоём неизмеримом пространстве вовеки это священное согласие, исповедующее единым сердцем и едиными устами славу единого Бога!
Эту ночь мы провели в Кишинёве. Но на другой день, чем свет, отправились снова в путь. Нам хотелось в великий праздник отслушать обедню в монастыре, уединённом от виденных накануне, который отличается ещё тем, что принадлежит Святой-Горе, есть «метох», то есть достояние, Афонской обители, именуемой Зограф, откуда насылается в него и братия.
Монастырь этот находится верстах в 30 от Кишинёва, во глубине лесов. Он называется Киприана, вероятно, по имени своего основателя. С трудом добрались мы до него по горам и по долам, вспрыскиваемые беспрестанно набегавшими тучками. Обедня уже была на конце, когда мы приехали. Послушник ходил вокруг церкви, стуча в деревянную доску, которую носил в руках: это было не что иное, как «ударение в било», так часто упоминаемое в церковном уставе, но в России не вошедшее в употребление; теперь им давался знак, что начинается вечерня, которая, как известно, в Троицын день следует непосредственно за обедней. Мы вошли в церковь красивой, даже изящной наружности, хотя небольшую. Сам игумен священнодействовал. Какое необычайное смешение звуков поразило наш слух! Игумен служил по-славянски; но на правом крылосе пели по-гречески, на левом - по-молдавански; священник, служивший вместе с игуменом, также по-молдавански давал возгласы и читал молитвы, следовавшие по церковному чину. Одно и то же священнодействие совершалось вдруг на трёх разных языках! Невозможно изобразить впечатления, произведённого на нас этим слиянием разноязычных звуков в один хор, в одну сыновнюю беседу с небесным Отцом; особенно в великий день, посвящённый воспоминанию излияния огненных языков на священные главы апостолов, обречённых проповедать животворящее слово Божие всем языкам! Никогда торжественней и красноречивей не звучала для меня песнь, воспеваемая в этот день церковью: «В то время как Вышний смешал языки, народы разделились; но, по ниспослании пламенных языков, они снова призваны в соединение!» Да! В соединение, в вечное, неразрушимое соединение! То, что разрушил Вавилонский столп, сооружаемый страстями, восстановлено в Сионской горнице, освящённой верою и молитвою. Люди, имевшие один язык и одни уста, но потерявшие внутреннее единство мысли и чувства под ненавистным влиянием эгоизма, перестали понимать друг друга; настало снова царство любви, и вестники её заговорили всеми языками, и все их поняли! Чудо продолжается в таинственном единстве Церкви, основанной проповедниками единого Слова на всех наречиях. Вот перед нами звучали три языка; но они возвещали одну истину, пробуждали одну мысль, одно чувство: всякий язык исповедовал славу Триединого !
Киприана принадлежит Зографскому Свято-Горскому монастырю с 1698 года, как свидетельствует жалованная грамата за собственноручным подписанием Ио Антиоха Константина, господаря Молдавского. Но обитель существовала гораздо раньше. В ней сохраняется рукописное славянское евангелие, богато украшенное, с надписью на кованом вызолоченном окладе, что оно устроено в этот самый монастырь господарем Иоанном Петром, 7053 (то есть 1545 по Р.Х.) года. Следовательно, монастырь уже процветал в начале XVI столетия. В жалованной Зографскому монастырю грамате значится, что обитель Киприана отдаётся ему по причине запустения и сиротства «от нерадения и злого устроения живущих в ней ленивых и непотребных Богу и человекам (Власких, то есть Волошских) калугеров». На Зографский монастырь возлагалась надежда, что он исправит и прекратит зло, как то было уже им доказано в принадлежавшем ему в Молдавии Добровецком монастыре: грамата особенно распространяется о том, что иноки его «суть сербы и болгаре, целомудренные и добрые строители святой церкви». В смутах, предшествовавших присоединению Бессарабии к России, права, дарованные этою граматою, затерялись. Монастырь Киприана отошёл в заведование Кишинёвского архиепископского дома; и экзарх Гавриил, любивший особенно его уединение, устроил в нём нынешнюю прекрасную церковь с большим домом для своего пребывания. Уже ныне царствующий Государь Император возвратил Свято-Горскому монастырю его достояние со всеми правами собственности. Для совершения службы и управления обширными имуществами, Зографская обитель присылает сюда иноческую колонию, состоящую ныне из игумна и двух братов, которая только в отношении к церковному благочинию находится под надзором местного епархиального начальства.
Нынешний игумен, отец Иларион, родом из Болгар. Он очень хорошо говорит по-русски и предан России всею душою. С каким сердечным радушием принял он нас! С каким восторгом беседовал о величии, о силе, о благочестии Святой Руси! С каким религиозным благоговением произносил августейшее имя Русского Царя, священнейшее и любезнейшее для православного Востока! «Мы, - говорил он, - и в Святой-Горе на всякой молитве поминаем Николая: на свете один православный царь!» По обычаю Святой-Горы, он благословил начало и конец предложенной нам трапезы особенными молитвами, с присовокуплением многолетия православному царю и царству. Мы имели случай заметить здесь и другой свято-горский обычай, очень замечательный. Во время нашего обеда набежала гроза: игумен дал приказание, и тотчас зазвонили в колокола. «Так делается в Святой-Горе, - сказал старец, - для призвания братии к совокупной молитве об отвращении гнева Божия». Учёный Араго замечает, что такой же обычай существует в некоторых местах Франции, завещанный благочестивою стариною.
Для полноты священной географии Бессарабии следовало бы ещё посетить обители, лежащие в восточной её части, по Реуту и Днестру, в Кишинёвском, Ясском и Сорокском уездах. Они, говорят, имеют особенную физиономию; потому что состоят из пещер, иссечённых в прибрежных скалах. Но мы не могли долее располагать временем. Надо было спешить домой. В тот же день воротились мы в Кишинёв и пробыли там только несколько часов. Под вечер коляска наша уже мчалась по дороге в Бендеры, пролегающей долиною реки Быка.
Между Кишинёвом и Бендерами одна станция Цинцирени, от Кишинёва в 28 ½, от Бендер ровно в 28 верстах. Мы проехали ночью мимо знаменитой крепости Бендер, называющихся по-молдавски «Тигино»; ночью переправились через Днестр, протекающий под самыми стенами твердыни, и промчались через Тирасполь, отстоящий от ней только 12 вёрст. День застал нас на степи, отделяющей Тирасполь от Одессы. Благодаря быстроте Новороссийских почт, мы проскакали в несколько часов пространство 163 ½ вёрст. Вечером 15 мая, через шестнадцать дней после нашего выезда из Одессы, я уже отдыхал на берегу Чёрного моря, в прелестном хуторе Ришельёвского Лицея. Вместе со мной отдыхала и природа. Море едва колебалось. Полная луна, задёрнутая лёгким покрывалом облаков, наводила матовый серебряный блеск на свинцовую поверхность безбрежных волн. Все образы теряли свой очерк и обличие. Душа готова была предаться исключительно себе после стольких разнообразных впечатлений. Но вокруг меня играла жизнь. Чёрный утёс берега горел яркими огнями. Деревья качались одушевлёнными люстрами. Звуки весёлой музыки торжествовали над глухим, однообразным ропотом волн. Пёстрые тени кружились в вихре кипучего вальса... Я забылся - забыл про всё - забыл про Бессарабию, как будто вовсе не выезжал из Одессы, тем менее пролетел в две недели около тысячи трёхсот вёрст...
*
Может быть, и вы скажете тоже, любезные читатели и достопочтенные читательницы. В самом деле, что нашли вы, путешествуя со мною, если ещё имели столько терпения, что не отстали в самом начале дороги? Признаюсь, я уж тужу, зачем подзывал вас за собою. Эти археологические фантазии, этимологические восторги, географические дробности, исторические цифры - есть чем забавляться во время «прогулки»! - Так, истинно так! - Простите, однако, великодушно хоть за то, что я искренно раскаиваюсь в своей тяжкой вине. Зная, что многие из решающихся на чтение заглядывают прежде в конец того, чтό берут читать, я помещаю здесь это откровенное и чистосердечное сознание. Теперь вы предуведомлены. Я умываю руки...
[1] Epist Pont. III. 1.
[2] «Суета сует»! (лат.)
(Vanitas vanitatum et omnia vanitas (лат. Суета сует, всё - суета) - латинское крылатое выражение).
[3] Да возникнет из наших костей какой-нибудь мститель (лат.; Вергилий, «Энеида», слова Дидоны, покинутой Энеем).
Николай Надеждин
http://www.voskres.ru/history/nadejdin3.htm
