Не так давно я услышала от одной своей знакомой, что она совершенно не понимает стихов Кековой, но при этом очень любит их читать: «Все равно как озоном подышала или воды родниковой глотнула... А отчего? Не знаю...». По каким-то субъективным (и, скорее всего, легко снимаемым) причинам для человека оказался трудным смысловой код - такое бывает. Но живая субстанция поэзии прошла сквозь это непонимание - впрямь, как вода или грозовой воздух. Поэзия - это тайна, она не сводится к словам и их смыслу, она может существовать и помимо слов, но слова приводят ее в движение, дают ей дорогу, дарят ее нам - тварям словесным. Человек, который умеет - не просто «сочинять в рифму», а именно приводить к нам поэзию, и есть поэт.
«Светлана, мы о стихах не будем говорить, будем - о жизни», - сказала я, предваряя нашу беседу, и она легко согласилась. Но все, что она сказала далее, убеждает в том, что не проведешь здесь границу, не отделишь поэзию от жизни... и от веры.
Бабушкины узелки
-
Светлана, в минувшую теперь уже эпоху, когда Вы пытались помочь мне
прийти к Православию, Вы говорили, что сами шли к этому издалека -
непростым и болезненным путем. Но, когда я читала Ваши стихи - даже если
в них напрямую об этом не говорилось, - у меня складывалось
впечатление, что Вы родились и росли где-то, где вера была жива, что Вы
каким-то образом укоренены в православной традиции. Может быть, Ваши
родители были верующими людьми?
- Нет, это не так. Мой папа был военный, политрук. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Хотя, я думаю, если бы не молитвы бабушки, вряд ли он в этой мясорубке страшной выжил бы: он ведь прошел всю войну простым пехотинцем, участвовал в самых тяжелых битвах, а после войны окончил Львовское училище политработников. Мама, может быть, и была верующим человеком где-то глубоко в душе, но в церковь никогда не ходила. Никаких разговоров о вере в семье никогда не велось.
Мои родители из одной деревни в Пензенской области. Деревня называлась Богдановка, а церковь была в соседнем селе Синодское. В Богдановке жила бабушка моя по отцу, Марфа, вот она была действительно верующий человек. Она умерла в 97 лет. Ее судьба была очень тяжелой, и в то же время это была судьба миллионов в России. Революция, Гражданская война, голод, Великая Отечественная... Муж ее умер еще до войны, она осталась одна с четырьмя детьми, беременная. Работала всю жизнь в колхозе, мы знаем, как там работалось... Но веру она пронесла через всю жизнь. Я помню, когда она была уже слепая и жила в Тамбове у дочери, у моей тети, - она на обыкновенном шнурке навязала узелков и по этим узелкам как по четкам молилась за всех своих близких, за всех нас.
Мой собственный путь к православной вере был, действительно, очень сложным, долгим, но если я смогла к этому прийти, то только по молитвам бабушки. И не одна я, но и все бабушкины внучки, все мои двоюродные сестры стали верующими людьми. Все наше богдановское гнездо.
А в предыдущем поколении, среди бабушкиных детей, верой отличался ее старший сын, погибший впоследствии на войне, Александр. Когда ломали церковь в Синодском, они вместе с отцом, моим дедом, спасли икону, которую спрятали потом на чердаке своего дома. Эта икона много лет там хранилась, и я была совершенно потрясена, когда об этом узнала. Я приезжала к бабушке в Богдановку на каникулы, жила в этом доме и не ведала, что над моей головой икона из разрушенной церкви... Позже, когда я училась, а потом работала в университете, я часто ездила в диалектологические экспедиции и от бабушек деревенских слышала много историй о том, как спасали иконы из разрушенных церквей.
А еще дядя мой, Александр, собрал там, среди развалин, целый мешочек оловянных крестиков. Крестики тоже хранились дома у них, и, когда началась война, все, кого призывали в армию, приходили к бабушке, и она раздавала им эти крестики.
Младшая из бабушкиных детей, Мария, моя тетя Маша, была человеком глубокой сердечной веры и удивительной доброты. Очень больной человек, родилась с недоразвитым легким и дышала потом одним легким всю жизнь... Напрямую я об этом действительно не рассказываю, но в моем цикле «Путь домой» вся эта история с иконой и моими родственниками как-то присутствует.
Облакяне
- Вы ведь еще школьницей писали стихи?
- Я с младенчества что-то сочиняла, играла в рифмы, как и многие дети, наверное, но осознанно попыталась писать стихи - где-то в седьмом классе. Однажды даже написала пьесу под названием «Облакяне» - о жителях облаков - и поставила ее с друзьями своими на улице. Хотя это скорее исключение: в основном я писала для себя и почти никому не показывала. Я вообще человек довольно замкнутый.
Но потом мне кто-то посоветовал пойти в наш Тамбовский городской дом пионеров, в литобъединение, которое там действовало. Так началось для меня удивительно счастливое время. Мы собирались каждое воскресенье. У нас были невероятно талантливые дети. Например, моя подруга Наташа Симакова, умершая недавно от тяжелой болезни,- я до сих пор многие ее стихи помню наизусть. Ирина Блохина - совершенно замечательный человек, очень яркий, талантливый. Это была такая живая, теплая среда - мы все друг друга любили, мы ждали каждого воскресенья, ждали, когда мы встретимся, когда начнем опять по кругу читать свои стихи.
Литобъединением руководил тамбовский поэт Вячеслав Шутков. У него было удивительное свойство, своего рода дар: увидеть в детском, беспомощном, может быть, творении признаки таланта, искру Божию. Какую-то, может быть, одну строчку, но увидеть ее непременно и похвалить, поддержать, воодушевить. Да, это было замечательное время! Потом я закончила школу, приехала из Тамбова в Саратов и поступила на филфак университета.
Служение слову
- Когда Вас как поэта заметили? Простите за несколько опошленное выражение: как всходила Ваша звезда?
- На самом деле ничего такого не всходило. Я никогда не переставала писать стихи, но для меня это было - не стремлением к успеху, а служением слову. Для меня слово - это нечто, облеченное тайной и облаченное в тайну. Тайна слова - это, может быть, самая главная тайна в моей жизни. И то, что я писала, - это были мои попытки раскрыть тайну слова, и мне было совершенно неважно, публикуют меня или нет. Главное - чтоб писалось.
В Саратове у меня долгое время не было творческой среды. Не было людей, которым я могла бы показывать, читать свои стихи. Я писала их в абсолютном вакууме. А потом, начиная, наверное, с 78‑го года, возник такой круг людей: Борис Борухов, Коля Кононов, он известный сейчас человек, поэт, прозаик, живет в Санкт-Петербурге; поэты из Волгограда, Сережа Надеев, Саша Пчелинцев... И мы стали жить своим маленьким кругом, и это тоже было необыкновенно счастливое время. Стихов писалось много, мы их друг другу читали, мы встречались едва ли не каждый день, обсуждали, спорили, писали письма волгоградцам, они сюда к нам приезжали... Все было очень как-то счастливо.
- О литературном успехе, о публикациях по-прежнему не думалось?
- Нет! Абсолютно не думалось. Это ведь был конец 70‑х - начало 80‑х, оттепель давно ушла в прошлое, и у нас не было надежды на то, что где-то могут быть опубликованы наши стихи. Многие замечательные поэты - Юрий Кублановский, Александр Величанский, Ольга Седакова, Елена Шварц - в те годы не публиковались совсем. Но в моей жизни вообще очень много удивительных историй, и они все, как мне кажется, приоткрывают Промысел Божий, который действует в судьбе каждого человека. История первой моей публикации - одна из таких. Нам с Колей Кононовым в руки попал сборник стихов грузинских поэтов, прекрасно переведенных; и мы решили поблагодарить редактора и переводчика, Гию Маргвелашвили, за эту книгу. Мы написали ему письмо и приложили в качестве подарка по два стихотворения - два моих и два Колиных, - посвященных Грузии. Прошло полгода. Я лежу в инфекционной больнице с подозрением на брюшной тиф, и туда прибегает Коля Кононов и кричит мне в окошечко: «Света, нас с тобой напечатали!».
- Экое чудо, казалось бы, - где-то там, далеко, в Грузии напечатали два стихотворения...
- Но тогда для нас - это было настоящее чудо, действительно. Оказалось, Гия Маргвелашвили - человек, влюбленный в русскую поэзию, преданный друг многих русских поэтов, очень много для них делающий. Он был главным редактором журнала «Литературная Грузия», периодически публиковал там стихи тех русских поэтов, которых не печатали в России. Позже у меня было несколько публикаций в «Литературной Грузии». А в России меня знали только читатели нескольких самиздатских ленинградских журналов. В легальных изданиях не выходило ничего - вплоть до перестроечных времен. Самиздатские журналы познакомили меня со многими замечательными поэтами, также лишенными надежд на публикации: Ольгой Седаковой, Еленой Шварц, Виктором Кривулиным, Сергеем Стратановским, Светланом Семененко (Светлан - болгарское мужское имя. - М. Б.). Светлан жил в Таллине и сумел дважды опубликовать там мои подборки, хотя это совсем не просто было. А в 89‑м году он порекомендовал мои стихи в «Юность», и там вышла небольшая подборка - четыре стихотворения. В то время я как раз познакомилась с прекрасными стихами Бахыта Кенжеева, а он, в свою очередь, прочитал мою подборку в «Юности» и прислал мне письмо из Канады, где жил. Бахыт - удивительный человек, он настолько любит поэзию и поэтов, что если увидит где-то хотя бы одно понравившееся ему стихотворение, то непременно свяжется с автором и поможет ему. Бахыт попросил меня прислать ему побольше моих стихов и организовал несколько подборок - в «Огоньке», в «Знамени», в «Русской мысли» и в «Континенте». Вот с этого момента я и начала публиковаться.
- Достаточно поздно, однако... Отчаяние не подкатывало? Многие одаренные люди в те годы не выдержали именно этого - испытания вакуумом, безнадежной безвестностью.
- Меня окружали талантливые люди, которые любили поэзию, которые жили ею, и то, что всех нас не печатают, мне не мешало. Мне было достаточно слушать стихи Сережи Надеева, Коли Кононова... Мне кажется, что тогда я была в определенном смысле счастливей, чем сейчас, - что такого уровня творческого общения, как был тогда, у меня сейчас нет.
Путь, Истина и Жизнь
-
Что служило для Вас духовным хлебом в те годы, о которых Вы сейчас
рассказывали? Только творчество? Его было довольно, чтобы жить?
- Мы все любили поэзию Серебряного века, и потом стали понемногу читать то, что у нас вообще не публиковалось, - философию Серебряного века, его религиозных мыслителей. Тогда в машинописи ходило практически все, все можно было вот так, по знакомству, достать. Это я о чтении; чтение - важная составляющая жизни, это один из источников духовного питания, о котором вы говорите. А второй источник - природа. Я говорила уже здесь о тайне слова, но ведь есть еще и тайна природы. Для меня какой-то цветок, трава, вода, рыба в ней - это то, на что мне достаточно просто смотреть, чтобы чувствовать себя счастливой. Смотрю, и больше мне ничего не нужно. Это ощущение тайны мира, тайны творения, которая во всем. Помните, князь Мышкин у Достоевского говорил: как можно видеть дерево и не быть счастливым? Я это очень хорошо понимаю.
Когда труды русских религиозных философов в нашей стране стали, наконец, публиковаться свободно, в моей жизни начался период открытий. Я открывала для себя подлинную русскую историю, историю русской литературы, культуры. Все это невозможно понять вне контекста православных смыслов. А потом уже и богословская появилась литература...
- Значит, к вере Вы шли через философию? Или нет?
- Нет. Философия помогла, подготовила. А к вере человек приходит по-разному. Кто-то получает ее от родителей, кто-то (как митрополит Антоний Сурожский) переживает личную встречу с Христом. Но путь современного человека очень часто связан с осознанием собственной греховности, со страданием от греха. Для человека моего поколения, человека, воспитанного в безверии, вне той системы ценностей, которая была сформирована христианством, это действительно так. Наши родители могли быть неверующими людьми, могли считать себя атеистами, но они неосознанно жили по заповедям Божиим. Может быть, поэтому они все выдержали, прошли войну, подняли страну после войны, сумели сохранить свои семьи, вырастить детей. А на нашем поколении лежит очень большая вина, потому что именно мы начали это разрушать.
- Разрушать? Каким образом? Какой путь выбирала та, по крайней мере, часть поколения, о которой Вы говорите?
- Я уже говорила, что мы очень любили Серебряный век. Но в Серебряном веке уже заложена была мина замедленного действия, и не без участия (и интеллектуального, и духовного) его творцов произошла катастрофа революции. Ходасевич в одном из своих эссе («Конец Ренаты») пишет о том, что было главным для символизма: «Провозгласив культ личности, символизм не поставил перед нею никаких задач, кроме "саморазвития"... От каждого вступавшего в "орден" требовалось лишь непрестанное горение, движение - безразлично во имя чего... Отсюда - лихорадочная погоня за эмоциями, безразлично какими... Глубочайшая опустошенность оказывалась последним следствием этого эмоционального скопидомства. Скупые рыцари символизма умирали от духовного голода...». Эта символистская «отрава в крови» приводила к тому, что творчество становилось своего рода топкой, в которую можно было бросить все, только бы огонь поддержать. Разбитые судьбы, распавшиеся семьи, самоубийства - это, как показывает Ходасевич, следствие одержимости творчеством. Одержимость ставит творчество над всем, в том числе и над Божиим Законом. И люди нашего поколения, занятые творчеством, к сожалению, унаследовали именно такое о нем представление: оно превыше всего, и все может быть принесено ему в жертву.
- Я знаю Вас все-таки не первый год и не могу поверить, что Вы были готовы всё принести в жертву творчеству.
- Я не была готова принести в жертву всё, может быть, но я не понимала, что именно Божии заповеди должны быть превыше всего. Я не читала Евангелия в те годы! Я знала, что оно существует, конечно, я знала, что Церковь существует, но я не заходила в храм. Можно было зайти? Можно. Но я чувствовала себя недостойной: как я туда сейчас зайду, если я ничего не знаю, если я так от этого всего далека? Внутренне я была, безусловно, верующим человеком, но верующим абстрактно: есть некая Высшая Сила, она может помочь, если обратиться к ней с молитвой. Это я знала. Но я, как и абсолютное большинство тогдашней интеллигенции, не знала, что такое Православие. Я лишь теперь понимаю, что все свои тогдашние ошибки я сделала от этого незнания. Оттого, что мне никто не сказал: надо делать вот так, потому что так велел делать Господь. А если ты сделаешь не так, как Он заповедал, то тебе же самой будет плохо. Я не отвергала христианские ценности сознательно, нет, я просто ничего о них не знала. Что интересно, я все-таки филолог и знаю русскую классику. Я всегда читала Достоевского, он был моим любимым писателем. Но о чем, точнее, о Ком он писал - это я понимаю только теперь. Раньше я, как и многие другие, читала его - и не понимала главного в нем.
- Но раз читали, раз любили - значит что-то чувствовали все же?
- Читала, считывала какой-то смысловой слой. Возможно, социальный слой или нравственный. Но глубже не проникала. Те, кто проникал глубже, не могли об этом писать - тема религиозности Достоевского была запретной. Но то, что я о Достоевском говорю, не одного его касается: это обо всей жизни. Мы и жизнь тоже читали неправильно, не видя ее глубинных слоев. Мы знали нравственные запреты, но не знали их Источника, их причины.
Но Господь милостив к нам, Он действительно хочет нам всем спасения. Я знаю это по себе. Знаю, что Господь по молитвам моей бабушки Марфы меня спас. Он меня спасал не один раз. Потому что мой путь был долгим и сложным, и рядом со мной не оказалось никого, кто бы мне помог. Я была похожа на слепого котенка. Но в какой-то момент мои глаза открылись. Я помню, как проснулась ночью - в совершеннейшем ужасе. И схватила Евангелие, и стала его читать...
- Оно уже было в доме, и даже где-то под рукой?
- Конечно. Это было начало 90‑х, когда уже была возможность купить Евангелие, читать его, и я уже заходила в храм - хотя и нерегулярно, время от времени. Я уже знала, что такое Причастие, знала, что это главное в церковной жизни. Процесс воцерковления - это ведь именно процесс, это не происходит мгновенно. Просто в этом процессе есть решающие, поворотные моменты, когда Промысел Божий о человеке виден совершенно ясно. Это было очень тяжелое время в моей жизни, и Бог меня спас. Утром я пошла в храм... И вот, с этого момента все в моей жизни переменилось. Дальнейший мой путь тоже не был гладким, не был простым, однако это был - путь. Я знала, что если нет у меня на этом пути явных успехов, если я вновь падаю, грешу, то виновата в этом лишь я сама.
И ведь неслучайно именно тогда Господь послал мне замечательного священника, уже ушедшего, к сожалению, из этого мира, - отца Владимира Семенова. Это был горящий человек, он стольких людей привел к вере! У него было удивительное свойство - бросаться на помощь любому человеку без всяких колебаний, как на амбразуру. Я хорошо помню, как мы с ним познакомились. Был Великий пост, одна из суббот, когда сугубо поминаются умершие; я как раз незадолго перед тем потеряла маму, и мне очень хотелось успеть на панихиду. Но так случилось, что я опоздала: вошла в храм, когда панихида уже закончилась. Захожу, смотрю - стоит незнакомый батюшка. Подхожу, говорю, что опоздала, не знаю, как теперь быть, - а он отвечает: «Ничего, сейчас мы с вами вместе за вашу маму помолимся». И насколько же мне сразу стало легче! Потом я пришла к нему на исповедь, и, когда он читал надо мною разрешительную молитву... это было удивительное, совершенно реальное чувство - что от меня отсечена какая-то моя греховная часть.
Дондеже есмь
- Процесс воцерковления не вступал в конфликт с поэтическим творчеством? Кое-кому ведь кажется, что поэт в этом случае должен либо перестать писать стихи, либо начать сочинять нечто благочестивое и поучительное.
- Никакого конфликта, никакого противоречия у меня не возникало никогда. У Гоголя есть такая мысль: литература есть незримая ступень к христианству. И еще одна гоголевская мысль: писатель только тогда сможет по-настоящему воздействовать на читателя, если он будет праведным человеком. Именно потому Гоголь стремился к праведности. Церковь знает своих гениальных писателей, поэтов, у которых сила слова соединялась со святостью: это и Иоанн Дамаскин, и Симеон Новый Богослов, и Ефрем Сирин, и многие, многие другие. А если мы вспомним армянскую литературу, «Книгу скорбных песнопений» Нарекаци? Это великая литература, и это великие религиозные тексты - раньше ведь в каждом армянском доме непременно был Нарекаци. А псалмы Давида?..
- Но ведь это все далекое прошлое.
- Для меня это идеал поэзии, а идеал не стареет. Когда мне открылась эта красота, я поняла, что мне открываются те тайны, о которых я говорила уже здесь: тайна слова, тайна мира, творения, те тайны, которые человек чувствует сердцем. Оказалось, что это постижимо, да еще так потрясающе выражено в этой великой православной словесной традиции. И я почувствовала свой путь в поэзии. Раньше, в давнее теперь уже время, моя поэзия была поэзией страдания - оттого, что я не знаю настоящего смысла жизни. Я сейчас перечитываю это как чужое. Но в тех же моих давних стихах есть и восторг перед миром, миром, в котором тайна скрыта - именно потому, что Бог его творил. Я читала тогда книгу природы, а теперь передо мною открыта вторая книга, та, которой мы долгие годы были лишены, - не зря же говорят, что Бог нам две книги дал для чтения, природу и Священное Писание. Теперь мне доступна поэзия Библии, поэзия святоотеческих трудов, поэзия проповеди - какие проповеди хранит Церковь, начиная со «Слова о законе и благодати» митрополита Илариона! А Шестоднев Василия Великого, какая это красота, какая глубина! Вот он, этот полюс, к которому ты хочешь идти. Вершина, к которой тебе нужно тянуться. Ты хочешь свою жизнь вписать в эту великую книгу...
- Жизнь или поэзию?
- Жизнь и поэзия неразделимы. Если Господь дал мне дар - а ведь Он каждому дал какой-то дар, - то я должна этим даром Его славить и свою жизнь строить соответственно этому: пою Богу моему дондеже есмь (Пс. 103, 33). Поэтому никакого противоречия между творчеством и верой нет. Другое дело - как это воспринимается людьми, к вере еще не пришедшими. В том числе и критиками. И читателями, для которых духовная, церковная тематика - это нечто внешнее по отношению к ним самим. Они не всегда понимают, что темы эти не суть что-то произвольно выбранное, что автор к этому пришел и это теперь его жизнь. Вот тут-то и начинаются «опасения», «предупреждения», напоминания о Гоголе, который якобы потерял свой дар, «уйдя в религию», хотя это (тема отдельная, конечно...) и не соответствует совершенно действительности. Но это все внешние проблемы. А вот это - мой путь. И я на нем стою, и мне абсолютно все равно, кто как это воспринимает. Это центр моей жизни, и поэтому я об этом пишу.
Простой секрет: любовь
-
Не у всяких, даже и глубоко воцерковленных родителей получается
передать веру детям - мне известны очень сложные... и грустные семейные
ситуации. А Вам удалось воспитать двух дочерей верующими. Каким образом?
Или это само собой так вышло?
- Нет, конечно, не само собой. Со старшей, Леной, мы шли к Православию параллельно, в одно и то же время - конец 80‑х - начало 90‑х. Лена росла в творческой обстановке, среди моих друзей-поэтов, среди разговоров о литературе, и в ней жила, наверное, неосознанная вера, как и в нас, но эта вера никак не воспитывалась. Лена сама начала понемножку ходить в храм - тогда же, когда и я. И потянулась к тому же отцу Владимиру Семенову. Вышел такой забавный эпизод: я пригласила отца Владимира к нам домой - освятить квартиру. Дверь ему открыла Лена. И он до крайности удивился: «А ты что тут у Светланы Васильевны делаешь?». Он не знал, что эта девушка - моя дочь.
Лена пришла к вере как-то очень глубоко, на глубине сердечной. И избранника своего встретила - потому что каждый из них двоих, и он и она, искали себе верующую половинку. Сейчас у них пятеро детей, и все их дети в Церкви с младенчества. Лена старается сделать так, чтобы вера в их сердца входила с радостью: все праздники отмечаются вместе, на Рождество обязательно устраивается представление, дети разучивают колядки, причем не какие-нибудь короткие, придуманные, а настоящие старинные, длинные. Каждый вечер они всей семьей читают Евангелие.
А младшая моя дочь, Маша, росла уже по-другому - в другое время. Ее воспитывали в вере уже сознательно. Мы вместе молились, вместе ходили в храм, друг за дружкой исповедовались и причащались, соблюдали посты, читали Псалтирь по моим ушедшим родителям - словом, всё делали вместе. И потом, я старалась именно с христианской точки зрения объяснять ей все те ситуации, которые возникали в ее жизни, в ее отношениях с людьми, все то, что происходило вокруг нас, в стране, в мире...
- Я так понимаю, главную роль здесь сыграло взаимное доверие, контакт, который всегда был у Вас с детьми?
- Любовь. Любовь, вот и все. Весь секрет в ней.
Дуги светозарные
- Вы говорили, что в Вашей жизни было много чудес...
- Да, очень много совершенно необыкновенных историй. Одна из них связана вот с этой иконой. Это Печерская, она же Свенская икона Божией Матери с Антонием и Феодосием предстоящими. Болела Маша, ей было тогда 12 лет, и она болела очень тяжело. Я спала возле нее, в ее комнате. И увидела сон: будто я бегу в какой-то монастырь на службу. Бегу, подбегаю и вижу, что служба уже закончилась и из монастыря выходят монахи, идут крестным ходом вокруг монастыря с иконой. И слышу голос: «Молись Свенской (или Звенской - я во сне не разобрала) иконе Божией Матери». Я проснулась и спросила Руслана (филолог Руслан, в Святом Крещении Зосима Измайлов - супруг Светланы Васильевны. - М. Б.), знает ли он такой образ. Он ответил - нет. Мы стали искать и нашли. Киево‑Печерская икона Божией Матери с Антонием и Феодосием была написана первым русским иконописцем - преподобным Алипием Печерским - в начале XII века. А в конце XIII века князь Дебрянский и Черниговский Роман попросил у Лавры эту икону себе, потому что она была известна чудесными исцелениями, а он стал слепнуть. Когда монахи везли эту икону к князю по реке Свене (именно поэтому - Свенская), они заночевали на берегу, а когда проснулись, иконы в ладье не было. Ее нашли на высоком прибрежном холме, в ветвях могучего дуба. Пречистая хотела, чтобы Ее образ оставался на этом месте! Князь, которого известили о событии, поспешил к этому дубу, молился и обрел зрение, а на этом месте начал строить Свенский монастырь - причем сам работал, валил деревья. Сейчас Богоматерь Печерская Свенская - одна из древнейших сохранившихся русских икон, она находится в Третьяковской галерее. День празднования этой иконе - по новому стилю 16 мая.
Тогда отец Виталий Колпаченко быстро нашел для нас эту икону и соборовал Машу перед нею, и она выздоровела. А позже вышло так, что я оказалась в Киеве, в Лавре именно 16 мая, это ведь и день памяти преподобного Феодосия Печерского тоже, - и там была служба потрясающая и крестный ход, который напомнил мне мой сон о монастыре, а потом мы пошли на источник Феодосия Печерского. Там женщина стояла и читала акафист, а в акафисте Феодосию есть такие слова: «Радуйся, дуги светозарные нам показавый». Потому что в день обретения его мощей в ясном небе была радуга. И тут я поднимаю голову к небу и вижу вокруг солнца круговую радугу - гало. Это редкое явление, но я видела это несколько раз, и каждый раз - в особые моменты моей жизни.
Почва для семени
- Вы не только поэт, но и ученый, и у Вас огромный опыт вузовского преподавания. Вам не трудно с сегодняшними студентами?
- Сейчас стало трудно. Именно сейчас, в последние годы. Постоянно чувствуется антицерковный настрой. Связано это, я думаю, с антицерковной кампанией в СМИ. Молодежь, к сожалению, на это ловится. Сами они при этом практически ничего не знают... и, самое страшное, - не хотят знать. Я с ними спорю, но я чувствую, что пробить их никак не могу. Однажды я едва не расплакалась в конце лекции. Вот именно из-за этого - не могу пробить.
Это не значит, что все такие. Есть совершенно замечательные души, глубокие, нежные. Они менее заметны, чем те, кто кричит, но они есть. Вот вчера ко мне чудесная девочка приходила - все она правильно понимает... Не церковный пока человек, но придет к этому, непременно придет.
Конечно, не нужно отчаиваться, нужно сеять семена Божии. Я по своему опыту знаю: все, что говорили нам о Боге, даже если совсем немного, - не забывается. Все можно забыть, а то, что о Творце человек услышал, это останется. Поэтому я говорю студентам о Боге, о вере, о Церкви. Они могут не воспринимать этого, в штыки принимать, но потом это все равно всплывет в их памяти - как всплывало когда-то у меня самой. Я с ними говорю в надежде на это. И вот, недавно ко мне подошла после лекции девочка: «Светлана Васильевна, спасибо, ведь вы единственная, кто нам об этом говорит. Нам никто никогда про это ничего не рассказывал».
Выключаю диктофон, прощаюсь, выхожу на улицу... И удивляюсь собственному состоянию. Это состояние - да не удивит читателя такое «низкое», «грубое» определение - сытости. А потому успокоенности. Сытость - не от одного только постного грибного супа, которым Светлана меня накормила, нет, конечно. Речь о напитанности, насыщенности духовной. О непосредственном видении: вот он, хлеб. Вот оно, правильное, здоровое питание. Оно вполне доступно. И если ты сама не станешь искать чего-нибудь другого в очередном «фастфуде», то душа твоя никогда не окажется голодной или отравленной.
Журнал «Православие и современность» № 29 (45)
Марина Бирюковаhttp://www.eparhia-saratov.ru/Articles/dugi-svetozarnye
