Роман английского католика Грэма Грина «Сила и слава» совершенно неслучайно любим многими православными христианами. И не просто любим, а очень важен для них. В этой удивительной книге литература, основанная на вымысле, как никогда близко подошла к той границе, которая отделяет искусство от религии, стихотворение от молитвы, жизнеописание от жития...
Наверное,
Грэм Грин был плохим католиком. Настолько плохим, что упоминание о его
расхождении с Католической Церковью встречается практически в каждом
тексте, посвященном его творчеству. Его непрямой и непростой духовный
путь[1],
конечно, не может стать примером для подражания. А все-таки роман Грэма
Грина «Сила и слава» (1940), отражающий гонения на Католическую Церковь
в Мексике, - это одна из лучших книг о Боге, Церкви и человеке из
написанного в XX веке.
Главный герой романа - священник, который продолжает свое служение в тех местах, где за исполнение его «профессиональных» обязанностей грозит смертная казнь. Роман посвящен тому, как этот человек в одиночку несет груз ответственности, как его охватывает ужас от подступающего со всех сторон небытия, как его тяготит собственный нераскаянный грех: от невыносимого страха и чудовищного напряжения, к которому он оказался просто не готов, герой Грина впадает в блуд. На последних страницах романа он погибает жалкой, совсем не героической смертью, так не похожей на славную смерть мучеников Христовых.
У героя романа Грэма Грина нет имени. Его называют просто «пьющий падре» (whisky padre). Нет у него и прототипа. Замысел романа тематически примыкает к документальной книге Грина «Дороги беззакония» (The Lawless Roads). Но в ней нет никого, кто хотя бы отдаленно напоминал этого героя.
Коллизии романа, вероятнее всего, вымышленные, но все же в них отражена главная «тема» истории XX века, которая является и главной «темой» русской истории: столкновение христианской Церкви и «мира сего».
Трагедия гонений на Церковь в Мексике почти неизвестна в России. История восстания кристерос - простых мексиканских крестьянкатоликов, которые взялись за оружие, чтобы вернуть себе право исповедоваться и причащаться, - еще ждет своего исследователя[2]. Нет сомнения, что эта тема требует и художественного осмысления. В романе Грина она едва затронута. Не история его интересует, а нечто иное, для Грина-писателя неизмеримо более важное: очная ставка Церкви и мира.
В начале романа кажется, что мир почти победил. Церковь в романе Грина так мала и беспомощна! Она сократилась до одного человека - священника, у которого нет больше ни дома, ни прихода, ни права на жизнь, ни надежды на спасение. Ничего, кроме апостольского преемства, ставшего в новых условиях смертным приговором.
Герой Грина остается один на один с ужасным, страдающим, обезбоженным миром. Его путешествие (или бегство) - это в буквальном смысле слова схождение во ад, где все проявления жизни томительны, бессмысленны и мучительны. Героев, населяющих страницы гриновского романа, мучает зубная боль или истощает лихорадка или какая-то другая, неявная хворь. Все, даже дети, чувствуют, как жизнь вытекает из них по капле. Даже природа в романе как будто больна, как будто она тоже мечется в постели в приступе жестокой лихорадки. Ощущение томительности бытия русскому читателю должно, видимо, напомнить прозу Платонова. И замечательный перевод Наталии Волжиной в чем-то неуловимом схож с прозой автора «Котлована», писателя, который, по мысли Иосифа Бродского, абсолютно непереводим.
Но главное в романе - это не язык и не герой. Главное и самое необычное в нем - это образ Церкви, мысль о том, что ее суть и суть земного бытия составляют бесценные сокровища церковных Таинств - Причастия и Исповеди. Именно эти сокровища - главный дар Бога человеку. Только они могут исцелить корень той болезни, которая разлита в мире победивших «краснорубашечников» (революционеров латиноамериканского образца). Только через врата Церкви приходит к человеку Бог, и приходит не как некий образ и не как недостижимый идеал, но как самая реальная часть жизни. И только священник, облеченный властью отпускать грехи, может распахнуть перед человеком эти врата.
Все
эти мысли, конечно, не новы для сознания воцерковленного человека.
Великая заслуга Грина заключается в том, что он нашел для них яркую и
убедительную форму художественного выражения. Настолько
яркую и необычную, что роман «Сила и слава» был внесен официальным
Ватиканом в список книг, не рекомендуемых для прочтения.
Грин изображает своего героя в обстановке, непривычной европейцу. Он убирает из пространства романа все, что напоминало бы о традициях церковного благочестия. Здесь не будет ни величественных соборов, ни коленопреклоненных прихожан. Герой Грина, убегающий от своих свирепых преследователей, теряет даже алтарный камень. У него нет опресноков, да и кто их будет специально ради него печь? Ничего нет в той Церкви, которую изображает Грин, что хотя бы немного напоминало о «силе и славе». Ничего от обряда, ничего от традиции. Только страшная реальность Божественного присутствия.
В романе Грина нет духовно нейтральных событий, «просто» красивых фраз и образов. Все на свете или приближает нас к спасению, или удаляет от него. «Пьющий падре», человек робкий и тихий, понимает это как никто другой. Он и хотел бы спрятаться от своего знания, но не может. Печать греха, подлинность покаяния для него так же реальны, как угроза смерти, как дождь, размывающий дорогу, как взгляд предателя. Собственный грех пугает его гораздо больше, чем угроза выстрела в спину и неправедного суда.
«Он подумал: если я уйду, то встречу где-нибудь других священников, они исповедуют меня, я покаюсь, получу отпущение грехов, и снова передо мной будет вечная жизнь. Церковь учит, что первый долг человека - спасти свою душу. <...>
А если уйти отсюда, тогда Бог исчезнет на всем этом пространстве между горами и морем. Не велит ли ему долг остаться здесь - пусть презирают, пусть из-за него их будут убивать, пусть его пример совратит их. Эта задача была неразрешима, непосильна. Он лежал, закрыв глаза руками; на этой широкой болотистой полосе земли нет никого, кто дал бы ему совет, как быть».
Муки героя Грина так зримо показывают жизненную необходимость исповеди. «Пьющий падре» жаждет ее как голодный - хлеба, как страждущий - болеутоляющего лекарства. Жаждет и страшится! И ни на секунду не теряет уверенности, что за свое святотатство он проклят во веки веков. Грэм Грин все-таки католик и просто не может себе представить, чтобы Бог нарушил установленные правила и снял с человека его грех помимо формального исповедания. Здесь и автор, и герой опасно балансируют на границе абсолютной веры и абсолютного отчаяния, тем более ужасного, что это отчаяние верующего человека.
К другому своему роману «Суть дела» Грэм Грин выбрал такой эпиграф: «Никто так не понимает христианства, как грешник. Разве что святой».
Писатель, действительно, глубоко понял суть греха. Ведь его герой не только не может, но где-то и не хочет принести покаяние. Он сживается со своим грехом, начинает любить его. Любить плод этого греха - собственную дочь, рожденную без любви и любви не знающую, жалкую, озлобленную. Конечно, нет ничего естественнее, чем любовь к своему ребенку. Но это чувство странным образом мешает герою Грина полностью отречься от своего греха. Да, мы видим «сапожника без сапог». Чтобы исповедь состоялась, кающемуся грешнику необходим - нет, не посредник, но - свидетель.
Герой Грина, может быть, действительно, плохой священник, зато свидетель - замечательный. Грин наделил его потрясающей способностью видеть в любом человеке образ Божий. Поэтому Бог для него в буквальном смысле слова - везде:
«<...> в самой сердцевине его собственной веры было убеждение в тайне - в том, что все мы созданы по образу и подобию Божьему:
Бог - это и отец, но Он же и полицейский, и преступник, и священник, и безумец, и судья. Нечто, подобное Богу, покачивалось на виселице, и корчилось под выстрелами на тюремном дворе, и горбилось, как верблюд, в любовных объятиях. Он сидел в исповедальне и выслушивал отчет о замысловатых, грязных ухищрениях, которые изобрело подобие Божье. И вот сейчас этот образ Божий трясся на спине мула, прикусив желтыми зубами нижнюю губу, и образ Божий совершил свое отчаянное деяние с Марией в хижине, где было полно крыс. Солдат на войне, наверно, утешает себя тем, что враждующая сторона творит не меньше зверств: человек не одинок в своем грехе».
Бесконечность униженности человека сравнима только с бесконечностью Божественной любви. Какое нужно напряжение ума и сердца, чтобы воистину возрадоваться страданию, чтобы понять, что блаженны нищие духом (Мф. 5, 3), и дать возможность понять эту простую и непостижимую истину читателю?! Какая нужна дерзость и какой талант, чтобы показать героя, который на самом деле, а не только на словах любит врагов своих?! Чтобы увидеть «нечто, подобное Богу» не только в жертвах революции, но и в палачах?
Последняя мысль, впрочем, может вызвать возражения. Слишком хорошо мы помним, насколько беззащитной оказалась литература XX века перед соблазном нравственного оправдания левых идей, перед чудовищной «музыкой революции». Многие критики и в романе Грина находят некую двойственность отношения к гонителям Церкви. Мол, и у них своя правда, и они хотят дать людям счастье...
Но сочувствие Грина к главному врагу «пьющего падре» - лейтенанту - имеет совсем другое основание. Это естественная жалость к человеку, который переживает муку богооставленности:
«Лейтенанта приводила в бешенство мысль, что остались еще в штате люди, верующие в милосердного и любящего Бога. Есть мистики, которые, как утверждают, непосредственно познают Господа Бога. Лейтенант тоже был мистик, но он познал пустоту - он был убежден в том, что мир угасает, погружается в холод, что люди зачем-то произошли от животных, но никакого особого смысла в этом не было. Это он знал твердо».
Адская пустота лежит в основе любого богоборчества. Адская пустота лежит и в основе любви, если эта любовь не во имя Его: «Вот за кого он борется. Он изгонит из их детства все, что ему самому приносило одно горе, - нищету, суеверие, пороки. Они заслуживают правды о пустой вселенной, о холоде остывающей земли и права на счастье - любое, какого им захочется. Ради них он был готов испепелить весь мир - сначала Церковь, потом иностранцев, потом политиков - даже его начальнику придется когда-нибудь сгинуть. Он начнет жизнь с такими вот ребятами заново - с нуля».
Здесь Грэм Грин близок Достоевскому: да, и лейтенант - это «образ Божий», и не худший Его образ, и это такая же правда, как то, что этот борец за счастье всего человечества одержим духом небытия и его влечет к самоуничтожению: «И откуда в человеке эта страсть к разрушению - ведь до конца всего никогда не разрушишь. Если бы Господь был похож на жабу, можно бы перевести всех жаб на земле, но когда Он подобен тебе, мало уничтожить каменные статуи - надо убить самого себя среди вот этих могил».
Лучше быть негодным инструментом в деснице Господней, чем совершенным оружием дьявола. Лучше быть плохим католиком, чем хорошим безбожником. В последнюю ночь перед казнью «пьющий падре» говорит своему судье и палачу: «Стремиться к вашей цели должны только хорошие люди. В вашей партии они будут не всегда. Вот и вернутся голодная жизнь, побои и корыстолюбие. А то, что я трус и прочее, - это не так уж важно. Все равно я могу причащать и отпускать грехи. Это останется за нами, даже если все священники будут такие, как я».
Этого вывода Грэма Грина не могли ни понять, ни принять многие его современники, например Джордж Оруэлл. В рецензии на другой роман Грина «Суть дела» Оруэлл писал, имея в виду, в том числе, и роман «Сила и слава»: «Основная идея книги проста: заблуждающийся католик лучше, выше в духовном отношении, чем добродетельный безбожник. Грэм Грин, очевидно, подписался бы под словами Маритена, сказанными о Леоне Блуа: "Одно томленье в мире - не быть святым"». И далее Оруэлл продолжает с раздражением: «Из этих умных речей вычитывается весьма подозрительная мысль, будто обыкновенная человеческая порядочность ничего не стоит и все грехи одинаковы. Вдобавок и здесь, и в других сочинениях мистера Грина, написанных с откровенно католических позиций, постоянно ощущается какое-то высокомерие». Большой писатель Джордж Оруэлл здесь недалеко уходит от чисто обывательского обвинения в адрес христиан: «Они считают всех плохими, и только себя - хорошими». Абсолютно бескомпромиссная уверенность Грэма Грина в невидимом, а это и есть классическое определение религиозной веры, не может не раздражать людей, которые предпочитают не видеть.
Как же увидеть? Как увидеть победу там, где с точки зрения здравого смысла победа невозможна? Слабый безоружный человек не может убежать от отряда вооруженных солдат, он не может не заблудиться, не оступиться, не погибнуть тем или иным способом. Раздавленный чудовищным прессом обстоятельств, может ли он не согрешить?
В подобной постановке вопроса скрывается тонкое искушение: признать, что грешник и святой - это одно и то же. Что совершенный грех не помеха для обретения святости. Конечно, мы не можем этого сделать. И тут роман Грэма Грина подводит читателя к той грани, которая отделяет литературу от жизни, персонажа от реального человека, а роман - от жития. Реальный человек, раб Божий, может не согрешить в любых, самых страшных обстоятельствах. Литературный герой - нет. Потому что человека сотворил Бог, а персонажа придумал человек. Потому что святость нельзя придумать. Герой Грэма Грина просто не имеет права быть хорошим католиком, иначе вымысел превратится в обман. И исчезнет самая главная мысль романа: Церковь действует в мире не потому, что в ней собрались такие уже хорошие люди, а потому, что в ней - Бог!
Писатель не Бог, не в его власти сотворить чудо. Единственное, что ему доступно, - не отступить от правды художественного образа. И эта правда заключается в том, что спасение совершается непрямыми путями. Нам только кажется, что «пьющей падре» проповедует в пустоту, что его слово всегда падает на каменистую почву. Дочь священника - Бригитта, с детства отмеченная печатью вырождения, падре Хосе, не нашедший в себе силы вырваться из паутины страха и вернуться ко Христу, разбойник, который не смог уподобиться разбойнику благоразумному и умер на руках у падре, так и не найдя в себе силы исповедовать свои грехи. Они составляют окружение героя Грина, можно сказать, его паству, и все они остаются глухи к его проповеди. Но есть среди них один человек, который услышал.
На протяжении всего романа основное повествование прерывается сценами, не имеющими прямого отношения к судьбе героя. Некая верующая женщина читает своим детям житие святого Хуана. Благочестивый, но нереальный рассказ о жизни святого мученика странным аккомпанементом сопровождает трагический жизненный путь гриновского героя. Девочки внимают рассказу с наивным восхищением, но мальчик не скрывает своего раздражения. «Не верю ни одному слову», - с «угрюмой яростью» говорит он родителям. Не слава, но дело, трагическая гибель героя совершает неожиданный переворот в его душе, открывает ему путь к вере. «Пьющий падре» гибнет, но Бог посылает этой земле другого священника:
«- Может, ты впустишь меня? - сказал незнакомец со странной, испуганной улыбкой и, понизив голос, шепнул: - Я священник.
- Священник? - воскликнул мальчик.
- Да, - тихо сказал он. - Меня зовут отец... - Но мальчик широко распахнул дверь и припал к его руке, не дав ему назвать себя по имени».
Всего одна спасенная душа, всего один священник, пришедший на смену погибшему герою. Но Грэм Грин полагает - это бесконечно много.
Грин говорит о Церкви и ее Таинствах с читателем неверующим, опустошенным, прошедшим через опыт научного и ненаучного атеизма, пережившим раскол и Реформацию, утратившим веру не только в Бога, но и в человека, больше всего сомневающимся в собственном бытии. Таким, видимо, был и он сам. С таким читателем нельзя говорить, ссылаясь на авторитет и традицию, его нельзя ни растрогать, ни удивить. Его можно только потрясти абсолютной реальностью происходящего.
[1] См.: Шекспир Н. Грэм Грин // Иностранная литература. 1992. № 7
[2] См.: Велемски А. Кристерос в Мексике. Анатомия народной контрреволюции.
Журнал "Православие и современность" №29 (45)
http://www.eparhia-saratov.ru/Articles/pravo-na-ispoved
