Это
одна из любимых моих бабушек-прихожанок, хотя по
немощи телесной и не приходит она давно в храм, а я
прихожу к ней. Вот на Вход
Господень в Иерусалим она встречает меня
радостной присловицей: «Вэрба бье, нэ я бью, за
тыждэнь Вэлыкдэнь, нэ вмырай, красно яичко
дожидай!» Так на Украине принято встречать друг
друга на Вербное воскресенье, побивая слегка
веточками освященными, вроде как нечисть всякая
изгоняется, а благодать прибывает. Но бабушка меня,
конечно, без вербочки привечает, не бьет, просто
улыбается радостно и стишок этот незатейливый
повторяет - может, с детства еще
памятный...
Я уж не помню, когда впервые меня попросили причастить на дому «бабу Надю», поскольку в храм она уже ходить не может. Приехал ее сын на стареньком «Москвиче», и мы отправились. Обычная сельская улица, калитка, двор, огород: кусты помидоров, картошки, крыжовник, смородина... несколько деревьев плодовых, курочки ходят по двору... Обычный дом. Но знаете, даже и в одном селе всё равно есть очень разные дворы, и эта разница даже не в степени зажиточности, а в том, насколько хозяйство обжитое, ухоженное. Потому что главное - это не богатство даже, а лад. Видел я и бедные дворы, где тишина и радость царит неотмирная, а видел и богатые дома, где мятежность и непокой.
Такую радость - естественную, как луч света, падающий в комнату из-за штор, - в наше время встретишь нечасто.
Ну так вот двор этот, «бабы Нади», сразу показался таким уютным, обустроенным не только внешне, но и внутренне что ли, хоть я и не мог еще ничего сказать о его хозяевах. Меня провели в комнатку небольшую, с приятной какой-то ветхостью, такой уютной и мирной, как будто и нет на свете ни войн, ни страданий, ни боли... Встретила меня суховатая и очень уже преклонных лет старушка. И первое, что поразило, - ее улыбка. Молодая, ясная, полная жизнерадостных сил и добра, несмотря на то, что бабушке самой на тот момент перевалило уже за девяносто. И самое главное - весь ее дух, то есть вся она была пропитана живой, действительной верой, просто светилась этой верой, жила ею... Знаете, я много перевидал благочестивых бабушек, но такую, кажется, видел впервые. Она поднялась нам навстречу с радостью простой и лучезарной, и я поймал себя на том, что эту радость - естественную, как луч света, падающий в комнату из-за штор, - тоже в наше время встретишь нечасто.
У бабы Нади оказалось второе имя - Анастасия. Я не стал выяснять, как и почему так получилось, но твердо мне сказали, что именно с этим именем ее крестили. Ну а это, собственно, и всё, что мне надо было знать.
В
комнате у нее был и святой уголок - один из тех
святых «уголков-исповедников»,
которые десятилетиями стоят в иных домах даже с тех
пор, когда большинство спешило избавиться стыдливо от
таких «пережитков старого мира». Но
оставались и те, кто понимали, что скорее небо и
земля прейдут, чем духовные основы этого
«старого мира». Вот и стояли эти святые
уголки с их потемневшими иконами «наивного
киевского письма» конца XIX столетия, в дешевых
окладах из фольги; уголки с самодельными лампадками и
старыми, засаленными Псалтырями, с выцветшими
черно-белыми фотографиями духовных лиц - уголки
настолько же убогие, насколько источающие радость и
свет, простоту и ласку... Был такой святой
уголок и у бабушки Анастасии.
К приходу священника она готовилась заранее: затепливала лампадку, на стол постилала чистую салфетку, перед ней ставила церковную свечку в подсвечнике. Было видно, как неподдельно радуется она приходу священника, а особенно Святым Дарам, которые он приносит на груди в дароносице. И порывалась встать, подняться навстречу, хоть я, видя ее более чем почтенный возраст и слабость, просил ее сидеть на кровати, а встать уже, если душа так рвется, перед самым причастием. Но она всё равно вставала, потому что по-другому не могла, и, пока я читал молитвы, стояла, сосредоточенно слушая и опираясь на никелированные ручки своих «ходунков».
После причастия она всегда спешил сунуть мне в руку заранее приготовленную и сложенную аккуратно «бумажку». И если я начинал отказываться - огорчению бабы Нади-Анастасии не было предела. Огорчению самому искреннему и наивному даже. Устоять перед этой наивностью было никак невозможно, так что, попытавшись пару раз отказаться от ее пожертвования и увидев, в какое смятение я ее поверг этим «возмутительным непослушанием», - больше уж не противился. В одном мы всё же сумели с ней договориться: в первые разы она всё норовила меня после причастия проводить и так переживала, беспокоилась, спешила передо мной отодвинуть шторку и приоткрыть дверь, что мне боязно было, как бы она не упала, и я настойчиво попросил ее не провожать меня. Так что мы прощались у нее в комнате, и дальше я уже шел «своим ходом».
Всегда я заражался ее какой-то необъяснимой радостью, бодростью даже, изумляясь, как она уверенно дает «фору» в этой энергичности своей многим и молодым.
Раз мы с ней разговорились:
- Надежда Андреевна, а расскажите немного о себе, о своей жизни...
- Ну что рассказывать... я родилась на Кубани...
- О, да мы с вами почти земляки... У меня мама кубанская, со станицы Алексеевской...
- Алексеевская? - глаза ее загораются. - А у меня Динская станица, это тридцать километров по Тихорецкой ветке от Краснодара... там я и родилася.
- А когда?
- В двадцать втором году.
- В двадцать втором!..
- Родители у меня были крестьянами... В то время оставалась еще частная собственность, и они занимались хозяйством, выращивали пшеницу.
- А семья большая была?
«Времена были такие... гонения. Их арестовали в 1936 году... многих... и его... как кулака... посадили в вагон...» - она с болью прижимает ладонь к сердцу.
- У бабушки моей девять душ детей было: пять сынов и четыре дочери. А вот отец мой... - тут баба Надя замолчала, лицо ее сморщилось, и глаза наполнились слезами. - Не успел он... только нас - двое дочек - и оставил после себя. Времена это были такие... гонения. Вот их арестовали в 1936 году... многих... и его... как кулака... посадили в вагон... а ему-то всего было 33 года... - Она с болью прижимает ладонь к сердцу.
- Эх, молодой... в самой силе!.. - сокрушаюсь я.
- Молодой, конечно!.. Вот посадили их в вагоны товарные и куда-то отправили... А мы пошли с мамой провожать, и последние слова его были: «Береги девчат!..» Вот так мы и живем до сих пор... Я и сестра моя, младшая. Она двадцать шестого года... в Краснодаре живет, и муж у нее военный, с самолетами как-то связан... Они там в аэропорту и живут.
- А отца больше не видели?
- Мало того что не видели! Вот как увезли его - и всё. Ни единого от него ни слова, ни весточки - ничего: как в воду человек канул. Ох, беда, беда...
- А церковь была в станице?
- Была... была у нас церковь в станице, и дядя мой помогал там... в алтаре, как это называется...
- Пономарил?
- Точно... А сестра моей мамы пела в хоре, и я ходила в церковь, девчонкой... Так... однажды пошла... тетя-то на клиросе пела, так я к ней залезла... это на Пасху было... на всенощной... да так и уснула там.
- Конечно, ребенку тяжеловато...
- Ходили, ходили в храм. И я была крещена, были у меня крестный и крестная и возили меня на саночках... Там снежок был, на Кубани, как сейчас помню... на Рождество, кутью возила... И бабушка моя дома молилась... перед иконами. Она такая рослая была... Всё, помню, на колени становилась, и я с ней.
- Всё запомнилось, да, всё осталось в душе?
- Ну да... так что мы веру хранили... И папа в храм ходил. Да и здесь уже, когда поселились... Внучка моя... Я-то вот всё молилась, у меня же здесь иконы есть... и она со мной, тянулась и иконочки целовала, я ее подсаживала. Ну, теперь она уже не живет с нами, выросла, уехала...
- А как отца арестовали, что дальше было? Из дома вас не выселили, а то бывало ведь и такое, что выселяли людей.
- Нет, из дома не выселили, слава Богу. Отец как раз перед арестом успел - построил нам дом... Бабушка-то жила в своем доме... и сестры, и братья - все рядом в разных домах, но в одной станице. Вообще, вы знаете, постоянно общались друг с другом родственники, настолько общительные были... - Надежда Андреевна преображается. - Даже и годы спустя, когда я уже здесь жила... Вот соберемся с мужем, поедем туда, в станицу... папина сестра, тетя Маруся, она организует всё, приготовит, значит, обед, и приходят все родственники, и все встречаемся... и даже двоюродные и соседи - тетя Полина, у нее не было деток, и та приходит... Как это дорого, как это близко! - в этот момент лицо Надежды Андреевны просто сияет радостью, а сама она складывает руки на груди, как во время причастия.
Как я ценю вот это душевное состояние человека!
Я слушаю ее и отогреваюсь душой. Как мало этой святой простоты уже осталось в нашем мире - всё больше сложности какой-то запутанной, трудной...
- А на Кубани, когда подросли, чем занимались?
«Война... Детей кормить нечем... И она их отдала куда-то, где они могли бы выжить. А потом не смогла найти, представляете?.. Ужас! Не дай Бог никому!..»
- А я училась... Там такая станица Пашковская есть, на кавказской ветке... сразу за Краснодаром - и там техникум. Лесомелиоративный... Вот там я и училась... А потом началась война. Я на втором курсе была... Ну, немец быстро пришел и дальше пошел до Сталинграда, а там ему уж показали, поднажали на него как следует... А потом у нас неродная еще была сестра... Мама-то после войны второй раз замуж вышла... Ой, это тоже история - не дай Бог никому! У него, у отчима, жена до войны была и четверо детей. А тут война, и его на фронт забрали, а здесь трудно совсем стало и детей кормить нечем... И вот она двух детей оставила, а двух отдала куда-то, где они могли бы выжить. А потом не смогла их найти, представляете?.. Ужас! Не дай Бог никому!.. Жизнь уже вроде стала налаживаться, немец ушел, а деток нет... Так она и умерла, бедненькая. И он, вдовец-то, потом, когда вернулся с войны, на маме моей и женился.
И мы так дружно жили... Антонина, моя сестра и Аннушка... Эта сестричка моя, неродная... Аннушка. Она жива, жива! - Надежда Андреевна, дрожащими руками ища опору, поднимается с кресла и идет к своему шкафчику, достает письма, открытки, фотографии и показывает, рассказывает...
- Это вот мой брат двоюродный... А вот моя сестричка, та, что в Краснодаре, младшенькая... с внуком.... А это вот семья их... вся. И вот Валерка... сын их... он задыхался...
- Астма...
- Ну да. У них амброзия росла. Вот из-за нее... Так он к нам приезжал на лето и здесь хорошо себя чувствовал, потому что у нас амброзии тогда почти не было... Где ни где найдется кустик, другой - вырывала, а теперь - страшное дело! - всё заросло.
- Скажите, а как вы сюда перебрались, в Крым?
- В сорок пятом году я закончила техникум, и нас направили в Крым. Но мы до переправы доехали, а парома что-то не было тогда, и мы вернулись домой. И там работали какое-то время с теодолитами, нивелирами - восстанавливали границы хозяйства, а потом я аж в декабре уже здесь появилась... Паромная переправа так и не работала, и я вокруг, через Ростов поехала. Приехала в Симферополь, в облводхоз пришла, и здесь меня направили на север Крыма, в Армянск. А в это время как раз в контору симферопольскую приехали начальник и главный инженер отсюда - с Почтовского управления. И вот они говорят мне: «Поехали к нам». А мне уже написали бумаги в Армянск. Тогда они в отделе кадров говорят начальнице: «Ты это... перепиши, мы тебе ящик яблок привезем...» И забрали меня сюда... Так я тут и осталась по сегодняшний день. Почти семьдесят лет уже... на одном месте. Слава Богу! Сначала гидрометром работала, потом в инженеры перевели... и грамоты вон и эти... ордена всякие надарили мне... медали... Всё есть...
Она продолжает просматривать фотографии и вдруг оживляется:
- Да вот же она, вот - моя сестричка. Неродная моя, Аннушка. Давно мы с ней не виделись...
На фото в ситцевом платьице скромная девушка с букетиком полевых цветов в руках. И надпись с обратной стороны: «На долгую память сестре Наде от сестры Ани. Пусть эта фотокарточка будет вечным воспоминанием обо мне, потому что вряд ли придется нам встретиться с тобой. Прошу хранить и помнить. Краснодар, 1946 год».
- Ну да... Вот так всё и вышло... Письма-то писали... и по телефону звонили, а встретиться так и не довелось... Время быстро бежит... А это мы с мамой. Это у меня коса вон какая... Это у меня сыночек родился... А это... это в Ботаническом саду мы... В самосвале нас возили... по Южному берегу... по молодости... Было ведь когда!
- А чем вы здесь занимались? Вы здесь на Альме какие-то работы производили?
- Да... Замеряли уровень воды... Паводки шли на речке, воды много было... В нашем водохранилище, я считала, шесть миллионов двести тысяч кубов воды было. Даже шесть с половиной мы набирали... Рейки я ставила... на рейках Зина, вот что еще живая, она наблюдала... носила мне данные. А я считала, передавала... Вот это, стоить эта... такая, сделана, возле конторы... Вышка... Так вот по ей я в Бахчисарай передавала... данные.
- А правда, что речка шире была, что в Альме больше воды было раньше?
- Конечно! Там шла такая вода! Мы как-то забрались... на бидарке ехали (двухколесной телеге, в которую запрягали лошадь. - о. Д.Ш.), и еле успели переехать... такая вода была! Как раз ливень прошел... Тут паводки большие были! По пятьдесят кубов мерили мы... и каналы полные набирались... и плыскали прямо вот здесь... на берег.
- А водохранилища уже оба были? И Альминское, и Партизанское?
«Сколько работы проделано! А сейчас... - баба Надя машет обреченно рукой, - разгромили всё...»
- Партизанское - не-е-ет! Партизанское строили. Мы с дядей Мишей ездили на линейке... Две лошади остались от немцев: Гайдар и Рейдер, я до сих пор помню... вот мы на них ездили вдоль речки. У нас там были хозяйства: первое головное, второе головное... забирали воду с речки, поливали... Потом третье, а четвертое - это мы уже брали воду сюда, в водохранилище... там, перегораживали... Да... Сколько работы проделано! А сейчас... - баба Надя машет обреченно рукой, - разгромили всё, Господи!
- Да, это беда, конечно... А хозяйство большое было, много было садов?
- О чем вы... конечно!.. Яблоки, груши... Фрукты какие были!.. Сейчас то, что сажают, - это же не то совсем. Нет уже тех сортов, что были... симиренко, кандиль, пармен, ренет, челеби, синап... Повывели всё за последние годы... Какие-то украинские выращивают там... «Сады Украины», харьковское предприятие... Так их, эти яблоки, и детям не советуют давать сами те, кто работают... Химии столько... Да и сорта уже совсем другие... наших нет.
Время быстротечно, и вот я сижу себе одна... никого нету... это только Зоя иногда приходит, Наденька, вот... а так... никого... ни с кем я не общаюсь, кроме домашних... И вот считаю, думаю... что такое сто лет... Вот мне девяносто два, к примеру... а как они пролетели!... Мне кажется, что недавно я ещё... детство вспоминаю... только-только было... И я пересчитала: что такое год? триста шестьдесят пять дней... и двенадцать месяцев. И что такое двенадцать всего месяцев! А в месяце всего тридцать дней. Это так коротко!..
- Надежда Андреевна, пойду я, не буду вас утомлять, а то вы ведь и не кушали еще ничего сегодня...
- Так я и не хочу ничего... бывает, выпью одно яичко с утра и всё... У меня было такое состояние один раз... прямо совсем умирать собралась. Вот не хочется есть и всё... И мне прописали врачи... уговорили меня курс пройти, и я ходила в больницу, и мне витамины кололи, эти... «бэ» да «мэ»... Целый месяц ходила... Но так и не помогало мне, есть ничего не хотелось, и ходила я в эту больницу вот точно как сейчас, в девяносто лет хожу. А ведь это давно уже было... А потом встретила я на рынке... Марью Михайловну... Танину маму, Алешину бабушку, а она врач... по-моему, даже на пенсии уже была она... и спрашивает: что с вами? А я ей объяснила, и она стала ходить ко мне и делать уколы аскорбиновой кислоты. И у меня появился аппетит, и я стала исть, и я стала человеком и уже ходить стала не как сейчас, а нормально. Спасибо ей... Царство ей Небесное... Мы настолько близки были так потом... уже ходила она ко мне... и ко врачам возила разным, так что у меня и до сих пор радикулита нет, а был ведь... и в храм она меня водила... когда силы-то еще были... Я ее так любила! Человек такой... прямая, но такая добрая...
***
Недавно после воскресной Литургии в храме подошла ко мне расстроенная подруга бабы Нади - свещница наша - и говорит:
- Батюшка... Анастасия наша чего-то того... Простудилась вроде как, да всё хуже ей и хуже. В больнице уже лежит...
Мы поехали в больницу.
По первому взгляду было понятно, что бабушка Анастасия совсем плоха. Она была уже в полусознательном состоянии, заговаривалась и никак не могла открыть глаза. Лицо ее потемнело и осунулось... Но она поняла, что пришел священник, и всё порывалась встать с кровати, так что невестка должна была успокаивать ее и ноги водворять на место каждый раз, когда она находила силы их сдвинуть с кровати, а я всё время, пока приготовлял необходимое для соборования и причастия, должен был повторять внушительно: «Нет, нет, вставать вам не надо... не благословляю вставать».
Когда я причащал ее, видел слезу, скатившуюся по скуле. Она понимала всё, просто не могла уже выражать свои эмоции иначе, как только слезами.
Слыша это, баба Надя успокаивалась, но уже в следующую минуту опять норовила подняться. Когда я причащал ее, видел слезу, скатившуюся по скуле. Видимо, она понимала всё, просто не могла уже выражать свои эмоции иначе, как только слезами.
Прошло пару недель, я ждал худых новостей... На остановке в Симферополе встретил сына Анастасии Виктора.
- Батюшка, благодарим за молитвы... Тут дело такое... Мама-то наша...
У меня сердце сжалось.
- Поправилась, представляете?! Вот ведь чудо! Ходит уже по дому, по двору даже, всё как обычно...
Вот такие дела Божии, дивные! И добавить к этой истории мне больше нечего, кроме, может быть, одного: как хочется, чтобы побольше было у нас таких людей, простых, трудолюбивых и добрых, исполненных той особенной радости, которая дается только верующему во Христа боголюбивому и человеколюбивому сердцу. И дай Бог еще подольше пожить Анастасии - не только уже для себя самой и для близких, но и для нас, шалопутных. Чтобы мы знали, какие бывают еще люди на свете... те, что спасают мир.
