Фотография Николая II, сделанная после его отречения в марте 1917 года и ссылки в Сибирь
2 / 15 марта 1917 года - одна из самых мрачных дат в истории России. В этот день, ставший апогеем кровавой революции, не без издевки над здравым смыслом названной ее деятелями бескровной, Император Николай II подписал акт об отречении от престола и передаче его великому князю Михаилу Александровичу, а тот не выполнил волю старшего брата, и Российская империя прекратила существование, хотя формально и юридически монархия упразднена была 6 месяцев спустя, 1 сентября 1917 года. В этот день по инициативе ретивого премьер-министра А. Ф. Керенского, Россия была провозглашена республикой. Совершилась еще одна узурпация, на этот раз уже и с точки зрения демократической идеологии, которую исповедовали революционеры, поскольку государственный строй изменили по произволу нескольких политиков, не пожелавших дожидаться ими же объявленного созыва Учредительного собрания. Предпринимавшиеся временными министрами бессистемные, судорожные попытки организовать государственную власть на новых началах катастрофически проваливались. Начался процесс распада Российского государства, обернувшийся поражением в войне, появлением сепаратистских образований на окраинах, утратой территорий и братоубийственной смутой, унесшей миллионы человеческих жизней. Для восстановления былого могущества Российского государства, рухнувшего в марте 1917 года, понадобились новые миллионы жертв. Исторически неизбежная победа России над Германией, развязавшей мировую войну в 1914 году, казавшаяся неотвратимой и близкой на исходе 1916 года, из-за крушения империи была отложена на три десятилетия и одержана уже только в 1945-ом.
На ком лежит вина за пережитое Россией бедствие? В любом случае не на Императоре, который принужден был подписать злополучный акт об отречении. Дело в том, что предательство, сделавшее неизбежным его уход, к тому времени, когда он поставил свою подпись под этим документом, было уже совершено. Высшие военачальники генералы Алексеев, Рузский, Брусилов, Сахаров, великий князь Николай Николаевич, настаивая на отречении, сожгли за собой мосты - само это их домогательство по российским законам являлось тягчайшим преступлением и влекло за собой соответствующую уголовную кару в случае неудачи учиненного ими мятежа. По словам историка С. С. Ольденбурга, «поздно гадать о том, мог ли Государь не отречься. При той позиции, которой держались ген. Рузский и ген. Алексеев, возможность сопротивления исключалась: приказы Государя не передавались, телеграммы верноподданных ему не сообщались». Отказ императора отречься от престола не мог уже предотвратить его ухода.
Но, утверждают некоторые авторы, лишенный власти, царь все равно не должен был идти навстречу пожеланиям заговорщиков и подписывать акт, не предусмотренный основными законами Российской империи. Что же, однако, заставило Императора поставить свою подпись под неправомерным документом? И жизнь, и смерть святого Царя Николая исключают мысль о том, что, действуя подобным образом, он заботился о себе, что он цеплялся за жизнь. Хотя в случае отказа от отречения он действительно мог быть убит по воле заговорщиков, но не угроза смерти побудила его уступить их требованию. Действительная причина его отречения не представляет собой никакой тайны, она, что называется, лежит на поверхности, она обозначена в самом манифесте:
«В эти решительные дни в жизни России почли Мы долгом совести облегчить народу Нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы».
Передавая власть брату, Царь действовал по велению долга: как Император он прежде всего был верховным вождем вооруженных сил России, императорская власть такова по самой своей природе, по своему происхождению, относящемуся еще ко во временам Римской республики. Присяга императору изначально была присягой воинов своему верховному главнокомандующему, долг которого заключается в том, чтобы вести их к победе. Россия находилась тогда в состоянии войны, в ходе которой у Императора не могло быть высшей заботы, чем довести вверенное ему Богом государство и его вооруженные силы до ее победоносного завершения. Но ни императорский сан, ни святость его носителя не подразумевают пророческого дара, и Царь, опасаясь, что в случае его устранения война завершится поражением, все же не мог быть уверен в неизбежности такого ее печального исхода.
Рассуждая по-человечески, отказом от подписи Николай II усложнил бы заговорщикам продолжение войны, а он, желая блага России, этого делать не хотел. Измена великих князей - тех, которые подталкивали Царя к отречению, в первую очередь, конечно, Николая Николаевича, - и вовлеченных в заговор генералов, не говоря уж о думских депутатах, была предательством по отношению к верховной власти, но в намерении изменников трону продолжать войну до победного конца не было причин сомневаться. Другое дело, что при трезвом взгляде на вещи нельзя было не понимать, что, устраняя Царя, они ввергали страну в смуту и катастрофически снижали шансы на победу, в то время как разделяемые ими опасения, что Николай II под влиянием свой супруги может пойти на сепаратный мир с Германией, - опасения, которые внушались извне и шли в основном из посольств союзников, основаны были на сплетнях и, по сути дела, носили бредовый характер. Однако этой трезвости рассуждения им всем, тем, кто пожелал устранить Царя, обуянным жаждой перемен, рассчитывавшим на карьерные и иные выгоды от этих перемен, как раз и не доставало. Комментируя предпринятые святым Императором на исходе его правления действия, историк его царствования С. С. Ольденбург писал:
«Государь не верил, что его противники совладают с положением: он поэтому до последней минуты старался удержать руль в своих руках. Когда такая возможность отпала - по обстановке было ясно, что он находился уже в плену - Государь пожелал, по крайней мере, сделать все, чтобы со своей стороны облегчить задачу своих преемников. Он назначил намеченного Думским комитетом ген. Л. Г. Корнилова командующим войсками Петроградского округа. Он подписал указ о назначении князя Львова председателем Совета министров. Он назначил великого князя Николая Николаевича Верховным главнокомандующим. Он, наконец, составил обращение к войскам, призывая их бороться с внешним врагом и верно служить новому правительству... Государь дал своим противникам все, что мог: они все равно оказались бессильными перед событиями. Руль был вырван из рук державного шофера - автомобиль рухнул в пропасть».
К числу виновников отречения Императора некоторые из современных публицистов причисляют и епископов Православной Церкви. На поприще очернения церковной иерархии особенно усердно подвизается Бабкин. Материал для подобных инвектив черпается из разных источников, но главным образом из мемуаров князя Н. Д. Жевахова, в ту пору занимавшего должность товарища обер-прокурора. Вспоминая о роковых февральских и мартовских днях, Жевахов рассказывал о заседании Святейшего Синода, состоявшемся 26 февраля, на котором он, в отсутствие обер-прокурора Н. П. Раева, замещал его:
«Указав Синоду на происходящее, я предложил его первенствующему члену, митрополиту Киевскому Владимиру, выпустить воззвание к населению, с тем, чтобы таковое было не только прочитано в церквах, но и расклеено на улицах. Намечая содержание воззвания и подчеркивая, что оно должно... являться грозным предупреждением Церкви, влекущим, в случае ослушания, церковную кару, я добавил, что Церковь не должна стоять в стороне от разыгрывающихся событий и что ее вразумляющий голос всегда уместен, а в данном случае даже необходим. "Это всегда так, - ответил митрополит. - Когда мы не нужны, тогда нас не замечают; а в момент опасности к нам первым обращаются за помощью". Я знал, что митрополит Владимир был обижен своим переводом из Петербурга в Киев; однако такое сведение личных счетов в этот момент опасности, угрожавшей, быть может, всей России, показалось мне чудовищным. Я продолжал настаивать на своем предложении, но мои попытки успеха не имели, и предложение было отвергнуто» (c. 288).
Отвергнуто потому, что и священномученик Владимир и другие члены Святейшего Синода понимали, что предводители и участники военного мятежа, а также стоявшие за их спиной и подстрекавшие их к бунту враги царской власти, не страшились церковных кар. Значительное большинство русских людей оставалось и послушными чадами Церкви, и верноподданными, но это было так называемое молчаливое большинство, а на публичной сцене и под ее подмостками орудовали совсем другие элементы: распропагандированные солдаты и рабочие, солидарная с мятежниками или даже подстрекавшая их к бунту интеллигенция, мелкие и крупные игроки из числа оппозиционных политиков, думские депутаты, сплетшие нити заговора высшие военачальники, за спиной которых стояли те члены Императорской фамилии, которые стремились воспользоваться происходящим для того, чтобы устранить ненавистную им Царицу, давно уже раздражавшего их Царя, и заменить его другим лицом. Если бы опасность ситуации ограничивалась только военным мятежом в столице, то Император и остававшиеся верными ему войска, проливавшие кровь на фронте, справились бы с бунтом, но существовал еще такой капитальный фактор, как заговор генералов, обезоруживший Царя, и как справедливо замечает сам Жевахов, резюмируя свершившиеся в феврале и марте 1917 года события, «не революция вызвала отречение, а, наоборот, насильственно вырванный из рук Государя акт отречения вызвал революцию. До отречения Государя была не революция, а солдатский бунт» (с. 302).
Ради справедливости надо сказать, что Жевахов, укоряя Святейший Синод во главе со священномучеником Владимиром в том, что тот отказался выпустить затребованное им воззвание, в отличие от современных скорых на литературную расправу «безбашенных» публицистов, далек от того, чтобы обвинять иерархов в сочувствии планам заговорщиков, обвинять их в соучастии в революции: «Как ни ужасен был ответ митрополита Владимира, - пишет он, - однако допустить, что митрополит мог его дать в полном сознании происходившего, конечно, нельзя» (с. 289). Правда, его собственная интерпретация мотивов членов Святейшего Синода, отказавшихся издать воззвание, не выдерживает критики. Жевахов находил, что это было «самым заурядным явлением оппозиции Синода к обер-прокуратуре» (с. 289). Подобная оппозиция, разумеется, существовала, и на вполне законных, с канонической точки зрения, основаниях, потому что полномочия обер-прокуратуры в церковных делах не имели достаточных канонических оснований, а с тех пор как в 1905 году началась подготовка к созыву Поместного Собора, вопрос о целесообразности существования самой обер-прокуратуры, тем более о сохранении ее непомерных полномочий стал вполне легально обсуждаемой темой, не содержавшей в себе никакой крамолы по отношению к Верховной власти. И если бы священномученик Владимир, монархические убеждения которого выражались во многих его публичных выступлениях, проповедях и частных беседах с исчерпывающей очевидностью, равно как и его собратья по Синоду, были убеждены в том, что затребованное товарищем обер-прокурора воззвание возымеет должный эффект и будет способствовать перелому в опасном развитии событий, то ни их принципиальное несогласие с всевластием обер-прокуратуры, ни имевшееся у некоторых из них личное раздражение против обер-прокурора Раева и его товарища князя Жевахова ни в малейшей степени не помешали бы им ввязаться своим воззванием в политическую борьбу на стороне законной царской власти. Не сделали они этого, вероятно, все-таки не потому, что, как считает Жевахов, недооценили опасности и тем более не потому, что, как облыжно утверждают Бабкин и его единомышленники, сами стояли на стороне революции, а потому, что архипастырям Церкви Христовой было виднее, чем другим, что в политическом плане на тот момент борьба со злом была уже проиграна, что борьба эта сосредотачивалась уже в иных, высших духовных измерениях. Предстоял подвиг исповеднического стояния за саму Церковь и за Христа.
http://www.pravoslavie.ru/arhiv/69183.htm
