* * *
Вспомним сказку Пушкина о царе Салтане. Три девицы, три сестры размечтались о том, чего бы они натворили, если бы вдруг стали царицами. Одна обещала накормить весь крещёный мир пирогами, другая обшить-одеть его. А третья, как оказалось, самая разумная, мечтала осчастливить своего супруга - родить ему здоровое дитя и воспитать как доброго сына. Эта притчевая сказка как раз о милосердии. Вроде бы и те девицы задумали доброе: накормить и одеть весь крещёный мир. А что вышло? Они стали завистницами и даже преступницами.
Милосердие, похоже, это деланье добра для ближнего, это посильное деланье ради человека, оказавшегося рядом с тобой. Мы знаем многих «гигантов мысли», обещавших превратить камни в хлебы, устроить рай на Земле - для всех и вся! Какой это оборачивается кровью и каким адом - Россия знает лучше других народов.
* * *
В армии я служил в полковом медпункте, потому что призван был с дипломом фельдшера-акушера. Друзья-товарищи шутя называли меня братом милосердия. Сейчас-то понимаю, высокое звание, которому я тогда соответствовал не вполне.
Мой командир - военврач по прозвищу майор Земляника (он, когда сердился или уставал, сильно краснел лицом). Для нас же он был Михаилом Афанасьевичем, и к нам он обращался только по имени-отчеству. Это была, оказывается, традиция, перекочевавшая в нашу армию из армии самодержавной России.
Михаил Афанасьевич учил: если новобранцы один за другим идут в медпункт, жалуются на кашель, который не даёт заснуть, то нужно присмотреться - не врут ли? Тогда от кашля давали кодеин, а это наркотик, как оказалось. И скорее всего «салаг» (то есть первогодков) подсылает в медпункт «старичок». Он собирает потом у них эти таблетки, заглатывает сразу десяток - и «ловит кайф», становится наркоманом. Первогодку трудно отказать «старичку», мне - запросто. Я по совету Михаила Афанасьевича щедро снабжал «кашлюнов» всякими таблетками вплоть до глюкозы с аскорбинкой (они же сладкие), но не содержащими кодеин.
А с другой стороны, майор требовал, чтобы с чем бы ни пришёл солдат - хоть с мозолью, натёртой портянкой, - обязательно измерил у него температуру и давление. Вообще сам, без просьб и жалоб, проверил, насколько возможно, его состояние. Особенно, если это - «салага». Ребята, попадая в армию, так сказать, с бала на корабль, часто теряются и даже впадают в уныние. И понятно: только вчера он был любимым сыном, братом, внуком, а то и женихом, а тут - сержант на него кричит за всякую мелочь, комроты подозревает в желании удрать в самоволку, весь снег на плацу - его снег, грузы, которые приходят в полк почему-то ночью, тоже его, а тут ещё «старички» со своими дурацкими приколами... Вот он и приходит в медпункт с неопределёнными жалобами, покашливает. Пытается «выжать» из градусника хотя бы + 37,20С, но нет их! И, однако, как учил Михаил Афанасьевич, нужно такого симулянта положить денька на три в изолятор. Пусть отдышится.
Как-то перед большими учениями в медпункт пришёл парень - палец «дёргает». У него начинался панариций - очень нехорошая болячка. Под присмотром Михаила Афанасьевича я сделал ему укол - ввёл антибиотик прямо в палец. Перенёс он его катастрофически, даже в обморок грохнулся. И, однако, наш милосердный майор не освободил его от учений. Уезжали мы на целых полмесяца, в медпункте оставались заваптекой и санитар. То есть лечить его панариций было некому. Да и не пошёл бы он сам в медпункт после пережитого, довёл бы дело до ручки. Михаил Афанасьевич решил держать его при себе, поручив мне перед отъездом сделать ему ещё одну инъекцию бициллина. А я не сделал этого. Когда объявили тревогу, я пришёл за ним в роту, он же, завидев меня, сделал весёлое лицо и всем белым светом клялся, что у него всё прошло, и укол ему никак не нужен. Понятно было, что он боится укола, но перед отъездом всегда много хлопот, я устал его уговаривать и решил, что сделаю укол при первой же возможности - на учениях. Но забыл сказать об этом своему майору, и вообще в суматохе забыл о больном, а на следующий день он сам к нам явился с распухшим посиневшим пальцем и перекошенным от боли лицом. Михаил Афанасьевич сразу понял, что я не сделал второй укол. Он страшно покраснел, но отчитал меня сдержанно и сурово. В полевых условиях мы прооперировали беднягу, сделали всё, что полагается, но пришлось ему солоно. За время операции «уходил» в обморок раз десять. И каждый раз Михаил Афанасьевич мстительно напоминал: «Это вот по вашей милости, Владимир Иванович...» Очень это было больно.
* * *
Оказывается, такая высокая материя, как милосердие, часто зависит от того, насколько добросовестно мы выполняем свой просто даже служебный или профессиональный долг. Не могут быть милосердными плохой врач, пьяный водитель, алчный юрист, писатель, играющий на тёмных струнах души... «Ага, вот видите, - скажет атеист, - милосердным-то можно быть без всякой там религии, без православия вашего...»
Да нет, я так не думаю. Многие отслужившие в армии, прочитав эти заметки, скажут: «Басни Лафонтена вы тут излагаете». Отчасти они будут правы. Мой Михаил Афанасьевич редкий был человек. Во время службы я сталкивался со своими коллегами-фельдшерами, мы делились, конечно, проблемами и заботами, и я понимал всё больше, как повезло мне с этим человеком. Каюсь: однажды я залез к нему в стол. Перед собой оправдывался тем, что мне нужен фонендоскоп, но дело было в мальчишеском любопытстве.
И в столе у него обнаружил Библию. Я видел, как в свободные часы он доставал и читал какую-то толстую книгу - это и была Она. Майор Советской армии. Врач - и Библия? Для меня он стал ещё загадочнее. Во время ночных дежурств я начал её читать, стараясь не сдвинуть его закладку. Потом Книга исчезла из стола. Заподозрил ли Михаил Афанасьевич что-то и унёс Её домой? Возможно, тогда ведь в армии особый отдел работал...
* * *
Долг - это религиозное понятие. Недаром небрежение долгом считается у христиан серьёзным грехом. В нём каются на исповеди. Ведь как просто: повёл себя в жизни небрежно, своевольно - и, как от сквозняка, двери твоего милосердия захлопнулись.
* * *
Более того, если Бога нет, то нет и долга. Вспоминается штабс-капитан из «Бесов» Достоевского. Когда эти «бесы» - революционеры, то есть, стали «долбить» ему, что Бога нет, - он в сердцах воскликнул: «Но тогда какой же я, к шутам, штабс-капитан?»
Всё правильно: нет Бога, нет долга, нет и должности.
* * *
Не было бы счастья, да несчастье помогло! На учениях мне удалось отчасти вину свою искупить. Случилась у нас беда. Полк был на марше (а он весь у нас на колёсах), и на скользкой весенней дороге перевернулась машина ЗАС (засекреченная аппаратура связи). Вернее, она на бок рухнула и загорелась. Водитель и командир машины никак не могли выбраться из охваченной пламенем кабины. Из аппаратной выползли поушибленные солдаты-связисты и, видимо, ошеломлённые, метались вокруг горящего автомобиля совершенно без толку. И как по некрасовской поэме, подъехала к этой страшной суматохе женщина в санях на лошадке. Горящие в кабине кричали всё страшнее, а она стащила с саней брезент, отбила пламя и с криком: «Господи, помоги!» - вытащила обоих на весенний снег. Тут ей только ошеломлённые и догадались помочь - уложить их в сани. Только отъехали - бензобак и рванул. Если бы не Богом посланная святая эта женщина (она даже рук не обожгла) - сгореть бы им заживо. Случилось всё возле большого пензенского села Городище, в Городищенскую больничку она их и доставила. Её поступок - это, конечно, высшее милосердие. Уже не по долгу, а по жертвенности. Ведь связисты-то метались вокруг машины не столько из-за ошеломления, сколько понимая, что бензобак может взорваться каждую секунду. Впрочем, это не в осуждение им (как бы сам-то себя повёл?), а в похвалу Спасительнице. Горящие в кабине кричали, звали на помощь. Кого звали? Маму, конечно! Вот она и кинулась к ним - мама, и стала в эти секунды Матерью-Спасительницей.
* * *
В сельских больницах и тогда, и нынче всегда всего не хватает: врачей, медсестёр, санитарок, медикаментов, градусников, бинтов... Когда наших обожжённых там приняли, у обоих поражено было 60 процентов кожи - состояние между жизнью и смертью. Уход и присмотр нужен постоянный. Меня сняли с учений и командировали в Городищенскую больницу в качестве медика-сиделки. Выдали недельный сухой паёк и, кроме того, со мной доставили бинты и бутыль мази Вишневского.
Михаил Афанасьевич на прощание смягчился. «С Богом, - сказал, - терпи, не расклеивайся».
Терпенье там понадобилось. Ведь что такое двое больных с обширными ожогами второй и третьей степени? Лица распухшие. Веки как подушки, не открываются. Оба бредят. А я для них - и медсестра, и санитарка, и палач. На мне капельницы, уколы, перевязки. Утки и судна. Тяжелее всего проходили перевязки - раз в сутки (но тут мне, конечно, помогали). Представьте, как это - отделять от ожогов подсохшие бинты, а потом накладывать свежие? На каждого уходило часа по два. Пот градом, и не потому, что работа тяжёлая - каждый виток бинта для них - адская боль.
И водителя, и командира машины звали Викторами. Тёзками оказались. Вите-водителю больше огня досталось. Он бредил, будто попал в плен к фашистам - и его пытают (большой был любитель книжек про войну). Однажды во время перевязки вдруг разумно шепчет: «Слышь, наклонись!» Я думал он в себя пришёл. А Витя - харк в лицо мне, и хрипит: «Получил, фашистская гадина!»
Витя-командир уже на вторые сутки пришёл в сознание и больше в беспамятство не впадал. Ему, наверное, тяжелее было. Хотя, как сказать? Как-то раз у Вити-водителя начался отёк гортани. Хорошо, местный хирург оказался на высоте - в секунды сделал трахеотомию от удушения. Витю спасли.
Настрадались они оба. А за окнами - апрель кончается. Снег на глазах уходит, скворцы поют. Больница стояла тогда в столетних соснах, пахло вокруг оживающей жизнью, а они - отрезаны от всего болью, страхом за эту хрупкую жизнь, и опять же болью.
Череда медицинских забот - перевязки, инъекции, уход, необходимость разговаривать - особенно с Витей-водителем, когда начал он выходить из шока, почти не отпускали меня от них. Но у меня всё же были просветы. Больничные медсёстры подменяли на время завтрака, обеда и ужина; ночами, когда они задрёмывали, я выходил покурить и слушал шорох сосен. А по утрам пенье скворцов. И легко переносил свои труды. Кто-то крепил меня. Всё время помнилось, что им в их страданиях тяжелее, и я вместо ангела для них... Вообще за них и за меня переживала вся больница и, казалось, всё Городище. Тащили для них мёд, яйца, сметану. Меня тоже не забывали - в столовой закормили пельменями и прочей домашней едой.
На четвёртые сутки окончательно вышел из бреда Витя-водитель. Лица у обоих опали. И Витя-командир сам приоткрыл глаза. Появились островки заживающей кожи. Но несмотря на отличную кормёжку, весну и молодость, меня всё же покачивало от усталости. И когда прилетели наконец военврач и медсестра из Пензы, меня тут же отправили спать.
Перелёт из Городища в Куйбышев, в наш госпиталь, был последним тяжким эпизодом в нашей с Викторами истории. Вертолёт Ми-8 устроен так, что шум в салоне стоит неодолимый: кричишь и себя не слышишь. Оба Виктора испугались шума, что-то кричали, словно бы снова впали в бред. Только мои прикосновения их немного успокоили.
Нас встретил Михаил Афанасьевич. Видно было, что он интересовался нами и доволен. В госпитале я простился с ними. Когда остался один, свободный от большой этой заботы, мне вдруг захотелось плакать от странного, впервые нахлынувшего чувства благодарности всем: братьям-страдальцам Викторам, поварам и медсёстрам сельской больнички, военврачу, кому-то, положившему в вещмешок с сухими пайками три пасхальных яичка, самой жизни и ещё кому-то, Кто помог мне пройти это испытание. Сейчас-то я знаю Кто мне помог.
* * *
Матушка моя уходила тяжело. Несколько микроинсультов отняли у неё речь, и нам с братом лишь догадываться приходилось о том, чего она хочет. Кажется, к ней в последние месяцы слетелись все старческие немощи. Оставалось ухаживать, доставлять какие-то посильные радости. Но её уже мало интересовала еда и тому подобное. Перед едой и перед сном я говорил ей обычно: «Помолимся?» Она кивала. Я читал «Отче наш» и «Богородица Дева, радуйся». Она шевелила губами. Крестилась вместе со мной. И ночь проходила спокойно. Как-то брат, который жил с ней, уехал в командировку, а я пришёл уже к ночи. Мама без меня решила посетить туалет - и упала конечно... В общем, пока я её поднял, умыл, переодел и усадил в кресло - семь потов сошло. Ела она неохотно, рассеянно, как иногда младенцы.
- Спать пойдём? - предложил я. Она глянула на меня неожиданно разумно и твёрдо, ясно сказала:
- Помолимся!
После этого случая я не услышал от неё ни слова, но молиться не забывал.
Это самое тяжёлое - ухаживать за близкими, когда они определённо уходят. Тут, во-первых, нет срока. Нет возможности повернуть время вспять, убрать предсмертные немощи. В силах только Царица милосердия помочь нам даже в этих трудах обрести радость. Самую настоящую родниковую радость. Это и улыбка на лице уходящего, и свет разума в глазах после забытья, и ясное слово, как чудо прозвучавшее после безмолвия. Наша чудная вера учит не щадить себя в таких обстоятельствах, не бегать от таких трудов, но щадим себя и бегаем, и лишаемся радости.
* * *
В последние месяцы жизни с матушкой я занимался ещё рядом, казалось бы, важных и неотложных дел: работой, составлением книги, приватизацией квартиры... Когда мама ушла, на душе стало тихо и ясно. Я понял, что часы, проведённые с ней, были самыми главными в моей жизни, а всё остальное - никому не нужными пустяками, дымом, который должен был рассеяться, воском, который должен был растаять.
* * *
Мать милосердия - Богородица. В Евангелии от Иоанна рассказано во 2-й главе о чуде в Кане Галилейской. О том, как Христос на свадьбе у небогатых своих друзей превратил воду в прекрасное вино, продлив им праздник. Конечно, это было милосердие, потому что у простых сердцем тружеников немного бывает праздников.
Это чудо было совершено после разговора Христа с Матерью. Вот разговор: «И как недоставало вина, то Матерь Иисуса говорит ему: вина нет у них. Иисус говорит Ей: - что Мне и Тебе, Жено? Ещё не пришёл час Мой» (от Иоанна гл. 2, 3, 4).
В этот краткий диалог вместилось всё, что произойдёт потом с Иисусом Христом и Богородицей: «Что Мне и Тебе, Жено? Мне идти на крест за грехи мира, сокрушить смерть, через Воскресение вернуться к жизни - и отмстить, и воздать злу. Тебе же - заступаться и молить Меня за слабых и грешных человеков. Мне - судить, Тебе - милосердствовать». Поэтому Богородица - Мать милосердия.
* * *
Прекрасна жемчужина милосердия в душе человека. Но сами дела милосердия чаше всего некрасивы иногда настолько, что брезгливым они не по силам.
Сам Господь, исцеляя слепого, делает «брение». То есть он слюну смешивает с пылью и этой мазью, которую любая гламурная телеведущая назвала бы «гадостью», мажет ему глаза. Совершенно антисанитарная процедура - но как прекрасно прозрение! Какова радость видеть свет!
Как-то я увидел в бане худого старика, без рук. Они были отняты у него по локоть. Судя по его возрасту, на войне. Мой дедушка на войне был миномётчиком. Во время боя в его руках разорвалась мина и оторвала кисти рук. Его отправили в тыл. Но он не доехал до госпиталя. Санитарную машину накрыло бомбой. А если бы доехал - был бы таким.
Безрукий старик был одет в шаровары и майку, на ногах шлёпанцы. Весь банный снаряд - торбочка на шее. А поясок от шаровар он держал в зубах. Напарника, главное, у него не было. Разделся он чрезвычайно ловко. Торба, майка, шаровары - всё это слетело как бы само. А в бане незнакомые мужики помогли ему: и намылили, и ополоснули, и попарили. А когда пришла ему пора одеваться - в раздевалке никого не оказалось, кроме меня и отрока лет четырнадцати. Причём я был уже на выходе, а отрок сидел с ним рядом - распаренный, чистый, блаженный.
- Сынок, поможешь одеться? - обратился к нему калека. Я задержался, потому что отрок смущённо ответил:
- Не-э, я не умею.
И надо было видеть его лицо - испуганное, растерянное, жалкое.
А старик словно потух от этого ответа. Он такой бодрый был в бане, все помогали ему, а тут облом.
- Не умеешь, - тихо согласился он.
Конечно, я вернулся и в шесть секунд, под благодарные восклицания «вот спасибо, сынок, вот - правильно!» - одел его. И словно горячей волной меня опахнуло, словно ангел, ободряя, погладил меня крылом. А бедный мальчик не узнал этого чуда, этого животворящего касания ангельского крыла. Кому-то нужно учить его милосердию, и как можно скорее.
Владимир Одноралов
