7 января 2003 года, в день Рождества Христова, отошел ко Господу архиепископ Саратовский и Вольский Александр (Тимофеев). Более тридцати лет его жизни прошли в Московских духовных школах; из них десять, 1982 по 1992 год, он был ректором МДАиС. О приснопамятном архиепископе Александре вспоминают Митрополит Тобольский и Тюменский Димитрий, протоиерей Владимир Воробьев, игумен Всеволод (Варющенко), Митрополит Саратовский и Вольский Лонгин
Архипастырь и педагог
Воспоминания
об архиепископе Александре (Тимофееве) во многом связаны с
воспоминаниями о Московских духовных школах 1980-90-х годов XX века. Для
полного представления о его архипастырском служении уместным будет
указать на положение Церкви в обществе и государстве, а также некоторых
особенностях церковного служения в то время.
В августе в духовные школы, находящиеся в Троице-Сергиевой Лавре, приезжало и приезжает много молодых людей, желающих поступить на обучение в семинарию и Академию. Во времена воинствующего атеизма такое собрание молодых людей в церковной ограде было явлением уникальным, поскольку вся государственная машина, включая силовые структуры, была направлена на борьбу с религией. Особое место в этой борьбе было отведено работе с молодежью. Система образования в СССР была жестко идеологизированной, нацеленной на разрушение многовековых православных традиций и основ веры в народе. Под особым наблюдением была и приходская жизнь. Молодежь, посещавшая храм, попадала в поле зрения наблюдателей и подвергалась так называемой «обработке». Не всякий человек мог такое давление выдержать, по этой причине молодежи на приходах было очень мало, да и какую-либо работу с молодежью при храмах вести запрещалось. Духовенство, которое со вниманием относилось к молодым людям, подвергалось преследованию. Закон разрешал лишь совершение богослужения - «исправление культа». Вот почему собрание сотен молодых людей, приехавших из разных мест Советского Союза, в стенах духовной школы было для нас явлением уникальным. Радость знакомства и общения соединялась с волнениями перед вступительными экзаменами. Конкурс был большой, кто-то поступал по второму и по третьему разу.
Одним из важных этапов при поступлении было собеседование с ректором, архимандритом Александром (впоследствии епископом, а затем и архиепископом Дмитровским). На собеседовании ректор спросил о моем детстве, поинтересовался учебой, работой, задал несколько вопросов по уставу вседневной службы, попросил рассказать притчу о милосердном самарянине. Заканчивая собеседование, он попросил уладить мирно все претензии ко мне властей по месту жительства: поскольку я был депутатом местного совета, то районная власть потребовала написать заявление об отказе от депутатского мандата, что и было сделано по благословению ректора.
После окончания вступительных экзаменов и всех собеседований наступило томительное ожидание. Нам, абитуриентам стало известно, что ректору предстояло согласовать в Совете по делам религий список принятых в семинарию. Как потом выяснилось, особо препятствовали поступлению тех, кто имел высшее образование. Мы снова почувствовали проявление «козней лукавого», препятствующего образованной молодежи посвятить себя служению Церкви. На праздник Преображения Господня были объявлены фамилии поступивших. Духовные школы забурлили: радовались поступившие, в великом огорчении были не прошедшие по конкурсу... Все мы, став студентами семинарии, не могли нарадоваться новому статусу учащихся духовной школы и тому, что будем проживать в стенах Троице-Сергиевой Лавры.
Учебный год начался с обзорных лекций, которые завершились встречей с ректором. Простые добрые слова напутствия архимандрита Александра запомнились на всю жизнь. Он призывал с первых дней нацелиться на учебу и дорожить самым ценным - счастливым временем студента, и помнить, что многовековой уклад духовного образования - это благодатная среда для нашего духовного возрастания. Он призывал нас стремиться стать людьми церковными, познавая жизнь Церкви изнутри, и сохранять традиции Русской Православной Церкви, поскольку без этого истинного служения не будет.
Для нас началась новая жизнь - лекции, вечерние занятия, сочинения, рефераты, проповеди... На каждого студента возлагалось послушание, чем старше курс - тем ответственней послушание. Когда я стал иподиаконом, мне пришлось находиться рядом с владыкой ректором и видеть то напряжение и ту ответственность, которые он нес в своем служении.
Будучи
экскурсоводом церковно-археологического кабинета при Московской
духовной академии, я проводил экскурсии для делегаций, посещающих
духовные школы. Лавру и Академию посещали делегации разного уровня.
Среди гостей были космонавты, писатели, известные ученые, врачи,
дипломаты, послы иностранных государств. Приезжали в Лавру и известные
государственные деятели, такие как министр иностранных дел СССР Э.А.
Шеварднадзе, секретари ЦК КПСС. Из глав иностранных государств -
премьер-министр Великобритании Маргарет Тэтчер, первый секретарь
коммунистической партии Венгрии Янош Кадар. Приходилось видеть, с какой
ответственностью владыка Александр подходил к приему гостей, он был
очень гостеприимным и всегда пытался в корректной форме показать
истинное положение Церкви.
Следующим моим послушанием было послушание референта владыки ректора и дежурного по приемной. Готовил проекты ответов на приходящие письма, справки по возникающим вопросам, подготавливал встречи и официальные приемы. Пришлось убедиться, насколько трудным было в те времена служение архипастырей Церкви, сколько нужно было терпения, смирения и сил, чтобы заботиться о благе Церкви и добиваться необходимого.
Владыка ректор был участлив к судьбе абитуриентов и старался помочь им в разрешении вопросов, связанных с теми препятствиями, которые чинились со стороны властей. Особенно тягостное воспоминание осталось у меня от поездки с владыкой в Москву в Совет по делам религий, где он должен был согласовать список поступивших в семинарию. Будучи помощником ректора, я сопровождал его в этой поездке. Мы подъехали к мрачному зданию, владыка снял рясу и подрясник, надел пиджак, и мы направились к подъезду. Мне было поручено нести дипломат с документами. Подойдя к двери, мы позвонили, щелкнул запор, дверь открылась, владыка зашел, я последовал за ним. Но тут дежурный - в штатском, однако с военной выправкой - остановил меня и попросил выйти. Я посмотрел на владыку. Он остановился, на его лице я увидел недоумение и растерянность. Дежурный повторил свое предупреждение, тогда владыка взял у меня дипломат и тихо произнес: «Подождите в машине». Проведя более двух часов на том согласовании, владыка вышел. У него был усталый вид, чувствовалось, что он расстроен. Сев в машину, он принял лекарство, поскольку у него было больное сердце. Когда мы возвращались в Лавру, ко мне пришло осознание того, какому унижению подвергались иерархи Церкви, и сколько нужно было физических и душевных сил, чтобы переносить эту тайну беззакония (ср.: 2 Фес. 2, 7)...
Митрополит Тобольский и Тюменский Димитрий
Я видел его ревность о делах церковных
Когда
я поступил в семинарию [1], у меня уже было трое маленьких детей.
Матушка осталась с ними в Москве, а я должен был по условиям того
времени жить в Загорске (Сергиевом Посаде) и ежедневно присутствовать на
занятиях. Стипендия была 15 рублей. Пытался работать на просфорне в
монастыре, но это были копейки. Слава Богу, помогали добрые люди как-то
выживать, но я не мог оставаться долгое время на дневном отделении.
Поэтому уже в начале второго семестра я пошел к архимандриту Александру,
который тогда был инспектором духовных школ, и сказал ему: «Отец
Александр, я не могу учиться в свое удовольствие на дневном отделении.
Мне нужно скорее идти на приход, содержать свою семью и учиться дальше
уже на заочном отделении». Отец-инспектор послал меня к ректору, который
благословил принимать священный сан. А дальше состоялся характерный
разговор с отцом Александром. Он сказал: «Все документы, которые мы
подаем на хиротонию в Патриархию, отправляются в Совет по делам религий,
и вас не пропустят, т.к. вы - кандидат наук». У отца Александра
какой-то родственник работал в Совете по делам религий, занимал крупный
пост, и он был хорошо осведомлен о том, что и как будет. Я спрашиваю:
«Как же так? Меня же приняли в семинарию!» - «В семинарию приняли, а на
рукоположение не пропустят. Но есть один способ... Пишите прошение, и мы
приурочим ваше рукоположение к Страстной или Пасхальной седмице. В это
время Патриархия закрыта, потому что богослужения совершаются утром и
вечером, и документы не принимаются и не передаются в Совет, а у нас как
раз ставленников бывает особенно много, так, что даже архиерейских
служб не хватает для того, чтобы всех рукоположить (за Литургией можно
рукоположить только одного священника). Поэтому мы не можем
останавливать рукоположения, и документы отправляют в Совет по делам
религий задним числом... »
Так я стал священником [2]. Уполномоченный был рассержен - он даже запретил на три месяца рукополагать москвичей.
Я бесконечно благодарен отцу Александру за помощь: ведь все это нужно было организовать. Он действительно хотел мне помочь и помог! Он относился ко мне как родной человек, верил в искренность моих намерений и сам искренне старался помогать.
Архиереям советского времени приходилось идти на компромиссы, приходилось принимать какие-то условия властей. Патриарх Пимен получил эту ситуацию как данность, и изменить что-либо в то время было практически невозможно. Сравнить это время можно с периодом, когда Церковь была в плену, как, например, во время турецкого владычества в Греции. Что могли сделать епископы, если они уже находятся в плену? Только как-то приспосабливаться, хранить то, что есть, пытаясь договориться с властями, чтобы все-таки было не так тяжело. В последние годы советской власти было невозможно рукоположить архиерея без санкции Совета по делам религий. Но, если перестать рукополагать, то прекратилось бы апостольское преемство, жизнь Церкви просто остановилась бы...
Теперь, оглядываясь назад, мы видим, как много сделали для Церкви архиереи того времени.
Что касается владыки Александра, то я лично видел его искреннюю ревность о делах церковных. Он очень любил духовные школы и хотел только добра для Церкви и для духовных школ.
Как-то он спросил меня: «Вот вы учились в МГУ, работали в Академии наук, - скажите, что нам нужно сделать, чтобы поднять уровень нашей духовной школы?». Я ответил: «Нужно пригласить преподавателей университета». Он посмотрел на меня: «Пиджачников? Ну нет, это мы сделать не можем». А потом пригласил, я сам некоторых ему рекомендовал, и они реально помогли развитию духовных школ. Уже потом, когда я служил на приходе, я однажды попросил его помочь поступить в семинарию одному выпускнику университета, и он сразу же согласился, помог. Этот выпускник стал, слава Богу, очень хорошим священником.
Владыка Александр был человеком решительным. Был момент в начале 1990-х годов, когда Патриархия не могла перечислить необходимые деньги в духовные школы. Владыка Александр просил, но денег ему не давали. Тогда он сократил всех «пиджачников» и «белое» духовенство, т.е. совместителей, преподававших в семинарии и Академии. Он уволил около 30 человек, и выглядело это демонстративно: «Не даете денег - увольняю». Это был своего рода протест, который, конечно, не мог пройти без последствий. И через некоторое время его сняли с ректорства...
У владыки Александра был величественный вид, очень подходящий для его должности старшего инспектора, потом ректора. Только через некоторое время я узнал, что он, оказывается, был немного младше меня. Мне он казался гораздо старше - я был и ощущал себя студентом. Он был хорошим человеком, и, конечно, у меня к нему осталось очень теплое чувство.
Протоиерей Владимир Воробьев
Владыка очень хорошо разбирался в людях
Пока я был референтом и смотрел на деятельность владыки как бы со стороны, мне иногда казалось, что он излишне строг и взыскателен. Но потом, что интересно, почти всегда оказывалось, что он был прав.
Практически ежедневно в 8 утра, когда студенты были на завтраке, то есть когда никто не мог ему помешать и когда он, в свою очередь, никого не смущал, он проходил по всей территории Академии: всюду заглядывал, смотрел. И когда потом он собирал какое-то административное совещание, то говорил что-то очень конкретное - что он видел своими глазами, а не то, что кто-то ему доложил. Вообще, он не любил, когда ему докладывали о чьих-то недостатках «со стороны». Он прямо говорил: «А вы можете это сказать в присутствии того, на кого вы сейчас жалуетесь?». Он не любил наушничества, старался этого избегать, хотя, конечно, бывали случаи, когда он прислушивался в подобных случаях.
К студентам он присматривался очень внимательно, следил за тем, чтобы из семинарии выходили достойные священники. И в этом он был иногда даже жёсток и жесток. Помню такой случай. Одному батюшке официантка в столовой не дала вторую порцию, сказала: «Может не хватить другим, если хватит всем, тогда дам». И вот он стал ей угрожать какими-то прещениями: «Я тебе запрещу причащаться!», - и что-то еще в этом роде. Дошло до ректора, он вызвал этого батюшку к себе и сказал: «Если вы хотите выйти отсюда не с волчьим билетом, не с запретом в священнослужении, больше чтобы таких вещей я никогда не слышал от вас и о вас». Не кричал, он вообще был достаточно сдержанным человеком и меня этому учил, когда я уже был инспектором.
Надо сказать, владыка очень хорошо разбирался в людях. От недостойных кандидатов в священство он старался избавляться еще здесь, в семинарии, несмотря на то, что, как он мне говорил, с него серьезно взыскивали в Патриархии, если какой-то человек доучился, допустим, до выпускного класса и отчисляется. Владыка говорил: «Иногда видно, что человек будет позором для Церкви, нельзя его выпускать». А с другой стороны, он всегда заботился о студентах, чтобы они были сыты, чтобы им было хорошо, уютно, насколько это было возможно по тем временам.
Вообще, надо сказать, редко бывало, чтобы он не простил человека, если видел, что тот понимает свой проступок и искренне раскаивается в нем. Только в отношении упорствующих в своей злобе и еще оправдывающихся принимались крайние меры. К тем, кто даже неоднократно проштрафился, но покаялся, он проявлял снисходительность, и часто эти люди становились потом хорошими батюшками.
Примером того, как чувствовал владыка людей, был такой случай. На последние курсы Академии поступил доучиваться один подмосковный священник, который сразу выразил желание постричься в монахи. И владыка после общения с ним сказал: «Не принять его я не могу, нет никаких формальных препятствий для того, чтобы его не принять. Но чувствуется, что это самый настоящий карьерист». Сразу мы этих слов не оценили. А потом, действительно, - он здесь у нас постригся, вернулся в подмосковную епархию, а через какое-то время ушел в раскол к Филарету. Как-то владыка ректор (а он был тогда председателем Учебного комитета) показывал мне со смехом телеграмму этого, уже архимандрита, из Ногинска: «Докладываю Вашему Высокопреосвященству, что Ногинская духовная семинария готова к началу учебного года». Большая такая, пышно разукрашенная телеграмма. А потом приписка: «Требуются студенты, книги и преподаватели». То есть нет ни тех, ни других, пришлите нам, а семинария готова! Владыка переживал: «Хотел бы я его не брать, хотелось бы мне его не постригать! Но формально - человек выражал желание постричься в монахи, как я мог ему препятствовать? Как мог доказать кому-то, что не вижу в нем искренности?».
Владыка
любил пошутить. Все строго, строго - и вдруг шутка. Один раз вызывает
студента, которого хотели назначить на хозяйственное послушание. Вызвал и
говорит в присутствии всей администрации на совещании: «Вы (называет
его по имени) у нас не тем занимаетесь». А студент был активный,
энергичный, и, как у всех ярких личностей, были у него свои слабости.
«Владыка, я знаю, я после отбоя иногда задерживаюсь...» - «Не тем вы у нас
занимаетесь...» - «Да, владыка, я в город хожу без прошения...», - что-то
еще, потом признался, что выпивает... Уже думает: «Ну все, отчислят». А
владыка: «Мы вас назначаем заведующим столовой». Старательный был потом
студент...
Нравилось нам, как он служил. Службы у него были не такие молитвенно-благоговейные, как, допустим, у покойного митрополита Симона Рязанского. Тот действительно был великим молитвенником. Владыка Александр служил величественно, даже строго. Но по глазам было видно, как затрагивало его сердце то, что происходило во время службы, чувствовалось, что он переживал. Очень не любил, когда к нему в алтаре обращались с посторонними вопросами.
Помню, как прислали к нам каких-то католиков, во главе с кардиналом из Франции, причем предписано было показать им весь храм, то есть фактически завести их в алтарь, а владыке очень не хотелось этого делать. Открыли Царские врата, он постоял с ними в Царских вратах, показал издали престол, роспись в алтаре и пока переводчик им что-то объяснял, владыка махнул рукой, Царские врата закрыли и он как-то плавно, мягко, вежливо увел их. Все прошло очень спокойно, а владыка потом с улыбкой вспоминал: «А я их все-таки не пустил в алтарь!».
Иногда бывает напускная, наигранная величественность, человек ее изображает. А у него она была естественной, он всегда был таким. Он вообще был человеком очень масштабным. Его нельзя было обвинить в какой-то мелочности, и сам он этого не терпел, чувствовалось, что ему не нравится, когда люди прицепляются к мелочам. Хотя свое общее представление о людях, событиях он составлял именно из мелочей, он умел это делать.
Был у нас один преподаватель, иеромонах, очень невысокого роста. А ему очень хотелось быть таким, как владыка Александр. И вот этот батюшка пытался ходить по ректорской дорожке под окнами Академии, когда там никого не было - такой же походкой, такими же большими шагами, похожий подрясник у него был. И он все это делал, но никогда у него не получалось похоже.
Наверное, владыку любили. Я считаю, что когда любят кого-то, то в шутку пародируют, это такой косвенный признак уважения и любви. У нас очень многие студенты изображали владыку ректора. Был такой случай. Мой однокурсник, иеромонах, лежал в изоляторе, и пока медсестра отлучилась, он дежурил у телефона. Звонок. Он снимает трубку и голосом ректора отвечает: «Изолятор на телефоне». А из трубки - голос настоящего ректора: «А это говорит?». Тот с перепугу бросил трубку. Через какое-то время опять звонок, он опять хватает трубку: «иеромонах Имярек слушает» - «Ах, вот кто меня там пародирует!». И сразу стал по делу спрашивать, больше ничего не сказал.
Еще был старый анекдот, того периода, когда ректором был архиепископ Владимир (Сабодан), а архимандрит Александр - инспектором. Рассказывали, что однажды владыке ректору ночью пришлось буквально снимать с забора студента, который в неурочный час возвращался в Академию. Тот был настолько пьян, что лыка не вязал. Владыка ему помогает, а тот, увидев, что это ректор, просит: «Владыка ректор, вы только инспектору, пожалуйста, не говорите!».
Он обладал, конечно, очень большим трудолюбием. Он чувствовал свою ответственность и этим определял для себя, сколько ему нужно работать. Правда, требовал этого и от других. Помню, что сидеть в приемной до одиннадцати вечера было практически нормой. А когда я стал инспектором, то он мог позвонить в любое время суток, если было, как ему казалось, важное дело или он хотел спросить моего мнения, чтобы оценить какое-то событие или составить представление о личности того или иного студента.
Он много требовал от людей, и в то же время мне, как референту, он говорил: «Ты погляди на человека, и если увидишь, что он устал и вымотался, то мне скажи». И после этого такому человеку он давал внеочередной отпуск на недельку, на две и часто к этому прилагалась путевка в какой-нибудь хороший санаторий.
Он очень уважал труд - от профессора до уборщицы. Уборщиц он всегда ценил, старался даже лишний раз ноги вытереть получше. Удивительно ценил, любил, опекал каких-то простых людей.
Секретарем при нем была Мария Ивановна, и я помню, как он ее ругал, почем зря: она забыла чьи-то именины, а должна была ему сообщить, что человек завтра именинник, надо приготовить подарок, поздравление... И вот владыка как строгий начальник распекал ее за то, что она упустила.
Насколько я помню, он всегда был бодрым, а когда были какие-то тяжелые моменты, он их в себе переживал. Думаю, поэтому у него и инфаркт был - из-за того, что он как бы все в себе держал - эти боли, болячки, и свои, и чужие,- он все это в себе нес и болел за всех. И, с одной стороны, он лекарства принимал, болезни заставляли себя чувствовать, а с другой не просто бодрился, а заставлял себя работать.
Очень благоговейно относился он к лаврской братии. Вроде бы сам архиерей, ректор,- но ходил иногда на братский молебен. Очень уважительно отзывался о лаврских старцах и всегда прислушивался к мнению отца Кирилла (Павлова).
Бывали случаи - он меня посылал позвать отца Кирилла, когда ему было тяжело, когда надо было ему поисповедоваться или посоветоваться. Обычно перед Пасхой и Рождеством приходил батюшка, и владыка исповедовался ему в алтаре. Но были и такие редкие случаи, когда владыка сам приглашал его. Вообще он любил монахов, священников.
Владыка любил строгость в одежде, опрятность, чистоту. В частности, он очень не любил длинные волосы, особенно когда они грязные, небрежные, распущенные. Он строго взыскивал за это и говорил: «Батюшка, если вам сложно волосы в порядке держать, лучше постригитесь». Когда я стал монахом, он и меня просил, даже требовал: «Постригись». А отец Кирилл, мой духовник, говорил: «Не надо, не стриги, потому что ты все-таки монах». И как-то раз я сказал: «Владыка, простите, отец Кирилл мне не разрешает стричься». И тогда владыка совершенно спокойно ответил: «Хорошо, раз отец Кирилл не разрешает, не стриги, просто как-то прячь».
Он понимал, что, сидя в приемной, за всей этой суетой я не всегда успеваю учиться и исполнять монашеское правило. Говорит: «Сходи к отцу Кириллу, объясни, какая у тебя обстановка, может быть, он тебе убавит монашеское правило, пока ты на этом послушании». Я посоветовался с батюшкой, он сказал: «Пока можешь, исполняй, а если будет трудно, тогда приходи, поговорим». Я уж владыке об этом не докладывал, а оставил свое правило, как есть, но вот с его стороны была такая инициатива.
Что еще вспоминается? Он был очень настойчивым человеком, и если видел пользу Церкви, то добивался этого. Одного нашего одноклассника он просто в трепет привел своим желанием постричь его в монахи: он был действительно талантливым и глубоко верующим человеком, и владыке очень хотелось, чтобы он был в Академии, а тот хотел в Лавру. Владыка его призывал, убеждал... Этот будущий монах на послушание попал к нам в ризницу. Ему поневоле приходилось приходить во время службы в алтарь и попадаться на глаза владыке. Он всех просил: «Идите, сходите за меня, я боюсь». Хотя боялся он, конечно, не самого владыки, а вот этой его настойчивости.
И меня владыка так же призывал, призывал, призывал... Я не сдавался, потому что отец Кирилл говорил: «Погоди пока, подожди». А потом что-то случилось: то ли во мне перелом произошел, то ли еще что-то. После очередного такого вот настойчивого уговора владыки я пошел к отцу Кириллу, и он говорит: «Теперь давай, а то поздно будет». Что, почему так? И тогда я подал прошение на постриг.
Я уже говорил, что владыка хорошо разбирался в людях и очень трезво оценивал обстановку. Хотя он и встречался, активно общался с представителями Совета по делам религий, часто и из окружения Президента какие-то люди приезжали к нему, он никогда не делал ставки на светские власти. Он всегда считал, что Церковь сама по себе: вот, есть Бог и есть Церковь. Да, надо пытаться делать все так, чтобы не было помех со стороны властей, но не преувеличивать значимость взаимоотношений с ними. Он достаточно спокойно, трезво оценивал перестройку даже в то время, когда у нас многие молодые преподаватели считали: «Ой, это хорошо, это прогресс, это радость»... Он ничего хорошего не предвидел в тех изменениях, которые происходили со страной, и в отношениях между Церковью и государством. Он считал, что это не самое хорошее, что может быть - наверное, потому, что видел, какие люди этим занимаются.
Я учился в Академии как раз в начале перестройки, и видел, что очень тяжелое было положение. Владыка мне говорил, что крайне тяжело пережил, может быть, даже тяжелее, чем пожар, тот период, когда кончились средства. Патриархия продолжала выдавать зарплаты по тем, еще доперестроечным тарифам, и он был вынужден сократить очень многих хороших преподавателей - всех, у кого были еще какие-то источники доходов, например, тех священников, которые служили на приходах. Оставались только те, которые нигде, кроме Академии не преподавали и не служили. На него в то время очень многие обиделись, но он даже не от этого расстроился, а от того, что Академия потеряла серьезные, хорошие кадры. Конечно, потом, когда чуть-чуть улучшилась обстановка, он снова набрал очень неплохих преподавателей, старался найти таких людей, которые действительно продвинули бы вперед церковную науку.
Он очень болезненно воспринимал то, что его сняли с поста ректора, даже не объяснив, за что. Он мне потом рассказывал, что Святейший Патриарх Алексий предлагал ему: «Напишите покаянное письмо, мы рассмотрим Синодом и отправим вас на кафедру». А владыка говорил: «Объясните, в чем мне каяться? Я бы с удовольствием покаялся, но не знаю, в чем». В Академию приходили разные комиссии, по финансам и прочие, и конечно, ничего не нашли. Владыку на самом деле волновало: может, действительно в его деятельности на посту ректора было что-то такое, чего он не понял, что неправильно оценил.
Тот период, когда он жил в Сергиевом Посаде после отставки, был для него очень тяжелым - материально и нравственно тяжелым. Многие его оставили, многие отвернулись, как бы боялись того, что новое руководство Академии косо посмотрит на доброе отношение к бывшему ректору.
У него бывал кто-то из студентов, собратия-монахи навещали. Потом друг другу рассказывали, как он и что. От денежной помощи он отказывался - не принципиально отказывался, а говорил так: «Слава Богу, пока не надо», - то есть вообще помощь не отвергал. Но чувствовалось, что ему не хватает многого, и, прежде всего, той активной деятельности, которой он жил на протяжении многих лет.
Я всегда видел, что владыка был полностью поглощен своей заботой, тем делом, что ему поручили. Он старался все сделать так, чтобы было лучше Церкви. Может быть, он в чем-то ошибался, может быть, чего-то недопонимал, как любой человек, но все его действия были направлены на заботу о Церкви. Это уж совершенно точно. Хотя и крутенек он бывал, мне даже приходилось от него поплакивать. Но даже и обижаясь, я сознавал, что он прав. И за собою вижу большой грех: когда он пошел на кафедру после этого своего вынужденного простоя, он приглашал меня с собой, а у меня тогда осталась одна мама и она долго и тяжело болела, а потом уже просто засиделся на одном месте, не хотелось мне съезжать, и не стал я ему помогать. И потом корил себя всю жизнь.
Игумен Всеволод (Варющенко)
Человек долга
Люди
по-разному относились к владыке Александру при жизни, по-разному он
характеризуется в воспоминаниях, собранных в этой книге. Но абсолютно
все, даже не знающие друг друга люди, отмечают единодушно его величие и
преданность Церкви.
Величие в нем было просто необыкновенное, особенно для сегодняшнего дня. Есть миф об атлантах, которые держат на плечах небесный свод. Владыка ректор выглядел именно таким атлантом, который держал на своих плечах всю систему Московских духовных школ. Каждый его жест, каждое движение было со властью, каждое его слово было весомым. Есть много людей, которые более или менее удачно изображают больших начальников, играют роль, «надувая щеки». Владыка же был абсолютно естественным в своем величии и очень цельным человеком: он не был одним у себя в кабинете, другим - на службе, третьим у себя дома; не позволял себе как бы щелкнуть внутренним тумблером, и вот - один человек «при исполнении», другой - на отдыхе... Это, кстати, имело для него очень негативные последствия, просто потому, что постоянно жить в таком напряжении очень сложно.
Это был человек долга в высшей степени этого слова, человек, который действительно воспринимал свою должность администратора как церковное, монашеское послушание.
Это был, что скрывать, патриот своей страны - Союза Советских Социалистических Республик. Его патриотизм был абсолютно искренним, абсолютно честным, очень для него органичным. Он действительно не за страх, а за совесть служил не только Церкви, но и Отечеству в том состоянии, в каком Отечество тогда пребывало. Если этого не учитывать, то непонятны очень многие его проблемы и его жизненный путь в целом.
Здесь, кстати, ключ к тому, что владыка Александр, говоря современным языком, не вписался в тот исторический поворот, который произошел в нашей стране. Он очень хорошо видел, кто во время этого поворота оказался у руля, знал цену высоким словам, которые тогда произносились со всех трибун. Будучи, безусловно, человеком духовно опытным, он понимал, что ничем добрым это закончиться не может, и, как мы видим, в общем-то, оказался прав.
Он бесконечно любил Церковь. Более того - он сам был Церковью. Он очень четко это в себе ощущал - так, как это должен ощущать каждый из нас, понимая, что Церковь - это мы. И это чувство было для него опять же органично и естественно, без особой рефлексии, было просто основой его жизни.
Он не был открытым человеком, таким, который всех без исключения привлекает к себе своим обаянием, что называется, душой общества. Скорее всего, он даже не ставил перед собой такой задачи. Но при этом был человеком очень глубоким и очень интересным. Был, безусловно, ранимым, чутким, добрым. Наверное, кто-то из тех, кто его знал, может сказать: «Ничего себе, добрый...». Но я знаю об этом не с чьих-то слов. В годы моей учебы в Московских духовных школах был сложный период, когда моя жизнь могла бы сложиться совсем иначе. И только благодаря владыке ректору - тому, как он отнесся ко мне, к той непростой ситуации- я «есмь еже есмь». И я благодарен ему, как и многие люди, которых я знаю, и которые тоже могут свидетельствовать о его доброте и широком сердце.
Сама
его биография - удивительная, несмотря на ее внешнюю скудость. В это
надо вдуматься, только представить себе: человек вошел в лаврские
ворота совсем юным, еще до армии, для того, чтобы поступить в семинарию.
Вышел из лаврских ворот в отставку архиепископом. Вся его жизнь прошла
в Лавре и Академии, в ее стенах он прошел все ступени - от семинариста
до ректора, архиерея. Для него не было другой жизни! И, конечно, когда
его от этой жизни оторвали, ему было крайне, непередаваемо тяжело.
Нам не дано право судить, кто прав, кто виноват. Мы знаем, что порой даже святые люди, прославленные ныне Церковью, при жизни не могли найти между собою общего языка - в истории это бывало, и неоднократно. Большая часть действующих лиц того времени уже предстоит суду Божию. О том периоде его жизни можно только сказать, что владыке Александру очень трудно было перенести свое одиночество и вынужденное бездействие, но он перенес его очень достойно. Мы навещали его с моим однокурсником, тогда иеромонахом, ныне владыкой Юстинианом, и видели, что он на йоту не изменился - каким он был в своем ректорском кабинете, таким оставался и в своем доме в Сергиевом Посаде - выдержанным и спокойным.
Конечно, будучи студентом семинарии, Академии, я даже и представить себе не мог, что когда-то стану преемником владыки Александра по кафедре.
Ему трудно было быть епархиальным архиереем, это дело было просто не его. Он сам об этом говорил, и это было очевидно для многих. Прежде всего, насколько я понимаю, он не мог принять то отсутствие исполнительской дисциплины, которое характерно для епархии, те условия, в которых находится епархиальный архиерей. Когда он видит, понимает, что тот или иной человек не на месте, а сделать ничего не может, потому что заменить его просто некем. По той же причине, я думаю, ему было очень сложно установить отношения с новой властью - он привык к иным людям, к другим порядкам. Это его и выбивало из сил , и укоротило, конечно же, его жизнь.
Но в то же время я думаю, что для Саратовской епархии пребывание здесь владыки Александра было очень важным и плодотворным. Он был уже тяжело болен, не мог далеко ездить, ему было сложно часто служить, но все-таки он создал здесь достаточно крепкий фундамент епархиальной жизни. Когда я прибыл в епархию, я поразился тому, что здесь была создана владыкой четко работающая структура, система управления. Это очень важно, потому что до сих пор далеко не каждая епархия может похвастаться тем же. Что мог сделать в то время владыка Александр - он сделал. И за это Саратовская епархия должна быть ему благодарна.
Я благодарен всем, кто принял участие в работе над книгой, очень рад, что много людей откликнулось на просьбу поделиться своими воспоминаниями о владыке Александре. Благодарная память о своих наставниках - это не просто доброе человеческое качество, но и апостольское установление: Поминайте наставников ваших, которые проповедывали вам слово Божие, и, взирая на кончину их жизни, подражайте вере их (Евр. 13, 7).
Многие из учеников, иподиаконов владыки Александра, в свою очередь, стали архиереями, ректорами духовных школ. Разве не удивительно, что каждый из них вспоминает время учебы, общение с владыкой как лучшее время своей жизни? Несмотря на то, что он был строгим, что с ним порой было нелегко - и все же это время было для них, и сейчас они это осознают, лучшим временем жизни и лучшей школой, которую они прошли.
Митрополит Саратовский и Вольский Лонгин
По книге «Господь - крепость моя»
(издательство Саратовской митрополии, 2013)
[1] Автор воспоминаний обучался в Московской духовной семинарии в 1977-1980 гг., в 1982 г. окончил Московскую духовную академию.
[2] Хиротония во диакона была совершена 18 марта 1979 г., во пресвитера - 30 апреля.
http://www.eparhia-saratov.ru/pages/2014-chelovek-dolga
.jpg)
