Сегодня, имея в виду все ужасы второй «Тридцатилетней войны», длившейся в Европе и мире с 1914-го года по 1945-й годы, нам остаётся только сожалеть о том, что в далёком 1891 году предложение Наследника австрийского престола русскому Императору Александру III вновь обратиться к естественной для континентальной Европы политике австро-германо-русского согласия - так и не было воплощено в действительность: слишком много сил и людей было задействовано, к тому времени, в противоположном проекте, в начале - франко-русской, а затем - англо-франко-русской антанты*.
Хотя в императорской России кто мог искренне надеяться на военный союз с Францией в разыгрывавшейся тогда большой геополитической партии, кроме иррациональных германофобов и англоманов и клиентелы французских банков?[i]
Ведь в культурно-религиозном смысле, между Россией и Францией была - пропасть: мы жили в разных мирах. Антицерковная одержимость пребывавших у власти тогдашних французских радикалов доходила до того, что армейские офицеры, желавшие производства в следующий чин, должны были скрывать от окружающих свою церковную религиозность.
Ещё в 1902 году французский премьер-министр Эмиль Комб, антиклерикал и масон, в своём циркуляре префектам потребовал усиления идеологического контроля за назначениями чиновников. А осенью 1904 г. разразился скандал в Палате депутатов (аffaire des fiches), связанный с попыткой военного министра Андрэ подвергнуть французский офицерский корпус идеологической (антирелигиозной) чистке. Этот скандал, вкупе с запретом преподавания священникам и с закрытием 2 500 католических школ, стоил поста и министру, и самому премьеру Эмилю Комбу.
В то же самое время в России - Царь Николай II, верховный вождь русской армии, лично участвовал в торжествах по случаю прославления Серафима Саровского в лике святых. Да, личная религиозность русского Царя, видимо, далеко превосходила средний уровень религиозности его офицерского корпуса. Но во Франции-то всё было наоборот - антирелигиозный радикализм правящих кругов далеко превосходил средний уровень «свободомыслия» всё ещё традиционного по своему воспитанию французского офицерства.
Та республиканская Франция, повседневная реальность которой дала материал и повод блестящему публицисту Максу Нордау, будущему отцу-основателю сионизма, написать книгу «Вырождение»[ii], могла служить и служила учебной базой для русских революционеров - вспомним ленинскую «партшколу» в Лонжюмо, - но, по большому счету, не имела никаких оснований быть настоящим союзником монархической России.
По крайней мере, после того, как возникшая было, вследствие поражения Наполеона III в войне с Пруссией и его отречения, возможность возвращения на трон представителя королевской династии Бурбонов* была осенью 1873 года упущена. Когда граф де Шамбор не принял предложения монархического парламентского большинства (и легитимистов, и орлеанистов) провозгласить его «королём Франции и Наварры», так как для этого требовалось признать революционный триколор государственным флагом королевства; отвергнут им был и компромиссный вариант: исторический белый флаг с королевскими лилиями в качестве королевского штандарта, а трёхцветный с королевским гербом и короной - в качестве национального. В итоге, большинством в один голос, Национальная Ассамблея утвердила во Франции республиканскую форму правления.
И Франц-Фердинанд понимал, кстати, природу тогдашнего нашего союзника, Французской республики - детища Французской революции, - лучше многих русских государственных людей и, тем более, интеллектуалов. Он считал, что за попытками французской дипломатии добиться австро-русского столкновения стоит желание «республиканизировать» Европу[iii]. Без сомнения, в планы Франции и Великобритании, в общем, не входило поступательное развитие традиционалистских монархических режимов Европы, противостоявших тогда революционному сепаратизму (в Австрии) и Революции как таковой (в России). То, что Париж и Лондон менее всего желали мира в отношениях бывших (и, тем более, будущих!) членов «Союза трёх императоров» и противодействовали любым попыткам сближения Берлина, Вены и Москвы, имело свои причины - не только хозяйственного или политического, но даже и мировоззренческого - либерально-революционного - свойства.
Яростное британское противодействие впечатляющему росту германской хозяйственной мощи было вполне объяснимо логически. Ибо нежелание Лондона делить с кем бы то ни было лавры «мастерской мира» и допускать кого бы то ни было к «управлению морями» было очевидно всем и всегда - на протяжении всего существования Британской Империи. Вообще говоря, всевластие экономического эгоизма в умах как немецкой, так и английской и французской буржуазии оказалось поистине смертельно опасным для судеб Европы. (Не вполне буржуазный характер Австрийской и Российской империй ставил их, в этом смысле, в особое положение.)
В отличие от англо-германского торгово-экономического, прежде всего, соперничества, противоречия Франции с Германией носили вполне иррациональный характер: французская одержимость «возвратом Эльзаса и Лотарингии» была столь же сильной, как и немецкое стремление к обладанию этой территорией во что бы то ни стало. Никто не догадывался тогда, во что, действительно, встанет одержимость правящих слоев европейских стран старыми культурно-историческими комплексами.
Стороннему наблюдателю вообще трудно понять всю остроту эльзасского вопроса. Ведь Людовик XIV, например, примеряя эту немецкоязычную провинцию к своим владениям, не намеревался её офранцуживать: старый режим, в отличие от якобинцев, легко мирился с культурно-языковым многообразием населения французского королевства. Эльзасцы оказались яблоком раздора двух этнических национализмов лишь через два столетия, когда христианская и монархическая Европа государств превратилась в либеральную и революционную Европу наций и национальностей.
Не менее трудно, видимо, стороннему наблюдателю понять всю остроту русско-австрийского соперничества на Балканах в начале ХХ века. Нам ведь тогда по большому счёту совершенно незачем было волноваться относительно строительства немцами железной дороги в Турции «прямо к армянскому нагорью»: пусть бы Лондон беспокоился об этом; или относительно «неукротимого стремления Австро-Венгрии полностью подчинить себе балканских славян»[iv]: у Вены явно не было ресурсов для полного контроля над этим, как оказалось, «пороховым погребом» континента.
После болгарской авантюры, когда огромным напряжением сил в русско-турецком столкновении 1877-1878 годов мы, по сути, добились лишь замены прямого османского управления Болгарией - на косвенное влияние там Берлина и Вены, наша имперская бюрократия должна была бы быть куда более осторожна с покровительством разнообразным балканским славянам. А уж тем более с «обязывающими союзами» с ними - известно ведь теперь, куда такие союзы могут привести.
Надо признать, что чем больше славян было внутри империи Габсбургов, чем большую роль они там играли, тем лучше было для России: и с финансовой, и с политической точки зрения. Затраты наши были бы куда меньше, а естественная языковая и культурная близость балканских славян с русскими не была бы отягощена отношениями прямого или косвенного подчинения их нашему государству.
Идеологема австрославизма, уже в середине XIX столетия достаточно разработанная, например, австрийским ученым и политиком чешского происхождения Францем (Франтишеком) Палацким, предлагала вполне реальный выходом и из внутриимперских противоречий Австрии, и из противоречий внешнеполитических, чрезвычайно серьёзных.
Ведь со времени создания Бисмарком «железом и кровью» так называемой Германской империи (собственно не империи, а очень большого немецкого королевства во главе с прусской династией потомков тевтонского рыцаря-расстриги)[v], именно Берлин представлял действительно серьёзную опасность для целостности Австрии, а вовсе не её венгерские или славянские подданные: пангерманисты были для Австрии подрывными элементами в гораздо большей степени, нежели романтические панслависты.
Ибо новая, протестантская и либеральная, империя Германской нации «основывалась исключительно на принципе национальности (в соответствии с которым она, кстати, и была создана), которому теория Священной Империи столь очевидно противополагалась»[vi]. Несмотря на то, что ещё в начале XIX века, под давлением наполеоновских претензий на наследие Карла Великого[vii], австрийский монарх отказался от титула римского императора, но традиционный для «римской» Европы, династический и сверхэтнический, характер австрийской государственности сохранился.
И сам по себе союз консервативной и католической монархии Габсбургов, где высшей политической ценностью почиталась верность династии, а не этносу, с протестантской и революционно-этноцентричной монархией Гогенцоллернов - был внутренне не просто противоречивым, но прямо противоестественным, а значит чисто ситуативным и недолговечным, вынужденным совершенно особыми геополитическими обстоятельствами рубежа веков.
Ясно, что усиление славянского элемента, превращение двойственной, австро-венгерской, империи в тройственную, австро-венгерско-славянскую, к чему стремился Франц-Фердинанд (эрцгерцог рассматривал возможность воссоздания либо хорватского трона, либо чешского - с венчанием, в этом случае, короной Св. Венцеслава), могло повлиять на выбор как целей австрийской политики, так и средств их достижения. И едва ли не в первую очередь это могло повлиять на отношения Дунайской монархии с монархией Петербургской.
Габсбурги имели тогда все основания для союзнических отношений с империей русских царей. На рубеже веков, под сильнейшим воздействием пангерманского мифа и бисмарковской Realpolitik, немецкие национал-революционеры и антиклерикалы разного рода всеми доступными способами боролись с династией и церковью. Под сомнение ставились ими сами основы католической монархии и имперского общественного порядка[viii].
Ответ Франца-Фердинанда антикатолическим культуртрегерам, выступавшим с требованием разрыва с Римом, был краток и жёсток; и не оставлял сомнений в готовности Наследника австрийского престола к упорному сопротивлению духу Революции: «Разрыв с Римом - это разрыв с Австрией!»[ix] Но традиционный консерватизм Венского двора мог, более или менее успешно, сопротивляться этнонационалистическому, вполне революционному по сути, соблазну Берлина - лишь внутри континентального альянса с имперским Петербургом, несмотря на конфессиональные различия с ним.
Странно, в общем, что в дореволюционной России к австрославизму относились, в целом, отрицательно: даже весьма проницательный Н.Я. Данилевский по прочтении сочинения Ф. Палацкого «Идея Австрийского государства» (Idea státu Rakouského,1865) признавался, что так и не смог усмотреть в нём этой идеи[x]. Хотя тот же К.Н. Леонтьев, например, находил «прекрасным делом бережное, так сказать, обращение наше с хрупкой Австро-Венгрией»[xi].
Ведь, в случае успешного развития австрославянского политического течения, чешско-словацкие и хорватско-сербские подданные Габсбургов могли стать ключевыми игроками на фоне немецко-венгерского сотрудничества-соперничества, а русская власть могла бы тогда особенно не озабочиваться их судьбой. Украинский же проект мог и вовсе не получить развития - без субсидий венского кабинета и Генерального штаба австрийской империи. Он ведь, во многом, был не инициативным, а реакционным, оборонительным проектом: преувеличенные страхи перед «русской угрозой» панславизма - на фоне уже вполне реальной угрозы пангерманизма - заставляли Вену инвестировать в «украинское движение»*.
К сожалению, разнообразные неопанслависты начала ХХ века (вроде русского графа В. Бобринского, чеха К. Крамаржа или словенца И. Грабара) своей политической проповедью межславянского объединения перед лицом «немецкой угрозы» успели внести свою лепту в подготовку самоубийственного столкновения России и Австрии. Ведь даже далекие от всяких идеологических конструкций русские военные и чиновники не могли не находиться под воздействием тех умственных веяний, которые исходили от разнообразных проповедников вполне революционного этнонационализма. Именно поэтому, видимо, не были услышаны летом 1913 года призывы редактора «Гражданина» князя В.П. Мещерского «покончить раз навсегда с рутинными традициями дипломатической славянофильской сентиментальности, стоившей нам сотни миллионов денег и потоки святой русской крови и ничего нам не приносившей, кроме позорной роли быть всегда одураченными этими квази-братушками...»[xii] Как не был услышан в феврале 1914 года и П.Н. Дурново, предупреждавший в своей «Записке» обо всех - страшных и неизбежных - последствиях войны с Веной и Берлином.
(Теперь то мы, русские, знаем, что за свои увлечения политическими мифами приходится платить: патриотический восторг безумного лета 1914 года обернулся февральско-октябрьским крахом страны в 1917-м, демократический восторг не менее безумного лета 1991 года - лишил нас страны сразу, по прошествии всего нескольких месяцев.)
В своё время, после всех ужасов революционных и контрреволюционных войн рубежа XVIII-XIX веков, именно Священный союз монархических государств обеспечил Европе полвека нормальной политической жизни. И чаявшееся Францем-Фердинандом некое его подобие - консервативное объединение трёх континентальных империй, будучи достигнуто, могло бы уберечь не только Венскую, Берлинскую и Санкт-Петербургскую монархии, но и весь континент, включая Францию и Великобританию, от культурно-цивилизационного самоистребления в Великой войне. Ведь победа последних над Германией была поистине пирровой, а главный финансово-политический приз войны достался, в итоге, не Лондону или Парижу, а Вашингтону.
Упование австрийского эрцгерцога на воссоздание нового Священного Союза - было не просто мечтой реакционного интеллектуала, но вполне разумным дипломатическим проектом убежденного христианина и облечённого ответственностью политика. То, что Франц-Фердинанд был искренне верующим римо-католиком, преданным монархическому образу правления отнюдь не по причинам властолюбия, самым естественным образом сближает его post factum - в исторической перспективе европейской трагедии - с нашим православным Государем Императором Николаем Александровичем.
Опасность русско-австрийского военного столкновения для судеб не только двух империй, но и самого монархического принципа в Европе, австрийский Наследник понимал лучше многих тогдашних так называемых монархистов (и тем более разнообразных патриотов), обуянных демонами времени, демонами либерально-революционного этнического национализма - подданных как Дунайской монархии, так и Петербургской. В 1913 году Франц-Фердинанд писал своему советнику Шпицмюллеру: «Я никогда не буду воевать против России. Я принесу все жертвы, дабы этого избежать. Любая война между Австрией и Россией закончится падением либо Романовых, либо Габсбургов, а возможно их обоих». Всего через несколько месяцев он заявил своему адъютанту фон Барлоффу: «Любая война с Россией обернётся нашим поражением. Если мы начнём кампанию против Сербии, Россия поддержит её, и мы получим войну с Россией. Должны ли Император Австрии и Царь лишать друг друга тронов и открывать дорогу революции?»[xiii]
Эрцгерцог Франц-Фердинанд не успел претворить в жизнь свои планы превращения двойственной монархии в тройственную - немецко-венгерско-славянскую - он погиб, не успев вступить на трон той великой империи, которую он так стремился уберечь от войны. Впрочем, он ведь и нашу империю стремился уберечь: хотя бы из соображений поддержания и укрепления общего для нас принципа монархического консерватизма «он, без сомнения, сделал бы всё возможное ради сближения Германии и России» [xiv].
Убийство его, осуществлённое руками революционеров-националистов, обернулось началом Великой войны - культурно-цивилизационного самоистребления Европы, причём как романо-германской, так и славянской. Исторически и мистически не случаен трагический ужас двух цареубийств - сараевского и екатеринбургского, словно бы закольцевавших общеевропейскую гекатомбу 1914-1918 годов. (В Екатеринбурге, в отличие от Сараева, отметились революционеры-интернационалисты.)
Эта гекатомба стала лишь первым этапом новой «Тридцатилетней войны». Как и первая Тридцатилетняя война начала ХVII века, эта, начавшаяся после сараевского выстрела, мгновенно обратилась в войну всех против всех - в «европейскую гражданскую войну 1914-1945 годов»[xv].
Именно начало Мировой войны, а не русская революция 1917 года, как пытался некогда уверить мир известный историк Эрнст Нольте[xvi], знаменовала крушение старого европейского порядка. С первыми выстрелами этой бойни в Европе оказалось возможным всё то, что ещё недавно было совершенно непредставимо: ради сомнительной победы все средства оказались хороши - от депортаций неблагонадёжных этнических групп[xvii] вглубь территории страны и до использования клеветы[xviii] и contradictioinadjecto - судебного беззакония[xix] - в военно-политических целях.
В огне и крови той Великой войны исчезла та великая, уверенная в себе и своём будущем, Европа belle époque - о которой остались одни воспоминания[xx]. Европа старой аристократии, в которой ещё живы были представления о верности и чести («верность и надёжность - главные добродетели Франца-Фердинанда», - пишет современный исследователь[xxi]), действительно, осталась в досараевском прошлом.
Впрочем, попытки остановить безумие цивилизационного суицида предпринимались не только летом 1914 года, но и позже. Ведь не только Франц-Фердинанд понимал в полной мере гибельность внутриевропейского конфликта.
Уже в 1915 году офицеры бельгийской службы принцы Сикст и Ксаверий Бурбон-Пармские, с одобрения Папы Бенедикта XV, исколесили воюющие столицы, пытаясь добиться их примирения.
В 1916 году даже Лондон был готов к миру без победителей и побеждённых: коалиционный кабинет либералов и консерваторов, возглавлявшийся лордом Асквитом, вполне осознал, что продолжение войны может привести к исчезновению всего старого европейского порядка и даже самой Великой Британии, и попробовал начать контакты с немцами. Эта политика прекратилась лишь с приходом к власти в декабре 1916 года фракции вполне буржуазного «ястреба» Ллойд Джорджа, предпочитавшего вести переговоры с американцами о вступлении их в европейскую войну; плохо понимая при этом «цену вопроса».
В 1917 году взошедший на престол (после смерти Франца-Иосифа) Император Карл I пытался выйти из войны - при посредничестве того же Сикста Бурбон-Пармского[xxii], - дабы спасти Австрию, а значит - и Европу.
К несчастью, все, более, чем своевременные, попытки примирения «без аннексий и контрибуций» не увенчались тогда успехом. Прежде всего, потому, что обуянным - либо демонами этнонационализма, либо простой жадностью - разнообразным либералам и радикалам (которые и разожгли, собственно, этот конфликт) казалось, что победа, их победа - так близка!
Самоуверенная близорукость многих тогдашних политиков, военных, промышленников и финансистов подозрительно напоминает таковую же близорукость наших современников. Ведь внутриевропейские противоречия были, при всей их остроте - смешны, если иметь в виду действительные общеевропейские, общецивилизационные интересы, которые сегодня столь очевидны - перед лицом настоящих цивилизационных вызовов[xxiii].
Александр Владимирович Фоменко - литератор и политолог.
* EntenteCordialе - сердечное согласие (франц.)
* Речь идёт о Генрихе V, графе Артуа, герцоге Бордоском, внуке короля Карла Х, известном под именем графа де Шамбор, 1820-1883 гг. Споры о причинах и следствиях этого рокового решения претендента на престол не утихли до сих пор.
* Украинский проект в целом надо признать наиболее успешным проектом ХХ века: он живёт и дышит - и после исчезновения с исторической сцены его первоначальных спонсоров и операторов, каковыми были не только униатский митрополит Шептицкий или австрийский Генеральный штаб, но и коммунистические украинизаторы 1920-х годов.
[i] Были и другие силы и лица, много поработавшие над заключением военных соглашений, приведших европейский континент к катастрофическим последствиям. См.: Kennan George F., Soviet American Relations, 1917-1920 vol. 1, Russia Leaves the War.Princeton, 1956.
[ii] Нордау Макс. Вырождение. Современные французы. М., 1995.
[iii] Thiériot Jean-Louis. François Ferdinand d'Autriche. De Mayerling à Sarajevo. Paris, 2005,P. 244.
[iv] Нарочницкая Н.А.. Россия и русские в мировой истории. М., 2004, С. 167.
[v] Альбрехт Гогенцоллерн, при поддержке Лютера и Меланхтона, отрекся от звания Великого магистра и секуляризовал орденское государство, по сути, конфисковав его и превратив в наследственную светскую монархию. Сам, впрочем, Немецкий орден выжил и после отпадения Альбрехта, перейдя под покровительство Габсбургов. См.: Бокман Хартмут. Немецкий орден. Двенадцать глав из его истории. М., 2004.
[vi] Bryce James. Le Saint Empire Romain Germanique et L'Empire Actuel d'Allemagne. Paris, 1890, P. 570.
[vii] О противоречивости этого наследия и несовместимости его с собственно имперской универсальностью см.: Назаренко А.В.. Империя Карла Великого - идеологическая фикция или политический эксперимент?//Карл Великий. Реалии и мифы. М., 2001, С. 11-24.
[viii] Различные политические модели немецких национал-радикалов Австрии описаны в кн.: Hamann Brigitte. Hitlers Wien. Lehrjahre eines Diktators. München-Zürich, 1997, S. 337-435.
[ix] Ibid., S. 357.
[x] Данилевский Н.Я. Россия и Европа. Взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к германо-романскому. Спб., 1995, С. 298.
[xi] Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство: Философская и политическая публицистика. Духовная проза (1872-1891). М., 1996. С. 233.
[xii] Князь Мещерский В.П.. Гражданин консерватор. М., 2004, С. 83.
[xiii] Thiériot Jean-Louis. Op. cit., P. 239.
[xiv] Ibid, P. 243.
[xv] Именно таков подзаголовок книги французского историка, посвящённой анализу нематериальных последствий разрушения до основания старой Европы: Traverso Enzo. à feu et à sang. De la guerre civile européenne, 1914-1945. Paris, 2007.
[xvi] Nolte Ernst. La Guerre Civile Europèenne, 1917-1945. National-socialisme et bolchevisme. Paris, 2000.
[xvii] Traverso Enzo, Op. cit., P. 130, 154.
[xviii] Gaultier Paul. Germanophobie. Paris, 2002.
[xix] О политически обусловленных фабрикациях «дел об измене» Мясоедова и Сухомлинова см.: Тарсаидзе Александр. Четыремифаопервоймировой. М., 2007.
[xx] См. мемуары испанской инфанты Евлалии: Mémoires de S.A.R. L'Infante Eulаlie. 1868-1931. Paris, 1935.
[xxi] Thiériot Jean-Louis. Op. cit., P. 243.
[xxii] Обе миссии Сикста описаны в кн.: Zarnow Gottfried. Verbündet - Verraten! Habsburgs Weg von Berlin nach Paris. Bern, 1936.
[xxiii] Перспективы эволюции старых идеологем в связи с расширением евро-атлантических и общеевропейских структур на славянский и византийский мир бывшего СЭВа - на фоне нынешнего невзаимопонимания России и Европы - рассмотрены автором в статьях: Геополитика еврославизма. Сегодняшние русские чаяния // Политический класс. 2008, №6 (42); Festinalente. Об отношениях наших с Европейским союзом // Политический класс. 2007, №1 (25); Геополитическая странность. Россия и НАТО в эпоху перемен // Политический класс. 2006, №12 (24).
Александр Фоменко
