Когда я вернулся с Первой Мировой войны домой, мне было 24
года. Пуля в лёгких мне не мешала, и других ран я не ощущал. Был я
молод, здоров, богат, награждён за боевую доблесть, был героем, и для
девушек сам по себе был весьма интересен.
Была у нас в деревне одна девица Лепосава, напоминала она мне жену полковника Томича, которая своей красотой возвращала нам, раненым, во время войны желание жить. Молодая, черноволосая, черноокая и богатая. Очень она привлекала меня. Но была она гордой и дерзкой, а мне на войне гордости и дерзости хватило. И другие молодые, богатые девушки в деревне все были как она, не мог я этого терпеть. Было неписаное правило, что богатые принадлежат только богатым. И по вопросу моей женитьбы все имели подобное рассуждение.
Между тем всё моё существо тянулось к чистоте, искренности и теплоте самоотверженной любви. Меня сковывали их надменные взгляды, и мне был противен их расчет, который парил над любовью между мужчиной и женщиной.
Но милостив Господь, в селе была Милунка, кроткая, смиренная, исполненная девического стыда, она часто приходила к моей сестре попросить платье для сельских праздников. Входила в наш дом с милой улыбкой, тихо и легко, будто не касаясь земли; говорила мирным и мягким голосом, в её больших очах светилась любовь ко всему, на чём бы она ни остановила взгляд. Нравилась она мне, был всегда рад видеть её. Думал, что если женюсь, то только на ней.
К сожалению, внезапно она заболела быстротекущим туберкулёзом.
И в смертный час она позвала меня к себе. Пришёл я к ней, присел на краешек кровати, она взяла мою руку и положила себе на грудь. Смотрела на меня тепло, горящими от боли и лихорадки глазами, затем произнесла:
- Знаю, Добривое, будешь ты священником и монахом. Видела тебя в церкви, как ты с верой молишься, потому и подумала так. Тебя, Добривое, всегда любила. Только тебя и люблю.
Говорила она шёпотом, а слёзы так и текли из открытых её очей, скатываясь на белую подушку, покрытую её чёрными волосами. «Скоро я умру... Прошу тебя, не забывай меня». Я сказал ей, что тоже люблю её, и собираюсь жениться на ней. Смотрел на неё, и скорбь охватывала моё сердце. Едва сдерживался, чтобы не разрыдаться. Об отце и матери ни слезы не пролил, на войне сердце мое очерствело, но теперь у меня на глазах умирала моя любовь, моё будущее, часть моей жизни, и это меня потрясло.
« Заметила я, как ты смотришь на меня», - продолжала она. «Но знаю откуда-то изнутри, что ты никогда не женишься. Умоляю тебя: молись обо мне Богу, о душе моей. Не знаю, насколько я грешна, не знаю, что ждёт меня после смерти. Помни обо мне, Добривое. Молись обо мне». В тот же день она умерла.
Моя молодость проходила среди смерти сербского народа, среди моих друзей, девушек и моей семьи. Великая жизненная сила и воля к жизни удерживали меня от малодушия и отчаяния.
Отец умер, старший брат был повешен, осталось нас трое братьев, трое мужчин в доме. Один ушёл на государственную службу, на железную дорогу, а я оставался за старшего в семье. У матери спрашивал совета о ведении хозяйства, хоть и был уже зрелым человеком.
Был молод, но в силу обстоятельств умел ценить человеческую жизнь, и знал, насколько человеку мало помогают материальные богатства, и что значит любовь человеческая. Заботился о себе, о своей семье, но также беспокоился и о других людях. Помогал я сиротам, а мать меня одобряла, так как была верующей и милостивой женщиной. Но был я не доволен тем, что мы жертвовали только то, что было излишним для нас, я был всё готов отдать. Хотел с бедными и нищими поделиться последним куском хлеба, уступить свою постель, землю, дом, чтобы во всём быть равными. Этого желал, но живя в семье и среди мирских людей, не мог так поступать, что меня тяготило.
В моей жизни произошло одно событие, которое врезалось глубоко в мою память. Мой покойный брат оставил после себя девочку трёх лет, мать её умерла во время родов. Девочка была смышлёной и быстрой. Но часто тосковала о матери, плакала и хотела увидеть её. Ей говорили, что мама жива и что придёт скоро. На её вопрос, где она и почему так долго не приходит, ей отвечали, что она наверху у Бога и что она скоро её увидит.
Девочка знала «Отче наш» и «Богородицу», а о Боге знала то, что Он нас сотворил и что Он милостив. Как она нас понимала, и наши рассказы о её матери, не знаю. Но однажды вечером, когда стало уже смеркаться, прибежала она к нам из сада, радостная и весёлая, как никогда. Она кричала: «Видела! Видела маму!»
Сказала нам, что была с матерью... Была в саду и на коленях молилась Господу Иисусу Христу, чтобы Он хоть на немного послал ей с неба маму. Господь услышал её молитву и мама пришла.
Описала нам свою маму детально; очи, цвет волос, платок, одежду; заметила и шрам на подбородке, всё было точно. «Обнимались мы и целовались. Мама сказала, чтобы я не плакала о ней и что мы скоро увидимся опять»,- рассказывала девочка.
Все мы были верующими, но в её рассказ никто не верил. Быстро было всё забыто; но у меня этот случай не выходил из головы.
В те дни был я на жизненном распутье и страдал от недоумения в том, что делать. Не мог решиться определённо ни на что. Было у меня много возможностей: мог стать земледельцем, мог отправиться в армию на командирскую должность; мог продолжить учёбу и стать чиновником или даже священником, а мог и постриг принять.
Сельская церковь находилась в двух-трёх километрах от нашего дома. Тогда в 1920 году пожертвовал я церковному сторожу стог сена, а он из благодарности дал мне ключи от храма. Ходил я в церковь почти каждую ночь и молился святому Иоанну Дамаскину и святителю Афанасию Александрийскому, чтобы помогли мне определиться, и открыли мне Божью волю.
В то время в монастыре Святого Наума Охридского происходили разные чудеса; слухи о тех чудесах ходили по народу. Святому Науму молился я, чтобы он принял меня в свой монастырь, если мне суждено стать монахом.
Мать приметила моё отсутствие дома по ночам. Подумала, что, быть может, я грешным делом, девицу соблазнил. Она строгой была, и это её тревожило. А я и пошутить любил и на противоположный пол заглядывался, да и о женитьбе подумывал. Но обесчестить кого-то мне в голову никогда не приходило.
Однажды вечером мать проследила за мной. Шёл я вдоль реки, потом лесом и вот в церковь пришёл. Только подхожу, а тут ливень начался. Я быстро внутрь забежал и закрылся на ключ. Только собрался помолиться, раздался стук в дверь. Подумал я, что это церковник пришёл, кто бы ещё ночью мог стучать? Но оказалось, мать моя. Отряхнулась от дождя, посмотрела мне в глаза и воскликнула: « Ну и дела! Осталась я ещё без одного сына!» - повернулась она к иконе Пресвятой Богородицы на алтаре, положила земной поклон и прошептала: « Думала я, Пресвятая, что он мне очи закроет, а Ты его забрала у меня».
Усмехнулся я про себя и произнёс шутя: «Это ведь легко, мама. Закроешь их сама, вот так». И пальцами рук сам себе закрыл веки. Мать посмотрела на меня твёрдо и пронзительно; была очень серьёзной; бледная и угрюмая. « Не надо, Добривое, так. Не сыпь мне соль на рану», - сказала и сразу вышла из церкви.
Пошёл я за ней; до дома мы ни слова не произнесли. Не знаю, что она людям наутро сказала, но все смотрели на меня с особым почтением и серьёзностью, будто бы я им больше не принадлежу, будто из другого теста сделан.
Пока я мучился вопросом, что делать, Сербия и Югославия славила победу над врагом. Много превозношения было во всём тогда, хвастовства и гордости. Вели мы себя так, будто зло побеждено навеки, а на земле водворился вечный мир. Словно все сразу о немцах забыли, о болгарах, о масонах, о теософах и о папе римском. Мы не осознавали, что главное зло находится внутри нас, а этого зла мы и не коснулись, не то чтобы победили. Прежде всего, гордость, потом распоясанность, и многое другое подняло в нас голову: захватывалась власть, земля, дома, процветало мародёрство. О правде и о сиротах никто не думал! Это причиняло мне боль, желал делить с людьми и счастье и горе, как это на войне бывало.
Детских снов о красивой жизни больше не было у меня; всё, что я переживал, было свежо в моей памяти. Помнил первую войну, как на коне в атаку скакал, сколько пуль расстрелял, сколько и кого саблей посёк - весь медалями был увешан. Что могло улучшить моё представление будущей жизни? Только и мог ожидать новую междоусобную вражду! Зачем детей рожать, если злодей их на свой нож насадить норовит, или жену, дочь изнасилует? Что ж опять пачкать руки кровью? Опять видеть тяжёлые сны и ночью дрожать от угрызений совести? Обо всём этом размышлял день и ночь в тяжёлых терзаниях.
Хотелось жить истинной жизнью, в согласии и любви со всеми; только такая жизнь была достойной человека. Поэтому молился Богу и всем святым, чтобы избавили меня от зверей человеческих.
Устремлял себя на науку Божию, и так отделял свои мысли от повседневной суеты и будничных забот. Ум мой с радостью принимал всё, что есть в Священном Писании, впитывал каждое слово Божие и от того бывал счастлив. Каждый день выучивал наизусть несколько псалмов.
Тогда мне часто какие-то голоса слышались, которые говорили мне: «Добривое, сегодня ночью к тебе придёт торговец табака», или «Добривое, тот или тот будет просить у тебя то или то». И многие странные вещи со мной происходили, которые направляли меня либо по пути человеческому, либо по пути Божиего закона.
Однажды вечером молился я в присутствии матери, она сидела на табуретке и пряла. Я взял Святое Писание, сначала прочитал из Евангелия, а затем стал читать сто третий псалом. В тот момент послышался сильный грохот где-то на чердаке, будто дом наш стал рушиться. Мать сидела и мирно пряла, я видел, что она ничего не слышит. Я собрался с мыслями и продолжил читать псалом. Потом я долго молился. Подумалось мне, что это был мне какой-то знак.
Через несколько дней после того события, один верующий человек из моей деревни предложил мне пойти в церковь в Гнилян, слышал он от неких пастухов, что та церковь является великой Святыней. Человек был бедным, и одному ему было туда не добраться. Решил я, что надо отправляться вместе с ним в путь.
Когда мы достигли Гниляна, вошли мы в церковь, поцеловали иконы, затем стали молиться. Немного времени прошло, как заметил я, что икона святой Богородицы в нише алтаря раскачивается влево-вправо. Подумал я, что землетрясение началось, но ничего другое не двигалось, кроме той иконы. Охватили меня страх и возбуждение. Смотрел я на икону словно оцепеневший, пока она не остановилась.
Мой спутник тоже видел это, с великим воодушевлением мы договорились сразу же идти в монастырь святого Наума на берегу Охрида.
Когда нам оставалось около часа пути, пошёл сильный дождь. Шли мы на каком-то внутреннем подъёме, так что ни дождь, ни холод нас не останавливали. Испытывали некое озарение, приближаясь к великой святыне. А когда вдали показались купола и монастырские строения, я ускорил шаг, чтобы побыстрее достигнуть цели.
В церкви было несколько человек, которые в тишине молились. Как только вошёл, ощутил, как меня охватила и проникла внутрь некая приятная и необычная светлость. Сердце исполнилось сладостью: захлебнулся я от радости и счастья. Не могу точно описать свое состояние, был я полон и цел. Как будто Дух Святой в виде белого голубя слетел на мои плечи и наполнил меня божественной красотой.
Было мне ясно, что святой Наум привёл меня к себе. Исполнил мою молитву и показал будущую жизнь. Вспомнил то, что обещал. «Благодарю тебя, святой Наум. А я выполню все свои обещания», - сказал я.
По окончании войны прошло всего 3 месяца, как я пришёл в монастырь Святого Наума в 1920 году.
В монастыре кроме остальных было два русских монаха, 37 послушников и 75 работников. Монастырь имел две тысячи гектаров земли под пашню и пастбища. Землю обрабатывали крестьяне за часть урожая и наёмные работники. Имелось 1400 овец, 150 свиней, 120 коров, 75 лошадей, 6 быков, 15 ослов. Монахи из Сербии принесли в Македонию 2000 саженцев слив, за что от державы получили награду. Монастырю принадлежал берег Охридского озера на протяжении 2 километров, и тут ловилась рыба. Сети были длиною по 500 метров, а в глубину 8 метров.
Упросил я игумена разрешить мне остаться в монастыре на несколько дней среди монахов, помолиться и поразмышлять. Со мной первые 7 дней обращались хорошо: угощали, рассказывали о своей жизни. А как только помянул перед игуменом, что хотел бы стать монахом, он мне ответил, что быть этого не может. «Гордый ты, Добривое. Твёрдый и непримиримый человек. Как ты предполагаешь смиряться? Как будешь мне послушен? Как можешь быть нищим? Как будешь жить целомудренно и как отделишься от мира, будучи таким?» - повторял игумен.
Но под конец, всё-таки разрешили мне попробовать изменить мою жизнь. Через 7 дней, проведённых у них в гостях, поступил я в братство монастыря как послушник. Расписался я в нужной бумаге и сказал игумену: «Предаю себя в твои руки, отче. Буду слушаться тебя во всём безоговорочно. Если скажешь мне сейчас спрыгнуть с третьего этажа в озеро, спрыгну!»
«Наш долг дать тебе возможность попытаться стать монахом. Посмотрим, если из тебя чего доброе может выйти... Сначала дадим тебе лёгкую работу. Здесь надо трудиться».
Потом монахи отвели меня в одну комнату и велели раздеться. На мне была новая одежда, чистая, выглаженная. Снял я пиджак, сложил аккуратно и положил на стул. Между тем, они его взяли, смяли и бросили в пыль. То же сделали и с брюками. Туфли мои согнули и бросили. Шляпу растоптали, хорошенько испачкали и смяли, и такую на голову мне надели.
Одежду мне дали из грубого сукна, рваную и в пёстрых заплатках, широкую-преширокую. Вместо туфель дали мне кожаные подмётки на верёвочках между пальцами и за пяткой, чтобы вокруг щиколотки завязывать. Был похож я на чучело огородное.
Я не противился, молчал, хоть и жалко мне было моей одежды, чистой и красивой. Вначале недоумевал, что это они делают. Но вспомнил, что намеревался изменить свою жизнь основательно и предоставил поступать со мной, как знают.
Старший мне велел потом выгнать свиней из загона и пасти их на лугу. В загоне было 150 свиней, всё молодняк. Прежде чем выпустить их, подумал, что свиньи могут разбежаться, а собрать-то их как? Привязал я к палке кусок шпагата, который висел на стенке и у меня вышел какой-никакой кнут. Направился к выходу, чтобы свиней пустить и слышу за спиной гул какой-то. Обернулся и вижу, монахи с работниками вдоль ограды скотного двора выстроились, смотрят, как я с делом буду справляться. И в окна высунулись - ждут. Как только открыл проход, все сразу закричали: «Свинопас! Ату его! Только на это и годен! Ничтожество!»
Встал я ровно, мирно поклонился и произнёс громко: «Так, отцы и братья! Ваша правда, ни на что не гожусь больше!»
Говорил им, кланялся, а самолюбие внутри бушевало во всю, лицо от стыда горело, стыд и срам меня заживо поели. Пробудились во мне гордость и самолюбие, хотелось обругать их как следует, вернуть им той же мерой. Грудь раздувалась, лоб готов был взорваться от тесноты разных буйных мыслей, в очах пылала непримиримость. Силой воли утихомирил внутренний ураган, продолжая кланяться. А они кричали: «Растяпа! Слюнтяй! Бедолага! Да посмотри на себя! Весь раздулся от обиды!»
Их насмешки ранили меня в самое сердце, будто меня камнями побили. Выпустил я торопливо свиней и побежал за ними, только бы не слышать больше едких слов.
Пас я свиней каждый день и гонял их на продажу в Охрид. Люди оборачивались, на меня глядя, удивляясь тому, как я одет. А мне стыдно было, прятал от них свой взгляд. Но геройски молчал и смирялся; знал, что должен во всём слушаться игумена, пока не освобожусь от своеволия, тщеславия и самолюбия, пока не дойду до сознания, что человек выше одежды и внешнего вида.
Днём я радел о свиньях, а ночью молился; спал мало. Делал то, что мне говорили, ел, что давали, размышлял о Боге и спасении. С каждым днём в моём сердце возрастали красота, умиление и сила. Мне никакая работа не казалась трудной. Чувствовал себя лёгким, беззаботным и свободным как птица.
Навсегда освободился от забот о хлебе, семье, имении. Для меня тогда, действительно, началась новая жизнь.
После некоторого времени попросил я игумена дать мне другую работу. Хотел я быть ближе к церкви и молитве.
«Пусть будет по-твоему, Добривое. Получишь ты другую работу, но запомни, надо было дождаться, пока я сам тебя не перемещу, когда бы я понял, что настало время», - сказал он мне.
В монастыре было много бесноватых; родственники приводили их ради исцеления. Игумен определил мне присматривать за двумя «дураками». Знал бы я, что такое дело выпадет на мои плечи, никогда бы не напрашивался, лучше бы свиней пас.
Целыми днями водил я их связанными вокруг монастыря и по полям. Руки у них за спиной скручены были, водил их на длинной верёвке, будто телят; была при мне и огромная палка. В своей широкой драной одежде, весь помятый, с пыльной кривой шляпой на голове, небритый, в сопровождении бесноватых был я мишенью для насмешек монахов.
Надо было быть и осторожным, в любой момент мои подопечные могли напасть на меня. Иногда приходилось и бить их, от этого тяжело на душе становилось, ведь те несчастные ни в чём не виноваты передо мной были. Ночью привязывал их к подоконнику, чтобы спокойно мог спать. Но они часто отвязывались, будто бесы им помогали. Был постоянно на чеку, если кто из них двоих схватит меня за горло, чтобы задушить. К счастью у меня был чуткий сон, приобретённый за время войны, иначе бы плохо дело кончилось.
Много дней с ними я провёл. Подумывал попросить игумена, расплакаться перед ним, если надо, только бы от сумасшедших освободиться. Но по осторожности опасался, чтобы чего худшего не добиться. Решил терпеть до конца. Таскал этих бесноватых за собой всюду и героически терпел насмешки. Жалко было мне, что не мог, как обычно молиться.
Был я свидетелем исцеления многих бесноватых в монастыре Святого Наума. Лечили их монахи молитвой, освящённым елеем, голодом. Молился я Богу, чтобы мои безумцы пришли в разум, но был я ещё духовно неопытен, и не было у меня ни благодати, ни силы, чтобы им помочь.
В 1921 году епископом Охридской епархии был поставлен Николай Велимирович. Познакомился я с ним ещё во время Первой мировой войны на Солунском фронте, и мне легко на душе стало, когда узнал о его назначении. Эта новость придала мне силы. Тогда сказал я игумену, что не пришёл я в монастырь, чтобы свиней и безумцев пасти, но чтобы Богу молиться.
«Пусть и на этот раз будет по твоей, а не по моей воле, Добривое. Значит, безумцев больше не хочешь терпеть», - сказал игумен.
Пока он со мной говорил, ощутил я от него запах ракии. Любил нас игумен поучать, что алкоголь великое зло, и что всегда надо быть трезвым, а не пьяным. А тут он сам пьёт. Крутанул меня нечистый, не удержался я и говорю ему:
- Отче игумен, могли бы вы угостить меня Вашей ракией?
- Почему бы и нет, - ответил он.
Взял я его фляжку и сделал вид что пью, вернул фляжку и говорю:
- Хороша ракия! Прелесть как хороша!
Он молчал, а я всё повторял то же самое, пока он не догадался, что я посмеиваюсь. Посмотрел на меня спокойно, а затем сказал:
- Возьми, Добривое, вон те грабли.
Я взял грабли и встал перед ним. Смотрел в землю и слегка побаивался того, что может дальше произойти. А находились мы на берегу Дрима.
- Снимай штаны, Добривое, - сказал игумен.
Снял я штаны.
- А теперь зайди в Дрим и граблями расчисти речку от тины. Видишь, речка грязная?
Зашёл я в речку и стал сгребать тину на середину реки, чтобы течением тину унесло.
Игумен сидел, смотрел на меня, попивая, молча ракию. Через некоторое время спросил меня:
- Ну как, Добривое, хорошая у меня ракия?
- Хорошая! - Отвечаю.
- Ну, если нравится, то пошустрей работай.
Несколько раз одно и то же спрашивал меня, а я всё отвечаю: «Хорошая».
Очистил правый берег, затем на левый перешёл. Вода была холодной. Ноги мои сначала покраснели, затем посинели, и мало-помалу стали цепенеть.
Но никак не хотел прекратить перечить. Думал, что ему первому надоест со мной возиться до того как совсем замёрзну. Но понял, что может дело плохо кончиться, если хоть ещё немного в воде задержусь. И когда задал мне игумен очередной вопрос о ракии, то ответил ему: «Горькая».
- Ну, если горькая, то можешь вылезать.
На моё и на его несчастье, когда выходил из воды, то наступил на разбитое стекло и сильно поранил ногу. Кровь так и хлынула из раны. Игумен испугался за меня, помог ногу перевязать, и сказал:
- Не думал я, сынок, что наш с тобой поединок так плохо закончится. Знал бы, не трогал тебя.
- Ничего страшного, отче. Пройдёт. - Шептал я сквозь стиснутые зубы. Был я сердит на него, но осознавал, что и сам виноват. Нельзя было над ним смеяться, да и он, как смел ракию пить?
Игумен сдержал слово и быстро освободил меня от присмотра за бесноватыми. Как только рана моя зажила, он направил меня в скит Святого Наума. Скит был построен дворянином Гргуром, братом Вука Бранковича в 1361 году. В том скиту жил один монах Симеон Милосавлевич, которого все прозвали Жёлтым дьяволом. Он принял постриг в неком монастыре близ Крагуевца. Когда всем стало ясно, что он исправляться не желает и в монашестве ничего не смыслит, послали его в Македонию, в этот скит.
Когда я только направился туда, мне навстречу выбежал один из моих бывших подопечных безумцев. Он на бегу схватил какую-то палку и ударил меня по плечу, так что я растянулся на земле. Быстро вскочил, чтобы увернуться от следующих ударов, но тут подбежали монахи и скрутили его.
Игумен стоял и наблюдал за происходящим. Его взгляд как будто говорил: «Видишь, сынок, это за то, что ты сам отпросился ухаживать за безумцами. Опять не захотел дождаться моей воли и моего слова». Хоть и знал я, что был он прав, но сердился на него. Смотрел я на игумена и думал про себя: «Отольются кошке мышкины слёзки».
Симеон по прозванию Жёлтый Дьявол любил муштровать и бить послушников. К нему посылали послушников уже в самом конце всех испытаний, чтобы закалились и смирились. Того, кто выдерживал месяц у Жёлтого Дьявола, считали способным вынести все муки и испытания и зрелым, чтобы стать монахом.
Был я обязан слушать его во всём как игумена.
Ели мы два раза в семь дней, по четвергам и воскресеньям. Норма состояла из 400 граммов хлеба, стрелки зелёного лука и горсти сырой фасоли. Соль мы не употребляли.
Всё, что Симеон мне повелевал, я выполнял безоговорочно. Целыми днями он ходил за мной и приказывал что-то. Например: «Добривое, возьми тот камень, взвали на плечи и отнеси потихоньку на озеро, а там брось его». Брал я камень, нёс до озера, а он меня останавливал: «Стой, спусти камень на землю и кати его обратно». Молча возвращал камень. Камень тяжёлым был, около 40 кг. Затем приказывал мне почистить двор. Подметал я сухие листья в кучу, он мне повелевал нести их на озеро. Я нёс, он останавливал меня и приказывал вернуть их на место. Возвращал, а он требовал, чтобы их разбросал по двору, а потом опять заставлял их собирать. И так целый день.
Решил я слушать его до конца, хоть и ненависть моя всё возрастала. Значит, всё ещё был тщеславен и самоволен. Хотелось мне освободиться от того тяжёлого чувства, осознавал я, что оно по гордости во мне обитает, и что это будет мешать мне при монашестве. Но дело в том, что Симеон сам не был хорошим монахом, который из опыта и знаний своих мог мне принести пользу в приобретении смирения. Он наслаждался издевательствами над другими и был уверен, что он выше всех нас. Это мне было ясно, как только увидел его. И решил я искать свои способы для усовершенствования или исправления.
Говорил он мне: «Ты меня слушаешься только для того, чтобы я не бил тебя. Ты просто меня боишься. А я всё равно тебя побью. Хорошенько побью, просто с удовольствием». И всё ходил за мной с этими словами. Злым он был человеком.
Молчал я и выполнял всё по его приказам, а про себя думал: « Не будешь ты меня бить Жёлтый Дьявол! На войне меня никто не бил, и ты меня не тронешь. Запомнит Жёлтый Дьявол Добривоя надолго».
Не легче мне было, когда по четвергам и воскресеньям ходил в Святой Наум за едой. Там монахи меня испытывали. Они знали, что если задержусь, то Жёлтый Дьявол будет негодовать и задерживали меня намеренно. Уж не знаю, где мне тяжелее было, в монастыре или у Симеона. Когда возвращался полем в скит, то возносил руки к небу и во весь голос кричал: « Господи Иисусе Христе, прошу Тебя, спаси меня от этого пекла!»
Прошло пятнадцать дней, а всё Симеон ещё не бил меня, только выдумывал для меня напрасный труд, чтобы поиздеваться. Однажды в четверг он мне сказал:
- Иди на кухню и свари нам фасоль.
Это меня удивило, ведь до того мы ели неварёную пищу. Послушался я и пошёл на кухню. Там нашёл такой грязный котелок, что и свиньи бы из него не ели. Чистил его долго, скрёб со всех сторон, мыл песком, пеплом и водой, пока хоть как-то не очистил. Боялся отравиться. Жёлтому Дьяволу грязь не мешала.
«Вари как есть!» - Прикрикнул он на меня, когда увидел, что радею о чистоте.
Заложил я огонь, подвесил котелок, налил воды и стал варить. Когда фасоль почти была готова, пришёл Симеон и спросил: «Готово?» «Ещё немного», - ответил я. «Посолил?» - Спрашивает. «А чем? Соли-то нет».- Говорю. « Ну, это не беда, сейчас посолю, будет как надо!» - отвечает Симеон. Взял он деревянную ложку, зачерпнул пепла с углями и в котелок насыпал. Варево запенилось и забурлило. «Видишь? Есть у нас соль», - сказал Симеон.
Когда фасоль была готова, сели мы за стол. Я вытащил угли из фасоли и стал есть деревянной ложкой. Не поверите, но говорю истинную правду, вкуснее той фасоли я никогда в жизни ничего не ел. За 15 дней мы всего ели 4 раза, да и то помалу. После такой голодовки варёная фасоль была наслаждением, хоть и пеплом посолена. Нашёл на кухне нож без ручки, порезал, как мог хлеб и смаковал трапезу.
Во время еды Жёлтый Дьявол встал и произнёс:
- Готовься, Добривое, теперь буду бить тебя. Запомнишь ты сегодняшний день по монаху Симеону! Сначала побью тебя, а потом продолжу трапезу.
Встал я из-за стола и позволил ему приблизиться ко мне, затем схватил я нож, направил ему в живот и заорал:
- Щас, распотрошу тебя, подонок!
В первый момент он оторопел, потом ловко отстранился и попятился боком подальше от ножа и моей руки. Когда наши взгляды встретились, он ещё больше испугался, и, скользя плечами по стене, двигался к двери; когда был уже вне досягаемости ножа, вылетел из кухни, как пуля и побежал в свою келию.
Некоторое время спустя вышел из скита и отправился на озеро. На катере «Корсика» поплыл в Охрид. Наблюдая за ним, я усмехался про себя, так как Жёлтый Дьявол изменился в один миг, из надменного человека стал трусливым как заяц и будто маленький побежал жаловаться.
Быстро получил я вызов от Владыки. Когда я прибыл на место, там с Владыкой Николаем был и Симеон. Владыка сказал:
- Добро пожаловать, брат Добривое! Скажи-ка мне на милость, что между вами произошло? Брат Симеон мне рассказал, что ты покушался его убить, будто бы ножом угрожал зарезать?
- Это правда, Ваше Преосвященство, - ответил я.
- Как же это? Как так? - Удивлялся Владыка Николай.
-Так же, как Милош Мурата! Распотрошить от брюха до самого горла!
- У Владыки по лицу скользнула мимолётная улыбка. Но быстро возобладав собою, спросил меня:
-Ты хотел убить человека? Бога ли не боишься?
- Хотел убить гниль от человека, Ваше Преосвященство. - Сказал я.
Затем рассказал всё о Жёлтом Дьяволе, как я слушался его, как он издевался надо мною, как он хотел бить меня. Тогда Владыка обратился к Симеону:
- Отче Симеоне, ты размышлял о том, годишься ли ты в монахи? Если ещё не размышлял, то потрудись над этим... А теперь простите всё один другому здесь передо мной, и отправляйтесь в скит с миром.
От тех слов Жёлтый Дьявол вскочил с воплем:
- Владыко, я не могу жить с ним в скиту. Он разбойник, он зарежет меня!
- Хорошо, брат Симеон, успокойся. Когда уж такое дело между вами, пусть Добривой отправляется в Святой Наум, а ты оставайся в скиту. - Сказал Владыка.
Как мне было сказано, так и сделал. Монахи меня встретили с насмешкой, мол, вот он, наш герой, не выдержал. Чуть пожёстче, и наутёк побежал.
Крикнул я им:
- А вы бабы! Позволяете, чтобы всякая гниль вас унижала. Помолчали бы, герои, тоже мне.
Вытерпел я многие искушения в монастыре, терпел ради смирения. Овладел прилично своим телом и мог уже приказывать ему. Теплота и умиление переполняли меня и придавали мне уверенность, в моём сердце зарождалась большая любовь к Богу и людям. Епископ Николай Велимирович взял меня к себе помогать ему и прислуживать. Он был нашим самым образованным епископом в то время. Никого лучше у нас ещё не было, думаю, долго такого ещё не будет. Был он великим духовником, известным во всём мире.
С первых дней моего послушания пожелал я уединения в пустыне, чтобы посвятить себя Богу и самоусовершенствованию. Такое намерение созрело во мне и крепло со временем; ждал я пострига с тем, чтобы потом сразу отправится в горы. Потому я учился молитве для исправления жизни, из книг и от монахов брал наставления, особенно от епископа Николая.
Слушался его безпрекословно, добровольно и от всего сердца. В течение дня складывал духовные книги в пакеты, подписывал их и относил на почту. Вечером в его комнате и в его присутствии читал псалмы и молитвы и только потом шёл спать. А он оставался работать дальше. Долго ночью оставался включенным свет в его комнате. А когда я рано просыпался, то снова видел свет в его комнате, слышал его шаги и кашель.
Для меня неискусного, он был чудным человеком, невероятным. Смотрел он на человека слегка склонив голову, очами же проникая в самую душу. Все мы без сомнения знали, что ему известны наши мысли, и он заранее предвидит наш ответ на поставленный вопрос. Был каждый день с ним и видел, что он в своей келии знает всё о том, что происходит в монастыре, городе и так далее.
Помню, как начальник Охридского округа и председатель Церковного суда с ещё двумя государственными чиновниками хотели отправиться в некое пограничное место. Председатель Церковного суда как человек верующий пришёл за благословен6ием к Владыке. Но Владыка Николай не хотел его благословлять. Просил его тот человек, сердился на него, но всё напрасно. Под конец Владыка произнёс: «Думаешь, не благословляю тебя, потому что ты не нравишься мне?» « Не знаю, почему не пускаешь, Владыка. Но я хочу поехать! Почему не благословляешь?» - возмущался тот человек. «Послушай своего Владыку, не иди никуда без благословения и не спрашивай много», - сказал Владыка Николай. «А я всё равно поеду, благословляешь или нет», - сказал Председатель Церковного суда. Сказал, сел в машину с королевскими чиновниками и уехал. Что же случилось? По дороге, вблизи Албанской границы напали на них шиптары, убили шофёра, остальных увели с собою в горы. Так как королевские чиновники не вернулись вовремя, о них власти забеспокоились, и так стало быстро известно их местонахождение. Лично король Александр обратился к албанскому королю Зогуа и потребовал освободить его чиновников, пригрозив оккупировать Албанию, если через три дня пленники не будут живыми возвращены на Родину. Через два дня пришли все освобождённые пленники в монастырь. Председатель Церковного Суда был весь в синяках. Подошёл он к Владыке утихомиренный и сокрушённый, поклонился ему глубоко и попросил благословения.
«Бог тебя благословит, отче. Что случилось с тобой? Ты на себя не похож», - произнёс Владыка Николай. « Избили меня так, что чуть душу не испустил. Проклятые шиптары. Только меня били, хоть я ничем перед ними не провинился»,- ответил бедняга.
«Как ты думаешь, почему только тебя били? Видишь, почему не хотел благословлять тебя?» - сказал Владыка.
Тут я в разговор влез по гордости своей, чтобы поддеть Церковного судью, вот и говорю: « Вы взрослый образованный человек, Председатель Церковного суда. Зачем Вам слушать Владыку?» А Владыка Николай прикрикнул на меня: «Молчи, Добривое, ты ничего не знаешь!»
Было очевидно, я в этом уверен, что Владыка Николай знал, как они пострадают в пути. Хоть он и скрывал свою прозорливость, но я уверился в ней по многим событиям. Размышлял я о той его особенности и задавался вопросом: « Как он может всё знать, а я не могу? Откуда ему известны мои мысли, а его мысли я не знаю?» Следил я за ним, наблюдая каждый шаг и каждое движение, надеясь понять, что он за человек. Хотелось быть таким же, как он, но не знал я как этого достигнуть. Думал я, что он знал некий таинственный путь и способ постижения духовных глубин, и что он скрывает это от нас.
Знал я, что он ест, как молится, где спит, но не знал, что делает ночью, когда остаётся сам в своей келии. Приметил я, что одна доска на его дверях рассохлась, а один клин готов был выпасть. Сверкнула идея в моей голове, как могу видеть то, что Владыка делает ночью!
На следующий день ушёл Владыка в город по делам; выбил я клин из двери, зачистил его, вернул на место и гвоздиком укрепил с внешней стороны; устроил всё ловко, так чтобы клин легко вытаскивался.
В тот день выполнял свои обычные обязанности, а вечером, когда вернулся Владыка, читал как обычно псалмы и молитвы. Потом ушёл в свою комнату, разделся и лёг в кровать. Когда свет в коридорах погасили, встал я с кровати и осторожно на цыпочках приблизился к келии Владыки.
Присел на корточки и тихонько вытащил клин; через отверстие проник луч света в коридор. Но у меня из рук выпал клин и раздался громкий стук о пол. Двери распахнулись и прежде, чем я пришёл в себя над собой сверху увидел огромную голову Владыки Николая.
Вскочил я и побежал вниз по ступеням. Он меня узнал. Кричал мне вслед, чтобы я вернулся и обещал, что ничего страшного со мной не будет. Но я не смел вернуться, мне было стыдно. Немного и побаивался его, как бы сгоряча не ударил меня, знал его крутой нрав.
Не смел и в очи ему взглянуть. Целую ночь провёл я во дворе. И на следующий день скрывался от него; не отваживался войти в дом. На следующую ночь нашёл себе укрытие в дальнем углу митрополии и там тихонько заснул. Где-то в полночь кто-то схватил меня за волосы. В потёмках не видел, кто, но услышал голос Владыки Николая.
«Не бойся, Добривое, иди в свою комнату и спи», - сказал он, привёл в мою комнату и подождал, пока я лягу, укрыл меня как ребёнка и ушёл. Я был смущён и удивлялся, что не было ни слова упрёка.
На следующий день, рано утром, позвал меня и велел мне принести в его комнату доски и подножки для кровати. Пока я собирал кровать, Владыка позвал повара и сообщил ему: «Филипп, от сего дня пока не позову тебя, ты свободен. Плата тебе остаётся такой же, как будто работаешь».
Отпустил повара, а когда мы остались вдвоём, сказал мне: « Ты хочешь быть монахом, Добривое. Если ты мужчина, то приготовься к настоящему подвигу!» «Я готов, Владыка. Пережил я войну, голод, бесноватых опекал, Жёлтого Дьявола терпел, и этот подвиг, о котором говорите, уж выдержу», - ответил я. «Легко, Добривое, с людьми бороться и терпеть их, когда надо. А что если сам с собой в поединке окажешься? Испытаешь свою волю и закалишься. Помни: над своим телом миллиарды людей трясутся, балуют его, покоряются ему. Приготовься!» « Готов, Владыка. Приказывай!»
Думал я тогда, что нет такой напасти, которой бы не выдержал. Был я молод, силён, самоуверен, испытан, а слегка и высокомерен, превозносил себя в мыслях, надеясь совершить что-то небывалое, и оправдать себя перед Владыкой.
С раннего утра запретил мне Владыка пить воду и вкушать что-либо. В тот день мы упаковывали книги, подписывали адреса и посылали их на почту, а вечером молились. Сначала клали по триста поклонов перед иконами, затем пели Пресвятой Богородице, в конце молились на коленях. В келии были часы, которые отбивали каждые четверть часа.
Полных два часа молились мы на коленях перед иконами, на плетенных ковриках. Владыка умело подгибал правую ногу, так что с лёгкостью выдерживал коленопреклоненную молитву. У меня же колени болели, я, то опирался на руки, то переносил тяжесть тела с одной на другую коленку. Я был за спиной у Владыки, и он не видел моих мучений. Потом мы встали и два часа молились стоя, безгласно. « Умно молись, языком не шевели, сынок. Бог знает наши мысли. Пост не имеет значения без молитвы; иначе только вред может принести», - сказал он мне.
Хлеб и воду не вкушали целый день и целую ночь. На следующий день то же самое. Терпел жажду и голод, работал, молился и молчал. На третий день мне было очень тяжело. Голод не так мучил, так как привык к нему, а вот жажда была нестерпимой. Сознание иногда уплывало, желудок скручивало. Вечером долго не выдержал на молитве, лёг спать, а Владыка остался на молитве. Утром проснулся и застал Владыку на молитве. Бог знает, когда и сколько тот человек спал.
На четвёртый день тело мое горело, будто кто его поджёг. Особо болели мои военные шрамы. Около шрамов появились синяки по всему телу, выглядел я чудовищно. С теми синяками что-то происходило. У меня болели плечи, голова, живот болел, сердце выскакивало. Часто подходил к окну, чтобы глотнуть свежего воздуха, будто воду из источника пил.
На пятый день от меня стал исходить смрад. Уста слепились, ощущалась соль во рту, на языке появилась слизь, подобная гною, которую часто сплёвывал.
На седьмой день всё во мне преобразилось; вернулся румянец на лицо, боли утихли, но был я очень нервный и не мог спать; меня всего трясло, мучила жажда. Тогда я впервые почувствовал, что не в силах больше бороться с собой. Бодрился разными мыслями, упирался, но всё было напрасно. Под конец, решил собрать свои вещи и убежать от Владыки Николая.
Соврал, что мне надо выйти по нужде. Как только вышел из келии, метнулся в свою комнату и стал быстро собираться. Только повернулся к выходу, вижу, стоит Владыка в дверном проходе. Схватил меня за плечи и велел распаковаться. Был я смущён и не знал, что делать и как освободиться. Умолял его отпустить меня или позволить мне, что-нибудь съесть и попить, но он меня даже не слушал. Когда понял я, что нет у меня выхода, на глаза навернулись слёзы. Это Владыку не трогало, он взял меня как первоклашку за ухо и повёл снова к себе в келию.
«Эх ты, баба! Неужели ты монахом решил стать?! Полон ты грязи в теле и в крови, и с этим хочешь чего-то великого достигнуть, стать светоносным! Если добра себе желаешь, и желаешь в этой жизни на земле увидеть Царство Божие, сиди, работай и молись, как тебе говорю!»
Одиннадцать дней не позволил выйти мне из келии. Тогда я снова решил бежать, куда глаза глядят. Но только задумал, вижу, снова Владыка Николай передо мной стоит.
Запричитал я во весь голос; трясло меня от муки. Умолял его как отца родного отпустить меня. Говорил ему, что у меня кишки слипаются от голода и жажды, и что я скоро умру. Ничего не трогало его, ни мольбы, ни причитания.
Некоторое время спустя дал мне бутылку, велел хорошенько вымыть её и принести воды. Я схватил бутылку и бросился бегом к воде, открыл вовсю кран, подставил рот и напился воды от души, потом помыл бутылку, наполнил её водой и принёс в келию. Владыка спросил меня: «Ну что, напился?» «Да, Ваше Преосвященство». «Ну ладно, хорошо. А теперь спрошу тебя, сынок. Подумай хорошенько, а потом ответишь мне, можно и через час. Скажи, зачем ты подглядывал за мной? Если правду мне скажешь, будешь моим учеником. Если соврёшь, то прогоню тебя!»
«Тут долго думать нечего, Владыко. Сразу тебе скажу. Хотел видеть, что делает Владыка, когда остаётся в келии сам с собой!»
«Ну что ж, сынок, был ты все эти дни со мной и видел, что я делаю. Больше незачем тебе в дырочку подсматривать».
Опять умолял его отпустить меня, чтобы жил как остальные монахи; думал, что, действительно, не выдержу больше без питья и еды. Воевал, голодал, прошёл многие земли, видел чудеса, но, казалось мне, что это выше моих сил. Но он не отпустил меня. Сказал:
«Когда сознание помутиться, дам тебе немного воды. Если каждый час или два будешь пить по глотку, голова перестанет кружиться».
А он и не посмотрел на бутылку; ни капли воды не выпил! По нему не было видно, терпит ли он; молился он ежедневно и дальше как в первый день. Я трудился каждый день, но молитва моя была слабой, так как постоянно сомневался в том, что доживу до следующего дня и всё время размышлял, как бы убежать. Он знал о моих намерениях и всегда останавливал меня. Днём он находился у дверей, а ночью двери преграждал кроватью, чтобы я не убежал, когда он спит. Почту мы принимали через окно, так же и передавали её.
Выдержал ещё пять дней без еды, пил воду по глотку. Всего голодали мы шестнадцать дней. На семнадцатый день услышали мы звук мотора и увидели за окном автомобили. Владыка сказал мне тогда:
«Вот приехали к нам гости, Добривое. Радуйся. Если бы не они, мы продолжили бы молитву до тридцати дней».
Вышел он из келии, умылся, оделся в праздничную одежду и встретил гостей. Позвал Филиппа повара и велел принести форель, вино и всё, что для трапезы надо. Также повелел принести и «нашу еду».
Когда сели за трапезу, гости ели форель, а мы вдвоём ели жидкую кукурузную кашу (качамак). Повар знал, что значит «наша еда», видимо из опыта. Мы другой еды бы не вынесли после долгого голодания. В тот день мы ели мало, на второй день больше, на третий день я уже был сыт.
Как только с помощью еды восстановил силы, был я лёгок на подъём, и всё у меня в руках спорилось, воля моя укрепилась. Синяки на теле пропали, как будто их и не было, шрамы не безпокоили. Голоданием очистил кровь и тело от болезней. Тогда понял я пользу голода. Радовался, что хоть со скрипом, но выдержал и обещал себе, что буду аскетом и буду часто голодать.
В гостях у нас было два министра; они впали в немилость у короля Александра. Владыка Николай воспитывал королевских сыновей, Петра и Георгия, и имел большое влияние во дворе. Они знали об этом, и пришли просить заступничества. Владыка им сказал: « Не защищал бы я вас, если бы что-то плохое о вас слышал. Но не волнуйтесь, всё будет хорошо»...
Перевод Екатерины Василевич
Была у нас в деревне одна девица Лепосава, напоминала она мне жену полковника Томича, которая своей красотой возвращала нам, раненым, во время войны желание жить. Молодая, черноволосая, черноокая и богатая. Очень она привлекала меня. Но была она гордой и дерзкой, а мне на войне гордости и дерзости хватило. И другие молодые, богатые девушки в деревне все были как она, не мог я этого терпеть. Было неписаное правило, что богатые принадлежат только богатым. И по вопросу моей женитьбы все имели подобное рассуждение.
Между тем всё моё существо тянулось к чистоте, искренности и теплоте самоотверженной любви. Меня сковывали их надменные взгляды, и мне был противен их расчет, который парил над любовью между мужчиной и женщиной.
Но милостив Господь, в селе была Милунка, кроткая, смиренная, исполненная девического стыда, она часто приходила к моей сестре попросить платье для сельских праздников. Входила в наш дом с милой улыбкой, тихо и легко, будто не касаясь земли; говорила мирным и мягким голосом, в её больших очах светилась любовь ко всему, на чём бы она ни остановила взгляд. Нравилась она мне, был всегда рад видеть её. Думал, что если женюсь, то только на ней.
К сожалению, внезапно она заболела быстротекущим туберкулёзом.
И в смертный час она позвала меня к себе. Пришёл я к ней, присел на краешек кровати, она взяла мою руку и положила себе на грудь. Смотрела на меня тепло, горящими от боли и лихорадки глазами, затем произнесла:
- Знаю, Добривое, будешь ты священником и монахом. Видела тебя в церкви, как ты с верой молишься, потому и подумала так. Тебя, Добривое, всегда любила. Только тебя и люблю.
Говорила она шёпотом, а слёзы так и текли из открытых её очей, скатываясь на белую подушку, покрытую её чёрными волосами. «Скоро я умру... Прошу тебя, не забывай меня». Я сказал ей, что тоже люблю её, и собираюсь жениться на ней. Смотрел на неё, и скорбь охватывала моё сердце. Едва сдерживался, чтобы не разрыдаться. Об отце и матери ни слезы не пролил, на войне сердце мое очерствело, но теперь у меня на глазах умирала моя любовь, моё будущее, часть моей жизни, и это меня потрясло.
« Заметила я, как ты смотришь на меня», - продолжала она. «Но знаю откуда-то изнутри, что ты никогда не женишься. Умоляю тебя: молись обо мне Богу, о душе моей. Не знаю, насколько я грешна, не знаю, что ждёт меня после смерти. Помни обо мне, Добривое. Молись обо мне». В тот же день она умерла.
Моя молодость проходила среди смерти сербского народа, среди моих друзей, девушек и моей семьи. Великая жизненная сила и воля к жизни удерживали меня от малодушия и отчаяния.
Отец умер, старший брат был повешен, осталось нас трое братьев, трое мужчин в доме. Один ушёл на государственную службу, на железную дорогу, а я оставался за старшего в семье. У матери спрашивал совета о ведении хозяйства, хоть и был уже зрелым человеком.
Был молод, но в силу обстоятельств умел ценить человеческую жизнь, и знал, насколько человеку мало помогают материальные богатства, и что значит любовь человеческая. Заботился о себе, о своей семье, но также беспокоился и о других людях. Помогал я сиротам, а мать меня одобряла, так как была верующей и милостивой женщиной. Но был я не доволен тем, что мы жертвовали только то, что было излишним для нас, я был всё готов отдать. Хотел с бедными и нищими поделиться последним куском хлеба, уступить свою постель, землю, дом, чтобы во всём быть равными. Этого желал, но живя в семье и среди мирских людей, не мог так поступать, что меня тяготило.
В моей жизни произошло одно событие, которое врезалось глубоко в мою память. Мой покойный брат оставил после себя девочку трёх лет, мать её умерла во время родов. Девочка была смышлёной и быстрой. Но часто тосковала о матери, плакала и хотела увидеть её. Ей говорили, что мама жива и что придёт скоро. На её вопрос, где она и почему так долго не приходит, ей отвечали, что она наверху у Бога и что она скоро её увидит.
Девочка знала «Отче наш» и «Богородицу», а о Боге знала то, что Он нас сотворил и что Он милостив. Как она нас понимала, и наши рассказы о её матери, не знаю. Но однажды вечером, когда стало уже смеркаться, прибежала она к нам из сада, радостная и весёлая, как никогда. Она кричала: «Видела! Видела маму!»
Сказала нам, что была с матерью... Была в саду и на коленях молилась Господу Иисусу Христу, чтобы Он хоть на немного послал ей с неба маму. Господь услышал её молитву и мама пришла.
Описала нам свою маму детально; очи, цвет волос, платок, одежду; заметила и шрам на подбородке, всё было точно. «Обнимались мы и целовались. Мама сказала, чтобы я не плакала о ней и что мы скоро увидимся опять»,- рассказывала девочка.
Все мы были верующими, но в её рассказ никто не верил. Быстро было всё забыто; но у меня этот случай не выходил из головы.
В те дни был я на жизненном распутье и страдал от недоумения в том, что делать. Не мог решиться определённо ни на что. Было у меня много возможностей: мог стать земледельцем, мог отправиться в армию на командирскую должность; мог продолжить учёбу и стать чиновником или даже священником, а мог и постриг принять.
Сельская церковь находилась в двух-трёх километрах от нашего дома. Тогда в 1920 году пожертвовал я церковному сторожу стог сена, а он из благодарности дал мне ключи от храма. Ходил я в церковь почти каждую ночь и молился святому Иоанну Дамаскину и святителю Афанасию Александрийскому, чтобы помогли мне определиться, и открыли мне Божью волю.
В то время в монастыре Святого Наума Охридского происходили разные чудеса; слухи о тех чудесах ходили по народу. Святому Науму молился я, чтобы он принял меня в свой монастырь, если мне суждено стать монахом.
Мать приметила моё отсутствие дома по ночам. Подумала, что, быть может, я грешным делом, девицу соблазнил. Она строгой была, и это её тревожило. А я и пошутить любил и на противоположный пол заглядывался, да и о женитьбе подумывал. Но обесчестить кого-то мне в голову никогда не приходило.
Однажды вечером мать проследила за мной. Шёл я вдоль реки, потом лесом и вот в церковь пришёл. Только подхожу, а тут ливень начался. Я быстро внутрь забежал и закрылся на ключ. Только собрался помолиться, раздался стук в дверь. Подумал я, что это церковник пришёл, кто бы ещё ночью мог стучать? Но оказалось, мать моя. Отряхнулась от дождя, посмотрела мне в глаза и воскликнула: « Ну и дела! Осталась я ещё без одного сына!» - повернулась она к иконе Пресвятой Богородицы на алтаре, положила земной поклон и прошептала: « Думала я, Пресвятая, что он мне очи закроет, а Ты его забрала у меня».
Усмехнулся я про себя и произнёс шутя: «Это ведь легко, мама. Закроешь их сама, вот так». И пальцами рук сам себе закрыл веки. Мать посмотрела на меня твёрдо и пронзительно; была очень серьёзной; бледная и угрюмая. « Не надо, Добривое, так. Не сыпь мне соль на рану», - сказала и сразу вышла из церкви.
Пошёл я за ней; до дома мы ни слова не произнесли. Не знаю, что она людям наутро сказала, но все смотрели на меня с особым почтением и серьёзностью, будто бы я им больше не принадлежу, будто из другого теста сделан.
Пока я мучился вопросом, что делать, Сербия и Югославия славила победу над врагом. Много превозношения было во всём тогда, хвастовства и гордости. Вели мы себя так, будто зло побеждено навеки, а на земле водворился вечный мир. Словно все сразу о немцах забыли, о болгарах, о масонах, о теософах и о папе римском. Мы не осознавали, что главное зло находится внутри нас, а этого зла мы и не коснулись, не то чтобы победили. Прежде всего, гордость, потом распоясанность, и многое другое подняло в нас голову: захватывалась власть, земля, дома, процветало мародёрство. О правде и о сиротах никто не думал! Это причиняло мне боль, желал делить с людьми и счастье и горе, как это на войне бывало.
Детских снов о красивой жизни больше не было у меня; всё, что я переживал, было свежо в моей памяти. Помнил первую войну, как на коне в атаку скакал, сколько пуль расстрелял, сколько и кого саблей посёк - весь медалями был увешан. Что могло улучшить моё представление будущей жизни? Только и мог ожидать новую междоусобную вражду! Зачем детей рожать, если злодей их на свой нож насадить норовит, или жену, дочь изнасилует? Что ж опять пачкать руки кровью? Опять видеть тяжёлые сны и ночью дрожать от угрызений совести? Обо всём этом размышлял день и ночь в тяжёлых терзаниях.
Хотелось жить истинной жизнью, в согласии и любви со всеми; только такая жизнь была достойной человека. Поэтому молился Богу и всем святым, чтобы избавили меня от зверей человеческих.
Устремлял себя на науку Божию, и так отделял свои мысли от повседневной суеты и будничных забот. Ум мой с радостью принимал всё, что есть в Священном Писании, впитывал каждое слово Божие и от того бывал счастлив. Каждый день выучивал наизусть несколько псалмов.
Тогда мне часто какие-то голоса слышались, которые говорили мне: «Добривое, сегодня ночью к тебе придёт торговец табака», или «Добривое, тот или тот будет просить у тебя то или то». И многие странные вещи со мной происходили, которые направляли меня либо по пути человеческому, либо по пути Божиего закона.
Однажды вечером молился я в присутствии матери, она сидела на табуретке и пряла. Я взял Святое Писание, сначала прочитал из Евангелия, а затем стал читать сто третий псалом. В тот момент послышался сильный грохот где-то на чердаке, будто дом наш стал рушиться. Мать сидела и мирно пряла, я видел, что она ничего не слышит. Я собрался с мыслями и продолжил читать псалом. Потом я долго молился. Подумалось мне, что это был мне какой-то знак.
Через несколько дней после того события, один верующий человек из моей деревни предложил мне пойти в церковь в Гнилян, слышал он от неких пастухов, что та церковь является великой Святыней. Человек был бедным, и одному ему было туда не добраться. Решил я, что надо отправляться вместе с ним в путь.
Когда мы достигли Гниляна, вошли мы в церковь, поцеловали иконы, затем стали молиться. Немного времени прошло, как заметил я, что икона святой Богородицы в нише алтаря раскачивается влево-вправо. Подумал я, что землетрясение началось, но ничего другое не двигалось, кроме той иконы. Охватили меня страх и возбуждение. Смотрел я на икону словно оцепеневший, пока она не остановилась.
Мой спутник тоже видел это, с великим воодушевлением мы договорились сразу же идти в монастырь святого Наума на берегу Охрида.
Когда нам оставалось около часа пути, пошёл сильный дождь. Шли мы на каком-то внутреннем подъёме, так что ни дождь, ни холод нас не останавливали. Испытывали некое озарение, приближаясь к великой святыне. А когда вдали показались купола и монастырские строения, я ускорил шаг, чтобы побыстрее достигнуть цели.
В церкви было несколько человек, которые в тишине молились. Как только вошёл, ощутил, как меня охватила и проникла внутрь некая приятная и необычная светлость. Сердце исполнилось сладостью: захлебнулся я от радости и счастья. Не могу точно описать свое состояние, был я полон и цел. Как будто Дух Святой в виде белого голубя слетел на мои плечи и наполнил меня божественной красотой.
Было мне ясно, что святой Наум привёл меня к себе. Исполнил мою молитву и показал будущую жизнь. Вспомнил то, что обещал. «Благодарю тебя, святой Наум. А я выполню все свои обещания», - сказал я.
По окончании войны прошло всего 3 месяца, как я пришёл в монастырь Святого Наума в 1920 году.
В монастыре кроме остальных было два русских монаха, 37 послушников и 75 работников. Монастырь имел две тысячи гектаров земли под пашню и пастбища. Землю обрабатывали крестьяне за часть урожая и наёмные работники. Имелось 1400 овец, 150 свиней, 120 коров, 75 лошадей, 6 быков, 15 ослов. Монахи из Сербии принесли в Македонию 2000 саженцев слив, за что от державы получили награду. Монастырю принадлежал берег Охридского озера на протяжении 2 километров, и тут ловилась рыба. Сети были длиною по 500 метров, а в глубину 8 метров.
Упросил я игумена разрешить мне остаться в монастыре на несколько дней среди монахов, помолиться и поразмышлять. Со мной первые 7 дней обращались хорошо: угощали, рассказывали о своей жизни. А как только помянул перед игуменом, что хотел бы стать монахом, он мне ответил, что быть этого не может. «Гордый ты, Добривое. Твёрдый и непримиримый человек. Как ты предполагаешь смиряться? Как будешь мне послушен? Как можешь быть нищим? Как будешь жить целомудренно и как отделишься от мира, будучи таким?» - повторял игумен.
Но под конец, всё-таки разрешили мне попробовать изменить мою жизнь. Через 7 дней, проведённых у них в гостях, поступил я в братство монастыря как послушник. Расписался я в нужной бумаге и сказал игумену: «Предаю себя в твои руки, отче. Буду слушаться тебя во всём безоговорочно. Если скажешь мне сейчас спрыгнуть с третьего этажа в озеро, спрыгну!»
«Наш долг дать тебе возможность попытаться стать монахом. Посмотрим, если из тебя чего доброе может выйти... Сначала дадим тебе лёгкую работу. Здесь надо трудиться».
Потом монахи отвели меня в одну комнату и велели раздеться. На мне была новая одежда, чистая, выглаженная. Снял я пиджак, сложил аккуратно и положил на стул. Между тем, они его взяли, смяли и бросили в пыль. То же сделали и с брюками. Туфли мои согнули и бросили. Шляпу растоптали, хорошенько испачкали и смяли, и такую на голову мне надели.
Одежду мне дали из грубого сукна, рваную и в пёстрых заплатках, широкую-преширокую. Вместо туфель дали мне кожаные подмётки на верёвочках между пальцами и за пяткой, чтобы вокруг щиколотки завязывать. Был похож я на чучело огородное.
Я не противился, молчал, хоть и жалко мне было моей одежды, чистой и красивой. Вначале недоумевал, что это они делают. Но вспомнил, что намеревался изменить свою жизнь основательно и предоставил поступать со мной, как знают.
Старший мне велел потом выгнать свиней из загона и пасти их на лугу. В загоне было 150 свиней, всё молодняк. Прежде чем выпустить их, подумал, что свиньи могут разбежаться, а собрать-то их как? Привязал я к палке кусок шпагата, который висел на стенке и у меня вышел какой-никакой кнут. Направился к выходу, чтобы свиней пустить и слышу за спиной гул какой-то. Обернулся и вижу, монахи с работниками вдоль ограды скотного двора выстроились, смотрят, как я с делом буду справляться. И в окна высунулись - ждут. Как только открыл проход, все сразу закричали: «Свинопас! Ату его! Только на это и годен! Ничтожество!»
Встал я ровно, мирно поклонился и произнёс громко: «Так, отцы и братья! Ваша правда, ни на что не гожусь больше!»
Говорил им, кланялся, а самолюбие внутри бушевало во всю, лицо от стыда горело, стыд и срам меня заживо поели. Пробудились во мне гордость и самолюбие, хотелось обругать их как следует, вернуть им той же мерой. Грудь раздувалась, лоб готов был взорваться от тесноты разных буйных мыслей, в очах пылала непримиримость. Силой воли утихомирил внутренний ураган, продолжая кланяться. А они кричали: «Растяпа! Слюнтяй! Бедолага! Да посмотри на себя! Весь раздулся от обиды!»
Их насмешки ранили меня в самое сердце, будто меня камнями побили. Выпустил я торопливо свиней и побежал за ними, только бы не слышать больше едких слов.
Пас я свиней каждый день и гонял их на продажу в Охрид. Люди оборачивались, на меня глядя, удивляясь тому, как я одет. А мне стыдно было, прятал от них свой взгляд. Но геройски молчал и смирялся; знал, что должен во всём слушаться игумена, пока не освобожусь от своеволия, тщеславия и самолюбия, пока не дойду до сознания, что человек выше одежды и внешнего вида.
Днём я радел о свиньях, а ночью молился; спал мало. Делал то, что мне говорили, ел, что давали, размышлял о Боге и спасении. С каждым днём в моём сердце возрастали красота, умиление и сила. Мне никакая работа не казалась трудной. Чувствовал себя лёгким, беззаботным и свободным как птица.
Навсегда освободился от забот о хлебе, семье, имении. Для меня тогда, действительно, началась новая жизнь.
После некоторого времени попросил я игумена дать мне другую работу. Хотел я быть ближе к церкви и молитве.
«Пусть будет по-твоему, Добривое. Получишь ты другую работу, но запомни, надо было дождаться, пока я сам тебя не перемещу, когда бы я понял, что настало время», - сказал он мне.
В монастыре было много бесноватых; родственники приводили их ради исцеления. Игумен определил мне присматривать за двумя «дураками». Знал бы я, что такое дело выпадет на мои плечи, никогда бы не напрашивался, лучше бы свиней пас.
Целыми днями водил я их связанными вокруг монастыря и по полям. Руки у них за спиной скручены были, водил их на длинной верёвке, будто телят; была при мне и огромная палка. В своей широкой драной одежде, весь помятый, с пыльной кривой шляпой на голове, небритый, в сопровождении бесноватых был я мишенью для насмешек монахов.
Надо было быть и осторожным, в любой момент мои подопечные могли напасть на меня. Иногда приходилось и бить их, от этого тяжело на душе становилось, ведь те несчастные ни в чём не виноваты передо мной были. Ночью привязывал их к подоконнику, чтобы спокойно мог спать. Но они часто отвязывались, будто бесы им помогали. Был постоянно на чеку, если кто из них двоих схватит меня за горло, чтобы задушить. К счастью у меня был чуткий сон, приобретённый за время войны, иначе бы плохо дело кончилось.
Много дней с ними я провёл. Подумывал попросить игумена, расплакаться перед ним, если надо, только бы от сумасшедших освободиться. Но по осторожности опасался, чтобы чего худшего не добиться. Решил терпеть до конца. Таскал этих бесноватых за собой всюду и героически терпел насмешки. Жалко было мне, что не мог, как обычно молиться.
Был я свидетелем исцеления многих бесноватых в монастыре Святого Наума. Лечили их монахи молитвой, освящённым елеем, голодом. Молился я Богу, чтобы мои безумцы пришли в разум, но был я ещё духовно неопытен, и не было у меня ни благодати, ни силы, чтобы им помочь.
В 1921 году епископом Охридской епархии был поставлен Николай Велимирович. Познакомился я с ним ещё во время Первой мировой войны на Солунском фронте, и мне легко на душе стало, когда узнал о его назначении. Эта новость придала мне силы. Тогда сказал я игумену, что не пришёл я в монастырь, чтобы свиней и безумцев пасти, но чтобы Богу молиться.
«Пусть и на этот раз будет по твоей, а не по моей воле, Добривое. Значит, безумцев больше не хочешь терпеть», - сказал игумен.
Пока он со мной говорил, ощутил я от него запах ракии. Любил нас игумен поучать, что алкоголь великое зло, и что всегда надо быть трезвым, а не пьяным. А тут он сам пьёт. Крутанул меня нечистый, не удержался я и говорю ему:
- Отче игумен, могли бы вы угостить меня Вашей ракией?
- Почему бы и нет, - ответил он.
Взял я его фляжку и сделал вид что пью, вернул фляжку и говорю:
- Хороша ракия! Прелесть как хороша!
Он молчал, а я всё повторял то же самое, пока он не догадался, что я посмеиваюсь. Посмотрел на меня спокойно, а затем сказал:
- Возьми, Добривое, вон те грабли.
Я взял грабли и встал перед ним. Смотрел в землю и слегка побаивался того, что может дальше произойти. А находились мы на берегу Дрима.
- Снимай штаны, Добривое, - сказал игумен.
Снял я штаны.
- А теперь зайди в Дрим и граблями расчисти речку от тины. Видишь, речка грязная?
Зашёл я в речку и стал сгребать тину на середину реки, чтобы течением тину унесло.
Игумен сидел, смотрел на меня, попивая, молча ракию. Через некоторое время спросил меня:
- Ну как, Добривое, хорошая у меня ракия?
- Хорошая! - Отвечаю.
- Ну, если нравится, то пошустрей работай.
Несколько раз одно и то же спрашивал меня, а я всё отвечаю: «Хорошая».
Очистил правый берег, затем на левый перешёл. Вода была холодной. Ноги мои сначала покраснели, затем посинели, и мало-помалу стали цепенеть.
Но никак не хотел прекратить перечить. Думал, что ему первому надоест со мной возиться до того как совсем замёрзну. Но понял, что может дело плохо кончиться, если хоть ещё немного в воде задержусь. И когда задал мне игумен очередной вопрос о ракии, то ответил ему: «Горькая».
- Ну, если горькая, то можешь вылезать.
На моё и на его несчастье, когда выходил из воды, то наступил на разбитое стекло и сильно поранил ногу. Кровь так и хлынула из раны. Игумен испугался за меня, помог ногу перевязать, и сказал:
- Не думал я, сынок, что наш с тобой поединок так плохо закончится. Знал бы, не трогал тебя.
- Ничего страшного, отче. Пройдёт. - Шептал я сквозь стиснутые зубы. Был я сердит на него, но осознавал, что и сам виноват. Нельзя было над ним смеяться, да и он, как смел ракию пить?
Игумен сдержал слово и быстро освободил меня от присмотра за бесноватыми. Как только рана моя зажила, он направил меня в скит Святого Наума. Скит был построен дворянином Гргуром, братом Вука Бранковича в 1361 году. В том скиту жил один монах Симеон Милосавлевич, которого все прозвали Жёлтым дьяволом. Он принял постриг в неком монастыре близ Крагуевца. Когда всем стало ясно, что он исправляться не желает и в монашестве ничего не смыслит, послали его в Македонию, в этот скит.
Когда я только направился туда, мне навстречу выбежал один из моих бывших подопечных безумцев. Он на бегу схватил какую-то палку и ударил меня по плечу, так что я растянулся на земле. Быстро вскочил, чтобы увернуться от следующих ударов, но тут подбежали монахи и скрутили его.
Игумен стоял и наблюдал за происходящим. Его взгляд как будто говорил: «Видишь, сынок, это за то, что ты сам отпросился ухаживать за безумцами. Опять не захотел дождаться моей воли и моего слова». Хоть и знал я, что был он прав, но сердился на него. Смотрел я на игумена и думал про себя: «Отольются кошке мышкины слёзки».
Симеон по прозванию Жёлтый Дьявол любил муштровать и бить послушников. К нему посылали послушников уже в самом конце всех испытаний, чтобы закалились и смирились. Того, кто выдерживал месяц у Жёлтого Дьявола, считали способным вынести все муки и испытания и зрелым, чтобы стать монахом.
Был я обязан слушать его во всём как игумена.
Ели мы два раза в семь дней, по четвергам и воскресеньям. Норма состояла из 400 граммов хлеба, стрелки зелёного лука и горсти сырой фасоли. Соль мы не употребляли.
Всё, что Симеон мне повелевал, я выполнял безоговорочно. Целыми днями он ходил за мной и приказывал что-то. Например: «Добривое, возьми тот камень, взвали на плечи и отнеси потихоньку на озеро, а там брось его». Брал я камень, нёс до озера, а он меня останавливал: «Стой, спусти камень на землю и кати его обратно». Молча возвращал камень. Камень тяжёлым был, около 40 кг. Затем приказывал мне почистить двор. Подметал я сухие листья в кучу, он мне повелевал нести их на озеро. Я нёс, он останавливал меня и приказывал вернуть их на место. Возвращал, а он требовал, чтобы их разбросал по двору, а потом опять заставлял их собирать. И так целый день.
Решил я слушать его до конца, хоть и ненависть моя всё возрастала. Значит, всё ещё был тщеславен и самоволен. Хотелось мне освободиться от того тяжёлого чувства, осознавал я, что оно по гордости во мне обитает, и что это будет мешать мне при монашестве. Но дело в том, что Симеон сам не был хорошим монахом, который из опыта и знаний своих мог мне принести пользу в приобретении смирения. Он наслаждался издевательствами над другими и был уверен, что он выше всех нас. Это мне было ясно, как только увидел его. И решил я искать свои способы для усовершенствования или исправления.
Говорил он мне: «Ты меня слушаешься только для того, чтобы я не бил тебя. Ты просто меня боишься. А я всё равно тебя побью. Хорошенько побью, просто с удовольствием». И всё ходил за мной с этими словами. Злым он был человеком.
Молчал я и выполнял всё по его приказам, а про себя думал: « Не будешь ты меня бить Жёлтый Дьявол! На войне меня никто не бил, и ты меня не тронешь. Запомнит Жёлтый Дьявол Добривоя надолго».
Не легче мне было, когда по четвергам и воскресеньям ходил в Святой Наум за едой. Там монахи меня испытывали. Они знали, что если задержусь, то Жёлтый Дьявол будет негодовать и задерживали меня намеренно. Уж не знаю, где мне тяжелее было, в монастыре или у Симеона. Когда возвращался полем в скит, то возносил руки к небу и во весь голос кричал: « Господи Иисусе Христе, прошу Тебя, спаси меня от этого пекла!»
Прошло пятнадцать дней, а всё Симеон ещё не бил меня, только выдумывал для меня напрасный труд, чтобы поиздеваться. Однажды в четверг он мне сказал:
- Иди на кухню и свари нам фасоль.
Это меня удивило, ведь до того мы ели неварёную пищу. Послушался я и пошёл на кухню. Там нашёл такой грязный котелок, что и свиньи бы из него не ели. Чистил его долго, скрёб со всех сторон, мыл песком, пеплом и водой, пока хоть как-то не очистил. Боялся отравиться. Жёлтому Дьяволу грязь не мешала.
«Вари как есть!» - Прикрикнул он на меня, когда увидел, что радею о чистоте.
Заложил я огонь, подвесил котелок, налил воды и стал варить. Когда фасоль почти была готова, пришёл Симеон и спросил: «Готово?» «Ещё немного», - ответил я. «Посолил?» - Спрашивает. «А чем? Соли-то нет».- Говорю. « Ну, это не беда, сейчас посолю, будет как надо!» - отвечает Симеон. Взял он деревянную ложку, зачерпнул пепла с углями и в котелок насыпал. Варево запенилось и забурлило. «Видишь? Есть у нас соль», - сказал Симеон.
Когда фасоль была готова, сели мы за стол. Я вытащил угли из фасоли и стал есть деревянной ложкой. Не поверите, но говорю истинную правду, вкуснее той фасоли я никогда в жизни ничего не ел. За 15 дней мы всего ели 4 раза, да и то помалу. После такой голодовки варёная фасоль была наслаждением, хоть и пеплом посолена. Нашёл на кухне нож без ручки, порезал, как мог хлеб и смаковал трапезу.
Во время еды Жёлтый Дьявол встал и произнёс:
- Готовься, Добривое, теперь буду бить тебя. Запомнишь ты сегодняшний день по монаху Симеону! Сначала побью тебя, а потом продолжу трапезу.
Встал я из-за стола и позволил ему приблизиться ко мне, затем схватил я нож, направил ему в живот и заорал:
- Щас, распотрошу тебя, подонок!
В первый момент он оторопел, потом ловко отстранился и попятился боком подальше от ножа и моей руки. Когда наши взгляды встретились, он ещё больше испугался, и, скользя плечами по стене, двигался к двери; когда был уже вне досягаемости ножа, вылетел из кухни, как пуля и побежал в свою келию.
Некоторое время спустя вышел из скита и отправился на озеро. На катере «Корсика» поплыл в Охрид. Наблюдая за ним, я усмехался про себя, так как Жёлтый Дьявол изменился в один миг, из надменного человека стал трусливым как заяц и будто маленький побежал жаловаться.
Быстро получил я вызов от Владыки. Когда я прибыл на место, там с Владыкой Николаем был и Симеон. Владыка сказал:
- Добро пожаловать, брат Добривое! Скажи-ка мне на милость, что между вами произошло? Брат Симеон мне рассказал, что ты покушался его убить, будто бы ножом угрожал зарезать?
- Это правда, Ваше Преосвященство, - ответил я.
- Как же это? Как так? - Удивлялся Владыка Николай.
-Так же, как Милош Мурата! Распотрошить от брюха до самого горла!
- У Владыки по лицу скользнула мимолётная улыбка. Но быстро возобладав собою, спросил меня:
-Ты хотел убить человека? Бога ли не боишься?
- Хотел убить гниль от человека, Ваше Преосвященство. - Сказал я.
Затем рассказал всё о Жёлтом Дьяволе, как я слушался его, как он издевался надо мною, как он хотел бить меня. Тогда Владыка обратился к Симеону:
- Отче Симеоне, ты размышлял о том, годишься ли ты в монахи? Если ещё не размышлял, то потрудись над этим... А теперь простите всё один другому здесь передо мной, и отправляйтесь в скит с миром.
От тех слов Жёлтый Дьявол вскочил с воплем:
- Владыко, я не могу жить с ним в скиту. Он разбойник, он зарежет меня!
- Хорошо, брат Симеон, успокойся. Когда уж такое дело между вами, пусть Добривой отправляется в Святой Наум, а ты оставайся в скиту. - Сказал Владыка.
Как мне было сказано, так и сделал. Монахи меня встретили с насмешкой, мол, вот он, наш герой, не выдержал. Чуть пожёстче, и наутёк побежал.
Крикнул я им:
- А вы бабы! Позволяете, чтобы всякая гниль вас унижала. Помолчали бы, герои, тоже мне.
Вытерпел я многие искушения в монастыре, терпел ради смирения. Овладел прилично своим телом и мог уже приказывать ему. Теплота и умиление переполняли меня и придавали мне уверенность, в моём сердце зарождалась большая любовь к Богу и людям. Епископ Николай Велимирович взял меня к себе помогать ему и прислуживать. Он был нашим самым образованным епископом в то время. Никого лучше у нас ещё не было, думаю, долго такого ещё не будет. Был он великим духовником, известным во всём мире.
С первых дней моего послушания пожелал я уединения в пустыне, чтобы посвятить себя Богу и самоусовершенствованию. Такое намерение созрело во мне и крепло со временем; ждал я пострига с тем, чтобы потом сразу отправится в горы. Потому я учился молитве для исправления жизни, из книг и от монахов брал наставления, особенно от епископа Николая.
Слушался его безпрекословно, добровольно и от всего сердца. В течение дня складывал духовные книги в пакеты, подписывал их и относил на почту. Вечером в его комнате и в его присутствии читал псалмы и молитвы и только потом шёл спать. А он оставался работать дальше. Долго ночью оставался включенным свет в его комнате. А когда я рано просыпался, то снова видел свет в его комнате, слышал его шаги и кашель.
Для меня неискусного, он был чудным человеком, невероятным. Смотрел он на человека слегка склонив голову, очами же проникая в самую душу. Все мы без сомнения знали, что ему известны наши мысли, и он заранее предвидит наш ответ на поставленный вопрос. Был каждый день с ним и видел, что он в своей келии знает всё о том, что происходит в монастыре, городе и так далее.
Помню, как начальник Охридского округа и председатель Церковного суда с ещё двумя государственными чиновниками хотели отправиться в некое пограничное место. Председатель Церковного суда как человек верующий пришёл за благословен6ием к Владыке. Но Владыка Николай не хотел его благословлять. Просил его тот человек, сердился на него, но всё напрасно. Под конец Владыка произнёс: «Думаешь, не благословляю тебя, потому что ты не нравишься мне?» « Не знаю, почему не пускаешь, Владыка. Но я хочу поехать! Почему не благословляешь?» - возмущался тот человек. «Послушай своего Владыку, не иди никуда без благословения и не спрашивай много», - сказал Владыка Николай. «А я всё равно поеду, благословляешь или нет», - сказал Председатель Церковного суда. Сказал, сел в машину с королевскими чиновниками и уехал. Что же случилось? По дороге, вблизи Албанской границы напали на них шиптары, убили шофёра, остальных увели с собою в горы. Так как королевские чиновники не вернулись вовремя, о них власти забеспокоились, и так стало быстро известно их местонахождение. Лично король Александр обратился к албанскому королю Зогуа и потребовал освободить его чиновников, пригрозив оккупировать Албанию, если через три дня пленники не будут живыми возвращены на Родину. Через два дня пришли все освобождённые пленники в монастырь. Председатель Церковного Суда был весь в синяках. Подошёл он к Владыке утихомиренный и сокрушённый, поклонился ему глубоко и попросил благословения.
«Бог тебя благословит, отче. Что случилось с тобой? Ты на себя не похож», - произнёс Владыка Николай. « Избили меня так, что чуть душу не испустил. Проклятые шиптары. Только меня били, хоть я ничем перед ними не провинился»,- ответил бедняга.
«Как ты думаешь, почему только тебя били? Видишь, почему не хотел благословлять тебя?» - сказал Владыка.
Тут я в разговор влез по гордости своей, чтобы поддеть Церковного судью, вот и говорю: « Вы взрослый образованный человек, Председатель Церковного суда. Зачем Вам слушать Владыку?» А Владыка Николай прикрикнул на меня: «Молчи, Добривое, ты ничего не знаешь!»
Было очевидно, я в этом уверен, что Владыка Николай знал, как они пострадают в пути. Хоть он и скрывал свою прозорливость, но я уверился в ней по многим событиям. Размышлял я о той его особенности и задавался вопросом: « Как он может всё знать, а я не могу? Откуда ему известны мои мысли, а его мысли я не знаю?» Следил я за ним, наблюдая каждый шаг и каждое движение, надеясь понять, что он за человек. Хотелось быть таким же, как он, но не знал я как этого достигнуть. Думал я, что он знал некий таинственный путь и способ постижения духовных глубин, и что он скрывает это от нас.
Знал я, что он ест, как молится, где спит, но не знал, что делает ночью, когда остаётся сам в своей келии. Приметил я, что одна доска на его дверях рассохлась, а один клин готов был выпасть. Сверкнула идея в моей голове, как могу видеть то, что Владыка делает ночью!
На следующий день ушёл Владыка в город по делам; выбил я клин из двери, зачистил его, вернул на место и гвоздиком укрепил с внешней стороны; устроил всё ловко, так чтобы клин легко вытаскивался.
В тот день выполнял свои обычные обязанности, а вечером, когда вернулся Владыка, читал как обычно псалмы и молитвы. Потом ушёл в свою комнату, разделся и лёг в кровать. Когда свет в коридорах погасили, встал я с кровати и осторожно на цыпочках приблизился к келии Владыки.
Присел на корточки и тихонько вытащил клин; через отверстие проник луч света в коридор. Но у меня из рук выпал клин и раздался громкий стук о пол. Двери распахнулись и прежде, чем я пришёл в себя над собой сверху увидел огромную голову Владыки Николая.
Вскочил я и побежал вниз по ступеням. Он меня узнал. Кричал мне вслед, чтобы я вернулся и обещал, что ничего страшного со мной не будет. Но я не смел вернуться, мне было стыдно. Немного и побаивался его, как бы сгоряча не ударил меня, знал его крутой нрав.
Не смел и в очи ему взглянуть. Целую ночь провёл я во дворе. И на следующий день скрывался от него; не отваживался войти в дом. На следующую ночь нашёл себе укрытие в дальнем углу митрополии и там тихонько заснул. Где-то в полночь кто-то схватил меня за волосы. В потёмках не видел, кто, но услышал голос Владыки Николая.
«Не бойся, Добривое, иди в свою комнату и спи», - сказал он, привёл в мою комнату и подождал, пока я лягу, укрыл меня как ребёнка и ушёл. Я был смущён и удивлялся, что не было ни слова упрёка.
На следующий день, рано утром, позвал меня и велел мне принести в его комнату доски и подножки для кровати. Пока я собирал кровать, Владыка позвал повара и сообщил ему: «Филипп, от сего дня пока не позову тебя, ты свободен. Плата тебе остаётся такой же, как будто работаешь».
Отпустил повара, а когда мы остались вдвоём, сказал мне: « Ты хочешь быть монахом, Добривое. Если ты мужчина, то приготовься к настоящему подвигу!» «Я готов, Владыка. Пережил я войну, голод, бесноватых опекал, Жёлтого Дьявола терпел, и этот подвиг, о котором говорите, уж выдержу», - ответил я. «Легко, Добривое, с людьми бороться и терпеть их, когда надо. А что если сам с собой в поединке окажешься? Испытаешь свою волю и закалишься. Помни: над своим телом миллиарды людей трясутся, балуют его, покоряются ему. Приготовься!» « Готов, Владыка. Приказывай!»
Думал я тогда, что нет такой напасти, которой бы не выдержал. Был я молод, силён, самоуверен, испытан, а слегка и высокомерен, превозносил себя в мыслях, надеясь совершить что-то небывалое, и оправдать себя перед Владыкой.
С раннего утра запретил мне Владыка пить воду и вкушать что-либо. В тот день мы упаковывали книги, подписывали адреса и посылали их на почту, а вечером молились. Сначала клали по триста поклонов перед иконами, затем пели Пресвятой Богородице, в конце молились на коленях. В келии были часы, которые отбивали каждые четверть часа.
Полных два часа молились мы на коленях перед иконами, на плетенных ковриках. Владыка умело подгибал правую ногу, так что с лёгкостью выдерживал коленопреклоненную молитву. У меня же колени болели, я, то опирался на руки, то переносил тяжесть тела с одной на другую коленку. Я был за спиной у Владыки, и он не видел моих мучений. Потом мы встали и два часа молились стоя, безгласно. « Умно молись, языком не шевели, сынок. Бог знает наши мысли. Пост не имеет значения без молитвы; иначе только вред может принести», - сказал он мне.
Хлеб и воду не вкушали целый день и целую ночь. На следующий день то же самое. Терпел жажду и голод, работал, молился и молчал. На третий день мне было очень тяжело. Голод не так мучил, так как привык к нему, а вот жажда была нестерпимой. Сознание иногда уплывало, желудок скручивало. Вечером долго не выдержал на молитве, лёг спать, а Владыка остался на молитве. Утром проснулся и застал Владыку на молитве. Бог знает, когда и сколько тот человек спал.
На четвёртый день тело мое горело, будто кто его поджёг. Особо болели мои военные шрамы. Около шрамов появились синяки по всему телу, выглядел я чудовищно. С теми синяками что-то происходило. У меня болели плечи, голова, живот болел, сердце выскакивало. Часто подходил к окну, чтобы глотнуть свежего воздуха, будто воду из источника пил.
На пятый день от меня стал исходить смрад. Уста слепились, ощущалась соль во рту, на языке появилась слизь, подобная гною, которую часто сплёвывал.
На седьмой день всё во мне преобразилось; вернулся румянец на лицо, боли утихли, но был я очень нервный и не мог спать; меня всего трясло, мучила жажда. Тогда я впервые почувствовал, что не в силах больше бороться с собой. Бодрился разными мыслями, упирался, но всё было напрасно. Под конец, решил собрать свои вещи и убежать от Владыки Николая.
Соврал, что мне надо выйти по нужде. Как только вышел из келии, метнулся в свою комнату и стал быстро собираться. Только повернулся к выходу, вижу, стоит Владыка в дверном проходе. Схватил меня за плечи и велел распаковаться. Был я смущён и не знал, что делать и как освободиться. Умолял его отпустить меня или позволить мне, что-нибудь съесть и попить, но он меня даже не слушал. Когда понял я, что нет у меня выхода, на глаза навернулись слёзы. Это Владыку не трогало, он взял меня как первоклашку за ухо и повёл снова к себе в келию.
«Эх ты, баба! Неужели ты монахом решил стать?! Полон ты грязи в теле и в крови, и с этим хочешь чего-то великого достигнуть, стать светоносным! Если добра себе желаешь, и желаешь в этой жизни на земле увидеть Царство Божие, сиди, работай и молись, как тебе говорю!»
Одиннадцать дней не позволил выйти мне из келии. Тогда я снова решил бежать, куда глаза глядят. Но только задумал, вижу, снова Владыка Николай передо мной стоит.
Запричитал я во весь голос; трясло меня от муки. Умолял его как отца родного отпустить меня. Говорил ему, что у меня кишки слипаются от голода и жажды, и что я скоро умру. Ничего не трогало его, ни мольбы, ни причитания.
Некоторое время спустя дал мне бутылку, велел хорошенько вымыть её и принести воды. Я схватил бутылку и бросился бегом к воде, открыл вовсю кран, подставил рот и напился воды от души, потом помыл бутылку, наполнил её водой и принёс в келию. Владыка спросил меня: «Ну что, напился?» «Да, Ваше Преосвященство». «Ну ладно, хорошо. А теперь спрошу тебя, сынок. Подумай хорошенько, а потом ответишь мне, можно и через час. Скажи, зачем ты подглядывал за мной? Если правду мне скажешь, будешь моим учеником. Если соврёшь, то прогоню тебя!»
«Тут долго думать нечего, Владыко. Сразу тебе скажу. Хотел видеть, что делает Владыка, когда остаётся в келии сам с собой!»
«Ну что ж, сынок, был ты все эти дни со мной и видел, что я делаю. Больше незачем тебе в дырочку подсматривать».
Опять умолял его отпустить меня, чтобы жил как остальные монахи; думал, что, действительно, не выдержу больше без питья и еды. Воевал, голодал, прошёл многие земли, видел чудеса, но, казалось мне, что это выше моих сил. Но он не отпустил меня. Сказал:
«Когда сознание помутиться, дам тебе немного воды. Если каждый час или два будешь пить по глотку, голова перестанет кружиться».
А он и не посмотрел на бутылку; ни капли воды не выпил! По нему не было видно, терпит ли он; молился он ежедневно и дальше как в первый день. Я трудился каждый день, но молитва моя была слабой, так как постоянно сомневался в том, что доживу до следующего дня и всё время размышлял, как бы убежать. Он знал о моих намерениях и всегда останавливал меня. Днём он находился у дверей, а ночью двери преграждал кроватью, чтобы я не убежал, когда он спит. Почту мы принимали через окно, так же и передавали её.
Выдержал ещё пять дней без еды, пил воду по глотку. Всего голодали мы шестнадцать дней. На семнадцатый день услышали мы звук мотора и увидели за окном автомобили. Владыка сказал мне тогда:
«Вот приехали к нам гости, Добривое. Радуйся. Если бы не они, мы продолжили бы молитву до тридцати дней».
Вышел он из келии, умылся, оделся в праздничную одежду и встретил гостей. Позвал Филиппа повара и велел принести форель, вино и всё, что для трапезы надо. Также повелел принести и «нашу еду».
Когда сели за трапезу, гости ели форель, а мы вдвоём ели жидкую кукурузную кашу (качамак). Повар знал, что значит «наша еда», видимо из опыта. Мы другой еды бы не вынесли после долгого голодания. В тот день мы ели мало, на второй день больше, на третий день я уже был сыт.
Как только с помощью еды восстановил силы, был я лёгок на подъём, и всё у меня в руках спорилось, воля моя укрепилась. Синяки на теле пропали, как будто их и не было, шрамы не безпокоили. Голоданием очистил кровь и тело от болезней. Тогда понял я пользу голода. Радовался, что хоть со скрипом, но выдержал и обещал себе, что буду аскетом и буду часто голодать.
В гостях у нас было два министра; они впали в немилость у короля Александра. Владыка Николай воспитывал королевских сыновей, Петра и Георгия, и имел большое влияние во дворе. Они знали об этом, и пришли просить заступничества. Владыка им сказал: « Не защищал бы я вас, если бы что-то плохое о вас слышал. Но не волнуйтесь, всё будет хорошо»...
Перевод Екатерины Василевич
