Где граница между культурой и антикультурой? Печально известная панк-группа, плясавшая в храме Христа Спасителя, тоже считает себя явлением культуры. Только особой, не всем понятной. И многие люди с высшим образованием это мнение разделяют.
Мы живем во времена потери критериев, размыва границ и утраты авторитетов. Образованная часть общества перестает отличать черное от белого, созидающее от разрушительного - все дело только в том, как что назвать. Культуру в изначальном, созидательном смысле этого слова надо спасать... чтоб она спасла нас. Чтоб мы спаслись ею. Об этом размышляет Олеся Николаева - поэт, прозаик, эссеист, лауреат Патриаршей литературной премии 2012 года.
Говорить
о современной культуре проблематично, поскольку многие дефиниции (в том
числе и самоопределения) поменяли свой смысл. Мы попали в ситуацию
аномии, или, говоря медицинским языком, семантической афазии, когда
поражены многие смысловые функции языка, перепутаны значения слов.
Если в начале XX века какие-нибудь, скажем, дадаисты осознавали себя как деятелей контркультуры или антикультуры (как и Жиль Делез, назвавший свои труды «контрфилософией»), бунтуя и противопоставляя себя культуре традиционной, то с течением времени эти «акторы» водворились на территории культуры и легитимизировали себя уже как часть культурного пространства, а затем и establishment'а. «Черный квадрат» Малевича, равно как и «Дыр бул щыл убещур» Крученых узаконили себя как классику.
Картина современной культуры очень пестра. Из-за почти полного разрушения института экспертов, уничтожения художественных критериев в нее, наряду с подлинными явлениями, попадают и дилетантские, и просто мошеннические подделки и штуки. Впрочем, сама установка постмодерна подразумевает стирание границ между искусством и не-искусством.
Однако есть некоторые признаки, которые странным образом сближают продукцию постмодерна с большевистским вандализмом. Современный русский человек поеживается, вглядываясь в некоторые «шедевры» и «новинки» актуального искусства, испытывая на себе эффект deja vu: очень уж идея Дюшана использовать картину Рембрандта в качестве гладильной доски напоминает знакомые картины, например, как большевики рубили на иконе капусту или садились в алтаре на престол. А дрыгающие ногами и вопящие на солее гражданки в Храме Христа Спасителя стилистически ничем не отличаются от пьяных комсомольских активистов, врывавшихся в храмы во время Пасхального богослужения и там матерившихся, лаявших, скакавших и плясавших, к ужасу верующих, вплоть до начала 80-х годов (я лично была свидетельницей такого рода атеистических «перфомансов»).
Отделять культурные злаки от плевел при нынешнем состоянии умов, дезориентированных, беспочвенных и безыдейных, дело почти бесполезное. Куда продуктивнее поговорить о том, что именно несет (и уже принесла) нам эпоха постмодерна. Чем грозят нам «Целующиеся милиционеры» - картина, купленная Третьяковской галереей и предназначавшаяся для выставки современного российского искусства в Париже? Чем опасны нам баночки с экскрементами известного английского художника, проданные на Лондонском аукционе почти за полтораста тысяч английских фунтов? Что для нас означает и что сулит лично нам госпремия, выданная группе «Война» за некую часть мужского организма, нарисованную ее участниками на Литейном?
Если в конце XIX века европейское общество было потрясено высказыванием Ницше о смерти Бога, то западная философия XX века, логически продолжая этот тезис, последовательно развивала иной, вытекающий из него,- о смерти человека. Человек, по мысли западноевропейской философии либерализма, должен быть умерщвлен, поскольку все «человеческое, слишком человеческое» в нем является репрессивным. После упразднения Истины как альфы и омеги бытия должны быть разрушены механизмы какой бы то ни было коллективной самоидентификации индивидуума, ибо таковые составляют систему подавления: национальность, религиозная общность, гендерная принадлежность подлежат нивелировке и отмене. Следующим этапом становится упразднение человека как вида, человека смертного и уязвимого болезнями и скорбями - на смену ему должны прийти клоны и киборги, мутанты и гибриды.
В
этом контексте для культуры, по определению - логосной,
идеалистической, иерархичной, формообразующей (где форма - это диктатура
художественной идеи, не дающая материи разбегаться), построенной на
художественной селекции смыслов, на множественных табу, остается место
лишь в резервациях, среди маргиналов, ибо она также является для
постмодерна «репрессивным аппаратом».
Репрессивными оказываются и всякий стиль, и всякая форма, и всякая художественная идея, ибо они подчиняют косную материю эстетическим началам. Что же остается? Безначалие. Анархия. Вот как писал об этом Честертон: «Поборники анархии в искусстве отнюдь не принимают все на свете. Они не принимают ничего, кроме анархии. Если стихи и картины не подчиняются наиновейшим условностям беззакония, они презирают их».
Оптимальный и чаемый человек (актор) для эпохи постмодерна - это классический шизофреник, чье сознание расщеплено, восприятие расколото и суждение обрывочно и мозаично. Это одновременно и зритель, и герой клипа. Одна из работ теоретика постмодерна Жиля Делеза так и называется - «Капитализм и шизофрения».
Но и мир, и сам человек устроены иерархически: Иная слава солнца, иная слава луны, иная звезд; и звезда от звезды разнится в славе (1 Кор. 15, 41). Тело же не из одного члена, но из многих. Если нога скажет: «я не принадлежу к телу, потому что я не рука», то неужели она потому не принадлежит к телу? <...> И Если все тело глаз, то где слух? Если все слух, то где обоняние? Но Бог расположил члены, каждый в [составе] тела, как Ему было угодно. <...> Не может глаз сказать руке: «ты мне не надобна»; или также голова ногам: «вы мне не нужны». Напротив, члены тела, которые кажутся слабейшими, гораздо нужнее (1 Кор. 12, 14-22).
Однако идеология постмодерна считает репрессивными и ограничивающими человеческую свободу даже и сами органы человеческого тела, пребывающие в неравенстве (рука важнее пальца, и глаз важнее уха) и превращающие человека в «машину желаний» (Делез). Поэтому оптимальный человек, как выразился Арто, создатель «театра жестокости»,- это «тело без органов».
За
всеми теориями, декларациями, акциями постмодерна стоит Ничто,
постепенно водворившееся в европейском либеральном сознании со времен
«смерти Бога». Жорж Батай, также один из идеологов постмодерна,
постулировал задачу новейшего времени в терминах перехода, преодоления,
выхода за пределы социальной ответственности, государственных
регулятивов, культурных норм, моральных запретов, условностей для
достижения полной автономии индивидуума и культивации «абсолютной
негативности».
Вот тот контекст, в котором все еще существует та культура, которую мы склонны соотносить и идентифицировать с духовной традицией, с эстетическими ценностями, с национальными архетипами. Но и ее восприятие становится проблематичным в ситуации, когда еще в школе, где сведены до минимума, практически упразднены уроки русской литературы, формируется некий новый для нас персонаж, воспитанный на телесериалах о правильных пацанах, на компьютерных играх, порнокартинках, а также разлитом в воздухе пиаре Золотого Тельца и культа потребления. Он, этот современный потребитель, подвергается воздействию агрессивной пропагандистской машины, оперирующей слоганами и манипуляционными словами: «общечеловеческие ценности», «конституционный порядок», «лихие девяностые», «права человека», «свобода слова», «патриотизм - последнее прибежище негодяя», «законы рынка», «принципы западной демократии», «цивилизованный мир», «модернизация» и т.д.
Мир, из которого изгнали Бога и в котором даже слово обессмысливается и перестает значить то, что оно значит, превращается в галлюцинацию, в симулякр. Реальность его недоказуема. Нет никого, кто в отсутствие Творца может обосновать онтологическое бытие субъекта и объекта. Галлюциногенный морок порождает бессвязный бред. Ничто не тождественно ничему. Никто никому ничем не обязан. Никто никого не слышит. Связи времен распались. Время вышло из своих пазов.
Поэтому распадаются семьи, рушатся дружбы, обрываются отношения между людьми, разваливается на тысячи осколков сама жизнь, и человеческое сознание фиксирует, как разлетаются вырванные и перепутанные страницы летописи сына века. Человек, неприкаянный, бесхозный и бессмысленный, превращается в «печальный обломок». Он, бродяга и люмпен, вырванный из своей культурной почвы, горюет в суицидальном мире, в глубине отчаявшегося сердца злорадно приветствуя его конец.
Но, как сказал Мандельштам:
Чтобы вырвать век из плена,
Чтобы новый мир начать,
Узловатых дней колена
Надо флейтою связать.
Культура, в ее традиционном понимании, и есть эта «флейта», владеющая властью символического преображения реальности. Ей дана власть растворять временность и условность знака в бессмертии общего значения. Художник-творец в своем произведении являет такие характеры, ситуации, картины, идеи, чувства своих героев и располагает их таким образом, что они свидетельствуют о метафизической ценности человека, о значимости его экзистенциального выбора перед лицом вечности, о смысле его жизни, бросая вызов случайности, эфемерности и конечности существования. Он обращается к национальным архетипам, укорененным в коллективном бессознательном, извлекает их из хаоса и, осмысляя, делает их достоянием самосознания.
Культурное делание, собирание, творчество становятся главной социальной, религиозной и экзистенциальной задачей. Вопреки государственной политике в области культуры и образования, вопреки либеральной пропаганде денационализированные и оторванные от своих культурных корней россияне могут стать опять русскими по своей культуре и религиозному сознанию. Энергия внутреннего сопротивления чужеродным элементам, отталкивание от внедряемых извне стереотипов, преодоление мертвящего дискурса постмодерна претворяется в энергию созидательную и формотворческую, какой она была в первые века христианства и какой она оставалась на протяжении христианской истории, принимая всегдашний вызов искусителя. Ибо, как говорит Сам Господь: не мир пришел Я принести, но меч (Мф. 10, 34).
Важность этих социокультурных целей и задач очевидна для Церкви, которая включает их в область своего миссионерского попечения. В конце концов, культура есть величина историческая и творимая. Именно в ее лоне формируются идеи и образы, которые способны возродить Россию. Или ее погубить.
Журнал "Православие и современность", №24 (40), 2012 г.
http://www.eparhia-saratov.ru/pages/2013-05-24-00-15-22-fleyta
