Иногда мне кажется, что на переломе двух веков в жизни просвещённых сословий Российской империи пышным цветом расцвели все человеческие пороки, накопленные в толщах истории. Революции, как волны, накатывались на страну одна за другой: антихристианская, антисемейная, антигосударственная, сексуальная...
И, конечно же, феминистская, подготовленная поколением Аполлинарии Сусловой, Авдотьи Панаевой, Огарёвой-Тучковой, Ольгой Сократовной Чернышевской и прочими их клонами, вытеснившими из жизни женщин склада Натальи Гончаровой, Татьяны Лариной, Китти Левиной, Софьи Толстой, богобоязненных героинь из романов Гончарова, из пьес Александра Николаевича Островского. Отнюдь не пресловутый «заговор большевиков» разрушал социальные и нравственные основы жизни, а труды и лекции высоколобых интеллектуалов того же Серебряного века: С.Булгакова, А.Богданова, А.Луначарского, Н.Бердяева.
Стены канонического Православия начали обваливаться не только от богохульства Емельяна Ярославского и Демьяна Бедного, а во многом и от деятельности модных реформаторов христианства: Л.Толстого, В.Розанова, Д.Мережковского.
Основы семейной нравственности и естественного, узаконенного свыше отношения полов подвергались поруганию усилиями не только А.Коллонтай, И.Арманд, Л.Рейснер и прочих «пламенных фурий» революции (это, кстати, случилось позже), но и творческими изысками знаменитых поэтов и писателей обоего пола, чьи имена навечно вписаны в историю Серебряного века, который отнюдь не был продолжением или развитием века Золотого, а наоборот, был во всех отношениях смертельным его врагом - «ущербным веком», как назвал его Георгий Свиридов.
И сколько бы ни клялись они в любви к Пушкину - символу века Золотого, нельзя забывать о том, что великий поэт в конце жизни попал в сети, расставленные выродками из сатанинского содомитского клана, и догадывался, что имеет дело с бесами в людском обличье, когда писал старому гею Геккерену: «Вы отечески сводничали вашему незаконнорожденному или так называемому сыну... подобно безстыдной старухе, вы подстерегали мою жену...», «безчестный вы человек...». А чуть ли не все знаменитые имена Серебряного века культивировали, насаждали и безстыдно воспевали в свою эпоху не только содомитство, но все букеты пороков, осуждённых всеми религиями мира. Так что они были не продолжателями пушкинского дела, не его потомками, а, по существу, прямыми его врагами, «грязною толпой» и «наперсниками разврата», по словам Михаила Лермонтова.
Даже лучшие из них относились к Пушкину с предельным легкомыслием, восхищаясь им лишь как учеником Парни или читателем Апулея...
Марина Цветаева с её несравненным талантом хотела знать лишь «моего Пушкина», забыв о речи Достоевского, в которой Пушкин явлен не только общероссийским «нашим», но и всемирным достоянием. Один Александр Блок попытался в 1921 году в речи «О назначении поэта» вернуться к незыблемой шкале ценностей, но, по существу, не был услышан. Даже в мелочах, казалось бы, в пустяках, в смешной фамильярности фигура Пушкина вольно или невольно «умалялась» детьми Серебряного века... В семье Мандельштамов его называли, как своего партнёра, «Пушняк» и даже в блистательных размышлениях Марины Цветаевой о Пушкине её влечёт к поэту лишь та его сущность, которая заключена в якобы его главном откровении:
Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья...
«Пушкин говорит о гибели ради гибели и её блаженстве»; «страсть всякого поэта к мятежу»; «Пушкину я обязана своей страстью к мятежникам...».
Страстность, с которой Цветаева восторгается Пушкиным-мятежником, восхитительна. Но в этом восторге нет места Пушкину, созидающему историю, культуру, язык, нравственность; нет места Пушкину, испытывавшему порывы к смирению перед Высшей Волей, к святости, к осуждению мятежников всех времён, для коих, как писал он, «чужая душа полушка и своя шейка копейка». В цветаевском Пушкине нет ничего от понимания пушкинской поэмы «Цыганы» Достоевским. Там, где Цветаева восхищается бунтом пушкинских героев, сверхчеловеком, мода на которого была тотальной в её эпоху, Достоевский видит «русское решение вопроса», проклятого вопроса по народной вере и правде: «Смирись, гордый человек, и, прежде всего, сломи свою гордыню. Смирись, праздный человек, и, прежде всего, потрудись на родной ниве».
Но «пир во время чумы» и «гордыня» были ближе
дщери Серебряного века Марине Цветаевой, нежели достоевское,
евангельское толкование Пушкина, которого она воспринимала чуть ли не
как своего современника, гениального декадента, достойного быть
персонажем «Поэмы без героя»:
«Начало января 1916 года, начало последнего года старого мира. Разгар
войны. Тёмные силы. Сидели и читали стихи. Последние стихи на последних
шкурах у последних каминов. Никем за весь вечер не было произнесено
слово "фронт", не было произнесено - в таком близком физическом
соседстве - имя Распутин.
Завтра же Серёжа и Лёня кончали жизнь, послезавтра уже Софья Исааковна
Чацкина бродила по Москве, как тень, ища приюта, и коченела - она,
которой всех каминов было мало у московских привиденских печек. Завтра
Ахматова теряла всех, Гумилёв - жизнь.
Но сегодня вечер был наш!
Пир во время Чумы? Да. Но те пировали - вином и розами, мы же -
безплотно, чудесно, как чистые духи, - уже призраки Аида - словами:
звуками слов и живой кровью чувств.
Раскаиваюсь? Нет. Единственная обязанность на земле человека - правда
всего существа. Я бы в тот вечер, честно, руку на сердце положа, весь
Петербург и всю Москву бы отдала за кузминское: "так похоже... на
блаженство", само блаженство бы отдала за "так похоже"... Одни душу
продают - за розовые щёки, другие душу отдают - за небесные звуки.
И - все заплатили...»
Несколько комментариев к этой московской картине,
достойной того, чтобы её сюжет мог естественно вписаться в «Поэму без
героя». «Серёжа и Лёня» - это Сергей Есенин и Леонид Канегиссер, тоже
знаменитые имена Серебряного века. «Другие душу отдают за небесные
звуки...» А «небесными» ли они были, если Пир шёл «во время чумы», на
грани двух страшных эпох? Как могла столь страстно и даже пристрастно
любившая Пушкина Марина Цветаева запамятовать, что слова: «Всё, всё, что
гибелью грозит, / для сердца смертного таит / неизъяснимы наслажденья»,
- вложены Пушкиным в уста Председателя «Пира во время чумы», носящего
демоническое имя Вальсингам; что священник, услышавший гимн Вальсингама
Царице-Чуме, с ужасом и простодушием сельского батюшки восклицает:
«Безбожный пир, безбожные безумцы»; «подумать мог бы я, что нынче бесы /
погибший дух безбожника терзают»; «я заклинаю вас святою кровью /
Спасителя, распятого за нас: / прервите пир чудовищный...» Священник
напоминает Председателю о его молодой жене, о матери, которых только что
унесла чума, но Вальсингам, сознающий кощунственную греховность их
пира, всё равно отвергает его просьбу: «Зачем приходишь ты меня
тревожить, / меня спасти... Старик, иди же с миром!» И «золотая молодёжь»
Средневековья кричит в лицо священнику:
Bravo, bravo! достойный Председатель!
Вот проповедь тебе! пошёл! пошёл!
Священник:
Пойдём, пойдём...
Председатель:
Отец мой, ради Бога оставь меня.
Священник:
Спаси тебя Господь.
Прости, мой сын...
Священник изгнан, «пир продолжается», но «Председатель
остаётся погружён в глубочайшую задумчивость»... Он понял, что
по-евангельски простодушный священник прав высшей правдой...
А на московском «пире во время чумы» 1916 года рядом с Цветаевой не было никого, кто мог бы сказать ей, что отдать и забыть всю окружающую жизнь за какие-то кузминские якобы «небесные звуки» есть греховная гордыня - не меньшая, нежели гордыня пушкинского Вальсингама. Тут одно из двух: то ли Марина Цветаева, заворожённая словами «всё, всё, что гибелью грозит, / для сердца смертного таит / неизъяснимы наслажденья», не дочитывала поэму до конца, то ли христианский финал трагедии был для неё невыносим и неприемлем.
В той же работе Цветаевой «Мой Пушкин» есть ещё одна куда более экстравагантная мысль: «Пушкин был негр», «в каждом негре я люблю Пушкина»; «от памятника Пушкина у меня безумная любовь к чёрным»; «под памятником Пушкина росшие не будут предпочитать белой расы. Памятник Пушкина - памятник против расизма». По Цветаевой получается так, что лишь присутствие в пушкинских жилах негритянской крови дало русской истории прививку от расизма: «Памятник Пушкину есть живое доказательство низости и мёртвости расистской теории <...>. Расизм до своего зарождения Пушкиным опрокинут в самую минуту его рождения. Но нет - раньше: в день бракосочетания сына арапа Петра Великого Осипа Абрамовича Ганнибала с Марьей Алексеевной Пушкиной».
Как будто до этого мы были расистами - мы, русские, у которых с незапамятных времён при княжеских, великокняжеских, царских и императорских дворах служила, воевала, смешивалась с русской кровью семейными узами грузинская, армянская, татарская, монгольская, среднеазиатская и прочая знать. Как это ни странно, но за одно поколение, отделявшее Ф.М.Достоевского от детей Серебряного века, из памяти их выветрились пророческие слова Фёдора Михайловича о том, что «мы <...> с полной любовью приняли в душу нашу гении чужих наций, всех вместе, не делая преимущественных племенных различий, и тем уже выказали готовность нашу ко всеобщему общечеловеческому воссоединению со всеми племенами великого арийского рода. Да, назначение русского человека есть безспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите». Вот она, наивысшая точка «антирасизма» русской мысли, по сравнению с которой «негрофильство» и «юдофильство» Цветаевой воспринимаются как «фэнтези», исполненное экзальтации.
Пушкин сам сказал о своём «антирасизме» гораздо
точнее и естественнее, нежели Цветаева. «Потомок негров безобразный» -
как он сам писал о себе - не вспоминал об одной восьмой доле
негритянской крови в своих жилах, но вспомнил о других народах России,
когда писал:
Слух обо мне пройдёт по всей Руси Великой,
И назовёт меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык.
Упомянуты славяне, монголы, тюрки... О неграх - ни слова.
Зато в «Пире во время чумы» поэт упоминает о них дважды, но отнюдь не
по-цветаевски.
«Председатель: Послушайте: я слышу стук колёс (едет телега, наполненная мёртвыми телами. Негр управляет ею)».
Участнице пира Луизе становится «дурно» при виде телеги с мертвецами,
она падает в обморок, а когда приходит в себя, то бормочет: «Ужасный
демон приснился мне: весь чёрный, белоглазый... Он звал меня в свою
тележку». Демон также имеет негритянское обличье - чёрный человек с
крупными белками глаз... Словом - существа из потустороннего мира.
Скорее всего демонстративные негрофильские декларации Цветаевой о том, что негритянская кровь спасла русскую культуру от расизма, и все её «антирасистские» выпады и экзальтированные объяснения в любви «к чёрным» объясняются тем, что к 1937 году, когда было написано эссе «Мой Пушкин», «коричневая чума» уже обнаружила свою расистскую сущность. И не только евреи, но и негры были объявлены А.Розенбергом неполноценными «в расовом отношении». И Цветаева, у которой муж был евреем, а дети полукровками, обязана была выразить своё отношение к расизму. В том числе и таким способом: «Какой поэт из бывших и сущих не негр и какого поэта не убили». Почти теми же словами, за исключением одного, Цветаева сказала то же самое в «Поэме конца»: «В сём христианнейшем из миров поэты - жиды!» Вот так и случилось, что в те страшные, предельно политизированные времена «поэты-негры» и «поэты-жиды» стали для неё солью земли, «избранниками» мировой истории.
Серебряный век в своей гордыне чересчур высоко возносил поэтов, но не любил и не хотел знать Достоевского...
Станислав Юрьевич КУНЯЕВ
(из книги «Любовь, исполненная зла»)
