У юного Пушкина есть простые строки:
Любовь и тайная свобода
Внушили сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа...
Если мы соглашаемся с тем, что Пушкин - первый русский поэт и
наше все, то эта его строфа есть классическое определение русского
поэта. О «тайной свободе» написаны тома диссертаций, в результате чего
она из «гимна простого» давно уже превратилась в крайне запутанную
литературоведческую проблему, снабжающую гарантированным куском хлеба
всех тех, кто ее еще более запутывает. Двум последующим строкам повезло
больше, давайте обратимся к ним.
Как можно быть «эхом русского народа»? (А главным условием бытия
«поэта-эха народного» Пушкин делает именно «неподкупность» его голоса.)
Думается, что здесь под «неподкупностью» подразумевается именно та
самая правда («Правда выше солнца» - народная поговорка) как
определяющая нашего национального сознания. Эхо же есть ни что иное, как
отраженная реальность. Но важнее для нашего понимания другое: в этих
строках Пушкин говорит о поэте своего уровня, то есть о таком, который,
целиком разделив судьбу своего народа («эхо»), сам становится его
судьбой. Подлинность остальных поэтов определяется тем, насколько они
приблизились к этому идеальному соотношению. Вот почему в русской поэзии
сосуществует множество хороших и больших поэтов, но великими поэтами и
национальными гениями являются единицы. Впрочем, все большие поэты в той
или иной мере чувствуют эту свою сопричастность народной судьбе как
определяющую: «Я тогда была с моим народом/ Там, где мой народ, к
несчастью, был...» И в этом «быть с народом» - поэтическое кредо, как мы
понимаем, не одной Ахматовой.
Остается только выяснить, что же было подлинной судьбой русского
народа в ХХ веке? Революция, ГУЛАГ, Гражданская война, Великая
Отечественная? Да! Но не по отдельности, а все вместе события эти
явились вехами единой русской судьбы в ХХ веке - судьбы, которую можно
определить одним общим словом: бездомность. Минувший век стал для нас
веком утраченного дома. И только в логике утраченного дома становится
понятно все остальное.
Русская бездомность началась с утраты главы дома: Царя. Не
захотели кроткого и милостивого законного самодержца, получили
беззаконных кровавых тиранов; устали от тысячелетней сословной иерархии,
захотели равенства и свободы - треть населения оказалась в тюрьмах и
лагерях, остальных - закрепостили коллективизацией. И так вплоть до
потери «малого дома» - семьи и уклада, утрата которых сегодня, пожалуй,
сказывается разрушительнее всего.
Впрочем, ХХ век - это еще и утрата миллионами русских людей
«большого дома»: родины, почвы. Бездомными стали целые сословья. Вне
родины и своего векового уклада оказались: дворянство, купечество,
казачество, духовенство. Единственным сословием, как-то хранившим уклад и
«малый дом», оставалось крестьянство. Но и его к 70-м годам минувшего
столетья согнали с почвы, выдавили в города. И вот тогда России был
явлен Рубцов. Поэт бездомной России, поэт бездомной судьбы.
Наряду с ним, безусловно, эхом русского народа в ХХ веке может и
должен быть назван Есенин (великий Блок соединяет собою XIX и ХХ века
русской культуры). Но за Есениным еще стояла стомиллионная крестьянская
Русь, Рубцов же стал ее прощальной песней, ее судьбой.
Можно, конечно, обвинить меня в «предпочтениях», но нельзя
обвинить во «вкусовщине» русский народ: в 2001 году в издательстве
«Воскресение» был издан однотомник Рубцова «Звезда полей» с весьма
примечательной библиографией. В ней указаны все книги поэта, изданные в
разных местах нашей страны с середины 80-х и по момент выхода
однотомника. Так вот - на тот момент суммарный тираж этих книг превысил
миллион экземпляров!
Таким образом, Рубцов оказался самым, как мы видим,
востребованным русским поэтом конца минувшего века. И это при том, что
на ошвыдковленной «Культуре» (не говоря уже о центральных каналах) о
Николае Рубцове не было сказано за последние десятилетия ни слова.
Выходит, можно быть эхом русского народа и без назойливого
посредничества телеагитаторов (а это уже само по себе очень неплохой
показатель жизнеспособности культуры.)...
Есть что-то промыслительное в явлении Николая Рубцова России и
миру; такие тиражи в самое «нелитературное» время свидетельствуют только
об одном - это уже не литература, а воздух. Без которого нельзя жить. И
неслучайно, что именно в тот цивилизационный зазор, возникший между
падением советской империи и временем, когда Церковь начала собирать
разхристанных чад своих, именно в те страшные годы, когда сами слова
«Россия» и «русскость» предавались глумлению и осмеянию, в годы
небывалого исторического отчаяния - миллионы благодарных губ, как
молитву, шептали: «Россия, Русь, храни себя, храни!..»
+ + +
Разумеется, были в минувшем веке в России и другие «бездомные поэты» (кстати, автор «Мастера и Маргариты» своего героя-поэта, пытаясь определить главную черту эпохи, тоже называет Бездомным). Это и эмигранты первой волны (Георгий Иванов), и наши бродяги восьмидесятых (тот же Аркадий Кутилов). Но бездомность как судьбу выразил и, что не менее важно, прожил до конца именно Николай Рубцов. Начиная с детского дома и до смерти. Я не думаю, чтобы Рубцов при желании не мог избежать этого жребия: черкни он поэмку про Братскую ГЭС, или же, напротив, заклейми ввод советских войск в Чехословакию, и его непременно обласкали бы - не здесь, так на Западе. Можно было и здесь, и там (многие умудрялись). Но эхо не может отразить рев водопада похожим на пенье соловья. Если такое происходит, это уже не эхо, а имитация.Странно, но у Рубцова, во всей его недолгой жизни и совсем небольшом, по сравнению с современниками, объеме написанного - не было компромиссов. Ни «идеологических», ни эстетических. «И неподкупный голос мой...»
Говоря о назначении поэта, Блок главным делом его жизни видел извлечение звуков из хаоса и приведение их к гармонии. Думаю, я не ошибусь, предположив, что здесь речь ведется тоже о правде (которую Блок называл «насущным») и ее особом, музыкальном («гармоничном» по Блоку) бытовании в мире. Тем не менее, слова о хаосе очень важны, чтобы понять откуда поэт извлекает свои звуки.
Даже страшно себе представить из каких глубин духа, из какой боли и отчаянья вынес Рубцов своё «Россия, Русь, храни себя, храни!..» А ведь на дворе были благополучные шестидесятые-семидесятые: космос, мирный атом, освоение полюса. Товарищи-то по цеху или славили стройки коммунизма или же показывали власти диссидентскую фигу в кармане.
Что же открылось Рубцову из глубины его метельной судьбы, если, как заклинанье, шептал он эти строки? Что провидел поэт, гонимый «безобразьем, идущим по следу»? Тем самым «безобразьем», которое сегодня вызывает яростные пузыри негодования со стороны ушлых моралистов от филологии с пудовыми крестами добропорядочности на брюхе!
Есть такие строки, до которых нельзя дописаться, до них можно только дожиться. Как сказал другой поэт: «И здесь кончается искусство/ И дышат почва и судьба...». За такие строки платят жизнью. В сущности, только они и представляют ценность.
Никто лучше самого поэта не знает об этом. Такова цена правды. Той самой, без которой не представимо народное бытие в целом и бытие «всех тревожных жителей земли» по отдельности. Потому что нет ничего страшнее нечувствия судьбы своего народа, нечувствия собственной судьбы, незнания ее, и, как следствие - тяжелой бессмысленности, бесцельности жизни, ...её Богооставленности. Ведь уныние есть ни что иное, как незнание, нечувствие собственной судьбы.
Сколько же русских душ спас от уныния в эти страшные годы Рубцов? И не это ли - исполнение величайшей заповеди Христовой: нет большей любви, чем отдать душу свою за други своя? Ведь знал же Рубцов, до конца проживая бездомную судьбу своего народа, знал, какой ценой оплачены его строки.
«Не купить мне избу над оврагом,/ И цветы не выращивать мне...».
Также как знали и Есенин, и Пушкин...
Алексей ШОРОХОВ
