Тридцатилетняя война, город Магдебург, отданный на разграбление солдатам имперской армии. Грабят жесточайше, убивают и насилуют - в итоге он будет разрушен практически до основания. Но вот, среди всей этой солдатни, среди криков и плача, мечется старый человек с чьим-то ребёнком на руках, пытается куда-то вывести и спасти женщин... Кто это? Лютеранский пастор, католический священник, просто солдат, добрая душа? Нет. Это фельдмаршал Тилли, который и положил в дар «на щит» своей армии этот город.
Ещё одна история. Вторая мировая война, Югославия. Рядовой Йозеф Шультц служил в 714-й немецкой пехотной дивизии, нёсшей оккупационную службу в Сербии. 19 июля 1941 года после зачистки в деревне Ораховац его взвод получил приказ выступить в качестве расстрельной команды. Казнить требовалось девятнадцать человек по подозрению в участии в партизанском движении. Йозеф отказался стрелять, а после того, как ему напомнили, что за неповиновение полагается военный трибунал, положил оружие и встал в один ряд с казнимыми. Сохранилась фотография, сделанная одним из участников расстрела: человек без каски, в мундире с подвёрнутыми рукавами, идёт (делает первый шаг) из ряда карателей - к стогу, около которого, с завязанными глазами, стоят сербы. Он будет расстрелян вместе с ними.
В этом тексте мы будем говорить о жестокости и милосердии. Но прежде чем обратиться к смысловой оболочке слов (ведь основное значение, которое первым приходит в голову, часто является лишь оболочкой слова, его содержимое может быть гораздо богаче), сначала попробуем прислушаться к их внутреннему содержанию, которое прорастает откуда-то из подвременной сути, подсознания, обратимся к той тайне «башни со звоном», о которой писал Мартин Хайдеггер. Послушаем, как звучат эти слова.
«Милосердие» - тёплое, мягкое «молоко» и «сердцевина» внутри; можно, наоборот, подумать, что «сердие» - это от «сердиться», то есть гневаться и любить одновременно, как одновременно трепетно и взыскующе-строго любят по-настоящему (возможно, именно поэтому подлинно милосердным может быть только Бог). Если в каком-то незапамятном Золотом веке реки текли молоком, то их можно было бы назвать милосердными - молочные русла посередь берегов.
Слово «жестокость» явно современное по звучанию - послушаем: «жесть», «ток»; представляется лампочка под потолком тюремной камеры - вперёд по одному, в серый холодный день; дребезжание листов, отрывающихся от крыши, какое-то тонкое, вытянутое страдальческое слово, серая трещина на земле. Колючие согласные, как в слове «смерть».
«Милосердие» сентиментально и индивидуально, «жестокость», наоборот, социальна. Милосердие - исключение, опечатка, выпадение клавиши; жестокость - она же рациональность, обоснованность, необходимость: каркас действительности, вся история уставлена ею, как поле высоковольтными столбами.
Понятие жестокости как общественной необходимости, как игры по правилам сформировалось, пожалуй, в каких-то самых первых тенистых излучинах человеческой истории. Мы не удивляемся жестокости, нас не смущает уничтожение белокурым юношей Александром Македонским населения целых городов, поголовно, включая всех женщин и детей. Крошечные ушастые пятиклассники изучают историю Древнего мира, где прекрасные обнажённые юноши-спартанцы устраивают охоту на рабов-илотов, - и обучение убийству здесь синонимично взрослению. Жестокость сочетается с любопытством, с естествознанием (разобрать на части и посмотреть, что внутри) - так злые мальчишки ловят и убивают животных, так происходит приобщение детей к жестокой движущейся машине здешнего мира. Но посмотрите, как безрадостны, как неулыбчивы эти древние герои, вершившие свои подвиги под неумолимой плёткой рока!.. Как грустна тень Ахилла в Аиде - того Ахилла, который в упоении победой волочил привязанное к повозке тело Гектора. Как безутешен Орфей, который даже с позволения царя мёртвых не смог освободить Эвридику. Как кончает свои дни хитроумный Ясон... И насколько иными - абсолютно иными - представляются подвиги христианских святых, будь то казнь Фиванского легиона, отказавшегося идти против единоверцев; смерть мучеников на арене цирка, становившихся ближе друг к другу, рука к руке, когда из клетки выпускали львов; гибель святых князей Бориса и Глеба, да и многих других, не подчинившихся судьбе, фатуму, року - опустивших меч в тот момент, когда, казалось бы, надо рубить направо и налево!
Давайте вернёмся к звучанию слов ещё раз: вот жестокость - жёсткая кость, скелет, тело, в котором внутри - сердце, милосердие. На ум приходит известный герой Горького - Данко, вырвавший сердце, чтобы светить людям. Пусть так, но всё-таки подлинное милосердие есть не столько героический жест, сколько умаление себя, уничижение себя - таковым мог бы стать поступок евангельского юноши, всё-таки решившего, по совету Спасителя, раздать свои богатства. Милосердие граничит с чудачеством и даже безумием, и, наверное, в полной мере можно считать поступок милосердным, когда он не возвышает, а унижает - и в глазах окружающих, и по собственному мнению. Представьте себе, как потешно и жалко выглядел мечущийся фельдмаршал Тилли с младенцем посреди веселящейся солдатни!
Но правы были бы мы, противопоставив жестокость и милосердие как безусловное зло и добро? Конечно, нет. В том-то и особое звучание, ценность милосердия, что оно представляет собой выход из системы, дверь в какой-то абсолютно иной мир, в которую каждый может и должен пройти сам, ведь, как отмечал Кьеркегор, «парадокс веры в том, что единичное выше общего». Примеры «общественного милосердия» - будь то фальшивые «молочные реки» непротивления злу или, как это часто бывает сегодня, прикрытие словом «милосердие» равнодушия, нежелания брать на себя ответственность - зачастую обращаются ещё большей жестокостью, название которой - ложь, безразличие, «каждый сам за себя». Сложно сказать, милосердны мы или жестоки, когда отдариваемся от вопрошающего нищего суммой, немного превышающей стоимость шнурков на наших ботинках. Мелочная жестокость, «мини-убийство» ближнего сегодня стало практически нормой - а над нами, в прекрасном голубом небе, проткнутом насквозь космолётами, поднимаются вверх удивительные розовые шары благотворительности, мыльные пузыри милосердия! «Скорая помощь» делает ненужной заботу доброго самаритянина о бедном израненном путнике, впрочем, вызвать её - уже поступок: «Лежит - значит, напился, сам виноват». Жестокость становится развлечением: вот, в кино убийство следует за убийством, всё больше, всё разнообразнее (это же понарошку, всё понарошку!). Жестокость всё больше осваивается в войне, в бизнесе, во всех сферах жизни, она рядится под справедливость и даже гуманность, она пытается поставить знак равенства между собой и подлинными интересами человека, она вся от мира сего, питается им и привязывает к нему, делает «соучастником дел его». Жестокость требует воздаяния, она призывает сойти с Креста и задать всем этим людишкам, солдатам и ротозеям, всем им по заслугам - ведь таково должно быть чаемое царство!..
Фельдмаршал Тилли выполнял свой долг, как его понимал, но пытался остаться при этом человеком. Рядовой Йозеф Шульц пошёл дальше. Оказалось, что от жестокости до милосердия нужно пройти всего несколько шагов - под ухмылки людей и лай собак. Слышите, как шуршит трава, касаясь голенищ его сапог?
