До Абакана из Москвы лететь пять часов. Нам повезло - погода была
ясная, вся Сибирь под крылом самолета как на ладони. Хакасия и Тува -
это самый юг Сибири, это, собственно, и не Сибирь уже, а Центральная
Азия: монумент «Центр Азии» - в ста километрах от Абакана.
Владыка
ИОНАФАН был на момент нашей с ним встречи архиепископом Абаканским и
Кызылским, то есть окормлял Хакасию и Туву; позже по его просьбе Тува
была выделена в отдельную епархию, и за нашим собеседником осталась одна
Хакасия - древняя, таинственная, многоязыкая, с бесконечной тихой
степью, синеющими на горизонте горами, тысячелетними идолами и
мавзолеями тагарских вождей... и с массой сегодняшних проблем тоже.
Страшное
расстояние от Москвы - это не то, что может угнетать владыку Ионафана,
выросшего в Советской Гавани Хабаровского края, служившего на Сахалине и
на Кунашире. Однако мой первый вопрос именно об этом.
ИОНАФАН, Архиепископ Абаканский и Хакасский (Цветков Игорь Васильевич), родился в 1962 году в городе Советская Гавань Хабаровского края. С детства посещал храм во имя святых апостолов Петра и Павла в этом городе. В 1982 году поступил в Московскую духовную семинарию. На третьем году обучения наместником Троице-Сергиевой Лавры архимандритом Алексием (Кутеповым) пострижен в монашество. Через год распоряжением Святейшего Патриарха Пимена переведен в новооткрытый Свято-Данилов монастырь, где нес послушание регента хора и сотрудника бюро по приему иностранных гостей. В марте 1988 года рукоположен в сан иеромонаха. С 1990 года - настоятель прихода святой блаженной Ксении Петербуржской в Южно-Сахалинске. В 1994-95 годах служил в Южно-Курильске, был благочинным Курильского округа, затем - настоятелем Воскресенского собора в Южно-Сахалинске. В 1997 году наречен во Епископа Южно-Сахалинского и Курильского. С 2000 года - Епископ Абаканский и Кызылский. В феврале 2010 года возведен в сан архиепископа. |
-
В чем особенность архипастырского служения на краю России? Чем
отличается обстановка, люди?.. Здесь труднее, чем в центре, или
наоборот?
- Жизнь - везде жизнь. Труднее здесь или легче - так сразу не скажешь... В советские времена Сибирь и Дальний Восток, включая и Камчатку, и Сахалин, и Курилы, и Чукотку - негласно считались безрелигиозной зоной. Я специально знакомился с архивами. Там масса просьб от местных жителей - разрешить открыть церковь. Не разрешали - считалось, что в этих краях Церковь не должна присутствовать. На все это огромное пространство была одна епархия с центром в Иркутске. Конечно, перемены за эти двадцать лет произошли просто невероятные, и на месте той епархии сейчас десятки новых, их возглавляют молодые энергичные архиереи... Но начиналось-то все - в условиях безлюдья. Не было ни храмов, ни паствы, ни певчих, не было ничего. Я могу себе представить, как трудно пришлось владыке Викентию[1], который был первым архиереем в Абаканской епархии. Он приехал на абсолютно пустое место. Я сменил его через несколько лет, и то, что я увидел, тоже можно назвать безлюдьем - очень мало было приходов, в Абакане единственный храм находился в удручающем состоянии - но это было все-таки уже не то, что досталось владыке Викентию. Поэтому я всегда подчеркиваю его вклад в создание Абаканской и Кызылской епархии. Она была создана немного на опережение - я и сам в свое время сетовал о том, что не созрели здесь ни люди, ни светская власть, ни церковная жизнь - для того, чтобы была образована епархия. Но теперь, наверное, всем уже ясно, что решение о создании епархии было верным, оно позволило развить церковную жизнь, пусть не в таких масштабах, как в Москве, в других центральных регионах, но мы, по крайней мере, сделали очень большой шаг. Я не только о нашей епархии говорю. Для меня огромной радостью было увидеть репортаж об освящении Свято-Троицкого собора в Магадане. Какой замечательный храм, огромный, как расписан!
-
И у вас в Абакане великолепный Преображенский собор, а храм во имя
Константина и Елены - тоже очень красивый, своеобразный - освятил
недавно сам Святейший Патриарх. Он ведь и в Кызыле освятил новый храм?
- Да, Воскресенский собор. Построить его там было гораздо сложнее, чем здесь, в Хакасии. В Туве нет железной дороги, все пришлось везти на автотранспорте, а это гораздо дороже. Здесь у нас были крупные жертвователи, а там собирали средства всем миром. Тува - очень сложная республика, там сложности с энергетикой, с транспортом, промышленности практически нет, там особые люди и особый менталитет. Для того, чтобы люди начали жертвовать, надо сначала заработать авторитет, надо, чтобы люди доверяли Церкви - а в Туве это особенно сложно.
- И Тува, и Хакасия - республики с очень сложным национальным составом. Ваша паства - это в основном русские?
- Не только русские. Есть, например, поляки православные, как ни странно это звучит - здесь ведь немало поляков обрусевших осталось со времен ссылки. И немцы есть православные, хотя в большинстве своем они лютеране, конечно. И хакасы - народ, крещенный замечательными миссионерами, такими, как святитель Макарий[2], который, посещая эти места, совершал богослужение на хакасском языке. Православие у хакасов - это не что-то внешнее, нет, это вошло в менталитет народа. Зайдите в любой наш храм - и вы увидите, что хакасов не меньше, а даже больше, чем русских. Поэтому мы издаем православную газету на хакасском языке, стараемся частично переводить богослужение. Было очень приятно, когда Святейший Патриарх, совершая богослужение у нас в Абакане, произносил возгласы на хакасском языке.
- Вы ведь уже десять лет здесь?
- Да, десять лет. Я приехал сюда не по своей воле, конечно - по воле Святейшего Патриарха и Священного Синода. Монах творит послушание, поэтому я приехал сюда и тружусь здесь по мере своих сил; но мне совсем непросто было оторвать от сердца Сахалин и Курилы. Там остались люди, там осталось слишком многое... Но нужно было привыкать к этому месту. И не просто привыкать, нет - нужно было сделать так, чтобы это место и люди, которые здесь живут, стали родными. Когда я приехал сюда впервые, я сказал, что надеюсь служить здесь долго, чтобы сродниться с этой землей. Мне один старый архиерей говорил: чтобы вылупились птенцы, птица должна сидеть на гнезде, долго согревать кладку своим теплом. И вот, за десять лет удалось, кажется, что-то отогреть. Но сейчас я особенно ясно понимаю, что мы только в начале пути. Как говорит Святейший Патриарх, строить храмы - это только полагать начало делу. Надо, чтобы эти храмы наполнились людьми, нужно возрождать церковную жизнь во всех ее проявлениях, не только в богослужебном. Очень многое предстоит сделать... если только Господь нам такую возможность даст.
- Здесь малая плотность населения, расстояния меж населенными пунктами огромные. Много ли храмов на периферии?
- Во всех основных поселках и райцентрах есть приходы, а в городах и по два, и по три. Проблема в нехватке священников. В Северном благочинии у нас 18 приходов ждут священника, нам некого туда послать. Там два священника, они разрываются меж этими приходами, служат то в одном, то в другом. Мы направляем молодых людей в разные семинарии, в Новокузнецк, Тобольск, даже в Саратове у нас учится один наш семинарист, он тувинец. Но они почему-то не возвращаются сюда после окончания семинарии, предпочитают оставаться там, где учились. Обязать их вернуться сложно. Хакасия долгое время была совсем не привлекательным местом, считалась депрессивным регионом.
- Вы росли в Хабаровском крае, в той самой безрелигиозной зоне. Как вышло, что Вы еще мальчиком ходили в храм, пели там, читали? Кто Вас привел?
- Да, был у нас в Советской Гавани храм - такой домик, ничем внешне не отличавшийся от других таких же домиков: купол запрещали ставить. Несколько раз пытались, деньги собирали, но не разрешали власти. Сложно очень все было... Советская Гавань - до революции она называлась Императорская Гавань - это особое место, там рядом Ванинский порт, через него многие из новомучеников наших прошли, там это очень хорошо ощущается. У нас в городе - не по своей воле, конечно,- жил архимандрит Наум из Троице-Сергиевой Лавры - слышали про него? Все это воздействовало на сознание, конечно, но вообще-то это тайна Божия - как человек к Нему приходит, и никто не может ее разгадать. Я, как и многие, задумывался о том, для чего я живу, искал внутреннюю опору. Официальная идеология меня совершенно не удовлетворяла, я чувствовал ее фальшь. Читал, конечно...
- Что читали? Ничего ведь не было!
- Евангелие я мог прочитать, была такая возможность. Хотя и не совсем просто было это сделать. Прочитал Евангелие, и... нет, это, наверное, невозможно вот так, словами рассказать. Лучше просто сказать, что это тайна. Господь меня привел. Как и многих других в те годы. Я стал бывать на богослужениях... и понял, что это мое.
На самом деле, у меня с детства было такое чувство, что Бог есть. Дети, когда они обсуждают это без взрослых, почти всегда приходят к выводу, что Он есть. Они Его чувствуют!
Вы говорите, что негде было о вере прочитать, но ведь была же русская классика, было то, что в школе проходят. «Преступление и наказание», к примеру - помните, чем оно кончается? Рассказом о воскресении Лазаря. А «Мцыри» - помните, какой там эпиграф у Лермонтова? Из Ветхого Завета, из Первой книги Царств - слова Ионафана, который был сыном Саула и другом Давида: Я отведал... немного меду, и вот, я должен умереть (1 Цар. 14, 43). Когда я впервые услышал свое монашеское имя, я это вспомнил. Это ведь были первые слова, которые я прочитал из Священного Писания. Не только я их прочитал, их читали все, кто в школе учился, но у кого-то они сработали так, у кого-то по-другому. Но мы все на самом деле воспитаны культурой, выросшей из Евангелия. Хотя и советской культурой тоже. Однако советская культура бессознательно отражала культуру христианскую.
- А кто из взрослых поддерживал Вас в Вашем юном стремлении к вере?
- Никто. Это было путешествие в одиночестве. В семинарии - другое дело, там все сразу изменилось. Там вера была не на обочине жизни, как у нас в Советской Гавани - домик, спрятанный в частном секторе, не сразу найдешь,- а в центре. Первые впечатления были невероятно сильными. Богослужение в Лавре совершалось с таким воодушевлением, с такой торжественностью, красотой! Я уже имел кое-какой церковный опыт к тому времени, я ведь даже хором управлял у нас в Советской Гавани, но в Лавре меня встретило совсем другое, и я оказался чистым белым листом - все легко записывалось.
- А родители? Как они отнеслись к Вашему выбору?
- Нормально. То есть замечательно отнеслись. У нас в семье всегда был такой принцип: человек сам выбирает свой путь. Ко мне сейчас приходят юноши за благословением на поступление в семинарию, и меня иногда сомнение берет: кто тут решение принимал? Я этому мальчику говорю: ты можешь слушать маму, папу, но в данном случае лучше послушать себя. Есть ли у тебя призвание к священству? Не мама ведь будет эту жизнь за тебя жить, а ты.
Период обучения в семинарии, в Академии - самый светлый в моей жизни. Я помню, у нас читал лекцию один митрополит, и он сказал нам: «Вы не представляете, с какой радостью я бы сейчас надел ваш китель и сел рядом с вами!». Я тогда усомнился, а теперь вижу, что он был прав.
- Кто из Ваших учителей оказал на Вас наибольшее влияние? Кто послужил примером?
- Мне трудно кого-то одного назвать - скорее, весь уклад жизни семинарии воспринимался как нечто единое. Как островок в море. Это сейчас мы привыкли: ну, Лавра и Лавра. А тогда она была чудом! Счастьем была возможность петь в лаврских хорах, в особенности в хоре у архимандрита Матфея (Мормыля)[3], учиться колокольному звону у игумена Михея (Тимофеева)[4], все это - на всю жизнь.
- А владыку Александра помните? Ректора МДА, впоследствии архиепископа Саратовского и Вольского?
- Конечно! Я ведь присутствовал на его хиротонии, это было на Покров, 14 октября 1982 года - я только что поступил в семинарию, и это была первая епископская хиротония, которую я видел. Ее совершил будущий Патриарх Алексий, тогда - митрополит Таллинский и Эстонский. После хиротонии владыка Александр служил семь дней подряд, как полагается - мне запомнились и эти его богослужения, и те, на которых я был позже. Каждое его богослужение запоминалось надолго. А как ректор... Вы понимаете, он ведь, как отец, взял на себя за нас всех ответственность - за нас, таких молодых тогда, в атеистическом государстве. И он нес эту ответственность достойно. Каждое его слово, каждый поступок были продиктованы этой ответственностью, нельзя было этого не видеть. Запомнились его встречи с преподавателями, со студентами Академии. Каждое слово запомнилось, потому что не было пустых слов. Над каждым нужно было очень хорошо подумать. И проповеди, конечно, они были очень хорошие, очень емкие, продуманные, их действительно хотелось слушать. Но главное для меня - его благоговейно-трепетное отношение к богослужению. У него были проблемы со здоровьем, и можно было заметить иногда, насколько тяжело ему дается служба. Но и его самоотверженность при этом была видна тоже. Когда он скончался, я воспринял это как утрату близкого человека. Всегда поминаю его на проскомидии, когда служу Божественную литургию.
- Вам было трудно расставаться с Лаврой, перебираться в Свято-Данилов монастырь?
- Ни один лаврский монах еще не покинул Лавру добровольно. Из нее уезжают только по послушанию. Мне, как и всем моим братьям, свойственен лавроцентризм: все должно быть только так, как в Лавре, больше никак. А в Даниловом монастыре все было несколько иначе. Служба гораздо скромнее. К тому же я продолжал учиться в МДА, и мне приходилось каждый день ездить из центра Москвы в Сергиев Посад и обратно, исполняя при этом массу послушаний.
- Но самое-то сложное было впереди - Сахалин и Курильская гряда, где Вы были единственным священником на тысячи километров в округе. Вот где, наверное, контраст с Лаврой!
- На Сахалине просто не было ничего. Совсем не было певчих, и поначалу мне приходилось всю Литургию петь самому. Не было ни храма, ни колокольни, была какая-то избушка. Это потом был создан храм. Я действительно оказался единственным священником на семьсот тысяч населения, а тяга к Церкви у сахалинцев была огромная. Не могу сказать, скольких я там крестил, я не считал, но очень много было новокрещеных. А тяжелей всего то, что многим приходилось отказывать. Нет, не в крещении! Во внимании, в беседе, в ответах на вопросы. Выходишь из храма, к тебе подходит человек, а ты ему - извините, не могу сейчас, меня ждут. Займешься с одним - опоздаешь ко многим. Но дальневосточники вообще удивительные люди. Очень отзывчивые, сердечные. Я помню, как, будучи уже епископом Южно-Сахалинским и Курильским, совершал там первые монашеские постриги - весь приход плакал.
Курильская гряда - это особое место. Она большая, но населены лишь те районы, что ближе к материку, дальше только пограничники. Там, на Кунашире, огромный вулкан Тятя, это такой правильный конус, всегда покрытый снегом, на его склонах живут дикие лошади. Я помню, как впервые туда прибыл - корабль не подходил близко к берегу, надо было перебираться на плашкоут, а со мной несколько тяжелых ящиков с церковной утварью. Нас высадили с этого плашкоута на берег... И все ушли. И вот я оказался в абсолютном одиночестве с этими ящиками на берегу. Куда идти и что делать? Вот этот момент я очень хорошо помню. Потом уже появились какие-то люди рядом, потом нам отдали бывший кинотеатр. Не было престола, жертвенника, проскомидию приходилось совершать на подоконнике, благо он широким оказался... Когда служишь в такой дали, в таких условиях - нужно уметь порой что-то нарушить, не букве, а духу Устава последовать, чтоб получить результат. Важно построить храм, важно, чтоб были колокола, хор и все прочее, но главное, то, на чем церковная жизнь выстраивается,- это Божественная литургия и Причащение. И я старался привлекать людей, чтоб они как можно чаще приобщались Христовых Таин. Если люди часто причащаются, то церковная жизнь строится - пусть трудно, сложно, с препятствиями, но строится. Поэтому, когда возникает вопрос, часто или редко человек должен причащаться, я отвечаю так: нужно, чтоб человек готовился к Причастию осмысленно, сознательно, чтоб подходил с благоговением, но нельзя создавать искусственные препоны. Печально, когда подходит человек к Чаше, а священник начинает его излишне строго допрашивать: постился ли, молился ли? Конечно, готовиться надо, но ведь мы все равно недостойны, сколько бы мы ни готовились. Где бы я ни служил, я старался из этого исходить, и только поэтому, может быть, что-то и получалось.
-
Не так давно я спросила одну монахиню - примерно Вашу ровесницу - о
том, не слишком ли рано она, на ее взгляд, сделала выбор в пользу
пострига: в 21 год! Она ответила, что такие решения и надо принимать в
молодости, когда душа еще не закоснела. Вы, сделавший этот выбор в 23,
согласны с нею?
- Это очень ценно в очах Божиих - когда монашество принимается в молодости. Евангелие требует максимализма, а в молодости человек наиболее к нему способен. Но и другой путь ценен тоже - когда человек идет к постригу долгим путем, через многие испытания и искушения; когда он становится иноком, приобретя уже большой жизненный опыт. Первый путь более характерен, может быть, для той эпохи, в которой прошла наша юность. Сейчас у нас нет гонений, и потому, может быть, кое у кого нет и чувства, что путь следования за Христом - это путь, который мы выбираем навсегда. Поэтому сейчас лучше что-то испытать, понять, увидеть, проверить себя - прежде чем делать этот выбор. А в те годы - что испытывал молодой человек, который сознательно шел против общества и государства? Тогда, если уж принимали решение, то действительно до конца. Как преподобный Антоний Великий, который однажды в юности пришел в храм - а там читают из Евангелия о богатом юноше, которому Христос сказал: Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною (Мф. 19, 21)... И Антоний тут же пошел и сделал так, как сказано в Евангелии, раздал все имущество и ушел в пустыню.
Да, можно сказать: молодой человек не представляет себе всей своей предстоящей жизни, не знает, что с ним будет в зрелости, в старости. Но в начале монашества должен быть порыв, а не расчет. И вся монашеская жизнь, до конца, должна быть горением. И путем к совершенству, то есть к жизни евангельской.
- И все-таки это правда, что молодой человек не представляет себе будущей жизни! У Вас были такие кризисные моменты - когда Вы вдруг отчетливо понимали, на что пошли?
- Да нет. Никаких таких особо страшных моментов у меня не было. Надо просто вовремя понять: довольство человека, его счастье, положительные эмоции - это все на самом деле очень мало зависит от внешних событий и окружающих людей. Царствие Божие внутрь вас есть (Лк. 17, 21). Счастье человека в нем самом.
- И все-таки - что самое трудное в монашестве?
- Позвольте выразиться дерзновенно - ничего в нем трудного нет! Иго Мое благо, и бремя Мое легко (Мф. 11, 30). Клобук монашеский - он легкий. И мантия тоже легкая. А вот омофор[5] - другое дело. Он очень тяжело давит. Потому что это - ответственность.
Беседовала Марина Бирюкова
Фото автора
Журнал «Православие и современность» № 21 (37)
[1] Викентий (Морарь), ныне Митрополит Среднеазиатский, с 1995 по 1999 год - Епископ Абаканский и Кызылский.
[2] Макарий (Парвицкий, 1835-1926), митрополит Московский и Коломенский, выдающийся просветитель Сибири.
[3] Архимандрит Матфей (Мормыль;1938-2009) - старший регент Троице-Сергиевой Лавры, руководитель объединенного хора Лавры и МДАиС. Заслуженный профессор МДА.
[4] Игумен Михей (Тимофеев; 1917-2009) - старейший звонарь Троице-Сергиевой Лавры, известнейший знаток и хранитель традиций колокольного звона.
[5] Важнейшая часть архиерейского облачения, в буквальном переводе с греческого - «носимый на плечах»; без омофора невозможно архиерейское богослужение.
http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=60291&Itemid=3
