Посвящается моему первому духовному наставнику, игумену С.
Из капитанской рубки раздавались и неслись над Чусовой крики и брань. Хлипкая дверца рубки ходила ходуном от завязавшейся потасовки, и было непонятно, чем закончится переправа на другой берег. Отец Савватий тяжело вздохнул. А начинался день прекрасно.
C утра он на этом же пароме быстро пересёк Чусовую и навестил свою прихожанку, заболевшую Нюру: пособоровал, исповедал, причастил. После причастия больной стало ощутимо легче, и Нюра даже встала с кровати, с которой не поднималась уже несколько недель. И не только встала, а ещё и разогрела грибную похлёбку, сваренную заботливой соседкой Татьяной.
Они с батюшкой не спеша хлебали ароматное кушанье и жмурились на весеннее солнышко, заглянувшее в избу. За спиной уютно трещала печь, серая кошка Муся ласково тёрлась о ноги хозяйки, а Нюра, поглядывая в солнечное окно, стала вспоминать, как после гибели родителей осталась в семье за старшую и вырастила троих: Клаву, Колю и Мишеньку. Была, как сейчас, весна, малые делали кораблики, а она, юная, тоненькая, ворочала тяжёлые чугунки в печке. Устав до изнеможения, отругала братишек за непорядок, а потом расплакалась, они же её и стали утешать.
Отец Савватий слушал, не перебивая, и радовался, что лёгкий румянец сменил восковую смертельную бледность её лица. Думал: «Бог милостив, поживёт ещё наша Нюра».
Потом батюшка возвращался с затянувшейся требы. Шёл по дороге к парому, ласковое солнце приятно грело спину, но ветер был ещё холодным, полным весенней свежести. Река, словно вздохнув полной грудью, выросла, разлилась весенним паводком. Жаворонок заливался высокой трелью над весенними просторами, набухали почки, набирали силу первые клейкие зелёные листочки на деревьях.
Отец Савватий не спешил. До парома было целых полтора часа, да потом сам паром минут сорок, не меньше, боролся с волнами, плыл на другой берег Чусовой - туда, где на Митейной горе золотом сверкали купола белоснежного монастырского храма. Игумен Савватий был духовником и строителем этого монастыря, а Митейная, или Святая, гора за двадцать пять лет стала ему родным домом.
Отчего-то подобно Нюре он стал вспоминать прошедшие дни. Шёл по улице, знакомой до каждого кустика на обочине, вдыхал полной грудью пьянящий весенний воздух, а в голове теснились образы из минувших лет... Иногда так бывает: ты долго не вспоминаешь о прошлом, а потом - в пути или перед сном - вдруг нахлынут воспоминания и наполнят сердце своей остротой и свежестью, как будто вчера это было... Разбередят душу, и ты заново переживаёшь боль и радость минувших дней.
Как он, горожанин, оказался в этой глуши? Когда ступил на путь, который привёл его на эту гору, продуваемую всеми ветрами?
В храм Серёжа ходил с раннего детства с любимой бабушкой. Продолжал ходить в школе. Учителя-атеисты настраивали класс против верующего мальчика. Но он не обращал внимания на насмешки, издевательства и даже на побои... Потом был строительный техникум, где он тоже не скрывал своей веры. Отец, работавший на военном заводе, бросался на него с кулаками, жаловался властям, призывая их «спасти сына из сетей религиозного дурмана».
На практике в чужом городе он сразу же нашёл церковь, и священник, увидев среди бабушек пятнадцатилетнего паренька, предложил стать алтарником. Так он обрёл первого духовного наставника, протоиерея Виктора. Жил в его семье два года, спал рядом с его детишками.
Как-то он помогал отцу Виктору сослужить архиепископу на праздничной службе, и тот благословил юного пономаря приехать в кафедральный собор. С того времени несколько лет Сергей выполнял обязанности иподьякона.
После его рукоположения в дьяконы отец писал жалобы властям и уполномоченный не хотел давать регистрацию, требовал, чтобы «молодого человека вернули в светскую среду». И архиепископ Афанасий сделал ход конём: пригласил уполномоченного на свой День ангела, выделил ему место на хорах и прямо в его присутствии рукоположил духовное чадо в дьяконы. Уполномоченному ничего не оставалось делать, как смириться...
Через пару месяцев, на Духов день, дьякона Сергия рукоположили в священники и через неделю отправили сюда - на Митейную гору, на берег суровой уральской реки Чусовой.
Он получил регистрацию, собрал свои нехитрые пожитки. Чемодан получился очень тяжёлым - в основном из-за книг. А вот пошить рясу денег не было, и он нашёл в кафедральном соборе какую-то старую, изъеденную молью.
Часа два нужно было ехать на дребезжащей электричке, а потом пройти много километров пешком... И он шёл по этой дороге, как сейчас. Только стоял июнь, солнце было жарким, воздух - горячим, а дорога - такой сухой и пыльной!
Он шёл в неизвестность, и некому было встретить молодого священника. Когда-то при жизни протоиерея Николая Рагозина, известного в России старца, в храме Всех Святых на Митейной горе был многочисленный и дружный приход. Но отец Николай умер. Новые священники в этой глуши как-то не приживались, и теперь в храме никто не служил. Приход фактически распался.
Если бы только что рукоположённый батюшка знал о ждущих его испытаниях, об искушениях, скорбях и предстоящей боли - смог ли бы он тогда так смело выйти из последнего вагона старой электрички навстречу будущему? А тогда он шёл - и сердце пело; пастырь шёл к своему первому приходу, к своим первым прихожанам. И огонь веры горел так ярко и ровно. И ничто нечистое не могло коснуться души.
Можно ли сохранить в себе жажду служения Богу и ближним, пронести этот огонь веры через годы? Не обтёрлась ли душа, не загрубела ли на долгом пути? Отец Савватий задумался.
Владыка Афанасий, благословивший его постриг, говорил:
- Подумай, сынок. Ты так молод. Отдаёшь ли себе отчёт, что сейчас ты, двадцатилетний юноша, принимаешь решение за будущего тридцатилетнего, сорокалетнего мужчину, за пожилого человека? Будет ли тот зрелый мужчина согласен с юным Серёжей? Сможет ли он полностью отдать себя на служение Богу и пастве, не свернуть с пути? Не осудит ли он его за то, что выбрал такой крутой путь? Лишил семейных радостей, детей и внуков, женской любви?..
И он не знал, что ответить. Как он мог ответить за того, кем не был, кого не знал? Он знал только себя - нынешнего, - который весь горел и рвался на подвиг, таял от благодати Божией.
А потом - да, благодать отступала. Промыслительно отступала. Чтобы он знал: «без Мене не можете творить ничесоже». Тяжёлые искушения и лютая плотская брань. Ах, какой лютой она была порой! И каждый раз, когда он молился за паству, знал, что злая сила ненавидит эту молитву. Господь защищал, не позволяя врагу ударить в полную силу, покрывал Своей благодатью. Но и того, что доставалось, - было много!.. Враг нападал через людей, через искушения, причиняя болезни, нанося раны телесные и душевные.
Да... Тогда, в первый раз, он так устал идти по этой пыльной дороге, и попуток всё не было. Путь его был полон символов, был как бы прообразом будущего. Но понял он это гораздо позднее. Храм на горе представлялся раем, к которому стремишься в течение жизни. Он шёл, пот катился по лицу, по спине, и он уже сомневался, что сможет дойти сам. Внезапно у чемодана оборвалась ручка. Он пытался нести его, обхватив руками, но так стало гораздо тяжелее.
Он остановился и понял, что забыл о главном. И стал молиться. Горячо молиться.
И пришёл ответ на молитву - так Господь в его духовном младенчестве утешал и подавал помощь мгновенно. Несколько часов дорога была пустынной, и вдруг из-за поворота показался мотоцикл с коляской, который притормозил, не дожидаясь, пока он сможет поднять обессиленную руку.
Мотоциклист довёз его до парома. Переправа через реку тоже была символом - обратного пути нет. А когда поднялся на высокую гору к старому запущенному храму, его, как два ангела, встретили первые прихожанки. Старушки так искренне радовались, что наконец-то будет служба в храме и оживёт древняя Митейная гора...
Рядом с храмом стояла старая избушка. В ней жил ещё протоиерей Николай Рагозин. И две бабушки. Одну звали Валентиной, она была псаломщицей. А другую - Дарьей. Ей было уже 95 лет, и все эти годы она провела на Митейной горе, никуда не уезжая. Святость этого места притягивала и удерживала. Ведь в этих местах когда-то подвизался святой Трифон Вятский, а потом молился на горе блаженный Митейка. Ещё Дарья много лет была келейницей отца Николая.
Бабушки постарались подготовить для молодого батюшки комнатку в старой избушке, создать какой-то уют. И два колченогих стула, скрипучая кровать, казалось, тоже радовались своему новому хозяину.
...Отец Савватий замедлил шаг. Время странным образом плавилось под ярким весенним солнцем, казалось, сейчас он обернётся - и увидит себя... того, юного. За воспоминаниями и не заметил, как подошёл к парому. До отправления ещё было время, и отец Савватий сел на скамейку, укрывшись от весеннего ветра. Здесь солнышко пригревало не на шутку, и он закрыл глаза.
Разбудили голоса из рубки: разговаривали капитан и помощник. Помощник говорил негромко, а капитан, видимо, специально возвышал голос, чтобы он, отец Савватий, хорошо слышал:
- Катается туда-сюда, дармоед! Терпеть не могу этих попов! А тут на тебе, радуйся, опять его вези! Сидит на этой горе, на кладбище, как сыч! Разве нормальный человек будет жить на кладбище?! Вот то-то!
Отец Савватий улыбнулся. Да уж... Когда он приехал на Митейную гору из города, всё казалось необычным: старый заброшенный храм, покосившаяся избушка. Печка плохо держала тепло, к утру выстывала, и вода в рукомойнике замерзала. Не было удобств, не было людей. А вокруг храма действительно было кладбище. Настолько старинное, что при похоронах не замечали старых могилок, сровнявшихся с землёй, - копая яму, натыкались на старые косточки. Иногда их просто выбрасывали в сторону, заботясь только о своём покойнике. Они с бабушками собирали эти косточки и предавали погребению.
Местные привозили усопших, и он отпевал, служил панихиды. К нему подходили какие-то страшные взлохмаченные мужики и басом спрашивали, не страшно ли здесь молодому батюшке. А он отвечал: «Чего мёртвых бояться? Я за них молюсь».
Старец Николай Рагозин был духовным воином, отчитывал бесноватых. После его смерти в храме на горе пытались служить два священника, но не выдержали этой глуши, страхований, отсутствия людей, удобств - да много чего. Были и у него страхования. Спасался молитвой. Когда становилось совсем тяжело - надевал рясу отца Николая. В ней и служил.
В капитанской рубке замолчали, а потом возмущённый голос проревел:
- Насобирал возле себя баб! Монастырь у него женский, видите ли!
Второй голос стал громче:
- Ну, ты ещё скажи, что он специально монахом стал, потому что бабник!
- Всё равно, чего он там, как в малиннике...
- А тебе что - завидно, да?!
Отец Савватий снова улыбнулся. Да, монастырь у него женский. Вот уж никогда бы молодой отец Сергий не представил себе, что станет духовником и строителем женского монастыря. Но бабушки потянулись на службы, и храм ожил. Многие были чадами протоиерея Николая.
Приняли они молодого священника не сразу - сначала боялись, что сбежит. Спорили, когда пытался говорить о неосуждении, о духовной жизни.
- Вот батюшка Николай был старцем! А ты совсем молоденький! Мы ведь жизнь прожили, всё сами знам. Какая такая духовная борьба?! Нет, мы уж старенькие... Осуждали? Не-е... Это мы и не осуждам вовсе, это мы так - покалякали между собой...
И они спорили с ним, не слушались, а он был хоть и молодой, но священник. Он говорил им что-то духовное, а они смеялись, перечили, вредничали. Пару раз так его доводили, что он собирал чемодан и, украдкой смахивая слёзы, уходил на паром, чтобы вернуться в родной город.
Как-то в полном унынии уже переехал на другой берег и шёл на вокзал. Навстречу ему попалась староста храма Анна Дмитриевна:
- А вы куда это, батюшка?!
- Я от вас уезжаю.
- Нет, давайте ко мне зайдём, хоть чайку попьём...
Когда зашли в дом, она стала греть похлёбку и чай, а ему достала с полки старинные Четьи-Минеи в кожаном переплёте. Он открыл книгу на первой попавшейся странице, стал читать. И это было прямо о его жизни. Ситуация - один к одному. Только в книге святой человек, которому досаждали, всех простил и никуда не уехал.
У него появилось чёткое осознание того, что Господь Сам его вразумляет, и вся обида тут же исчезла. Он вернулся на пароме обратно, зашёл в избушку и увидел такую картину: стоят его бабушки на коленях и за него акафист читают.
А потом он уже врос в это место, душа прилепилась к Митейной горе над суровой уральской Чусовой. Он чувствовал молитвенную помощь старца Николая, который предсказал строительство монастыря и даже описал прихожанкам своего храма, будущим бабушкам, внешность своего преемника.
По их словам, описывал старец точь-в-точь его, отца Савватия. Он слушал их недоверчиво: не тянет он на преемника, так себе, обычный, ничем не примечательный священник... А спустя десять лет выросли постройки монастырские в тех самых местах, на которые указывал отец Николай.
Отец Савватий вздрогнул от неожиданного гудка: на паром въезжал здоровенный «КамАЗ»! Река играла холодными волнами, они бились и рассыпались у борта парома. О чём это он? Да, о том, как появился монастырь...
Постепенно отношения с бабушками полностью наладились: он научился молиться о них от всего сердца, покрывать их немощи своей любовью. Вот удивительно: ведь он не стал намного старше, но теперь бабушки чувствовали его пастырскую заботу и пастырскую же власть. Он стал для них не «внучком», а отцом. Любимым батюшкой.
Следующие пару лет служил спокойно. А потом всё стало опять меняться, как меняется во время путешествия рельеф местности. Видимо, какой-то отрезок его пути закончился. Так бывает: мы идём то по ровной дороге, а то - одни ухабы... И вот его собственная дорога, дав ему передышку, стала уходить в гору.
Началось с того, что он почувствовал: перестал так уставать, как раньше, втянулся. Вроде бы даже стал появляться избыток сил. Появилось какое-то внутреннее беспокойство, неудовлетворённость собой. Он встал на колени и от всей души помолился:
- Господи, как мне быть? Дай мне какое-то дело, какое-то служение, кроме того, что я сейчас делаю!
И Господь услышал его молитву. На исповеди одна бабушка попросила:
- Батюшка, возьми меня к себе! Я ведь одна совсем... Ты уж меня и похоронишь, и отпоёшь, и за упокой души моей помолишься!
И остальные как будто сговорились. Как придёт к какой-то старушке на требу, так она и просится: возьми да возьми к себе!
Они все стали нуждаться в помощи, уходе. Как-то приехал к одной своей бабушке на пароме, смотрит - пол избушки скрыт под водой, вода сантиметров на тридцать поднялась! Домик-то у неё рядом с Чусовой, а весной река разлилась. Сама лежит на кровати, нога распухла, ходить не может. Вот умри она - и ей даже глаза никто не закроет...
И он понял, что это Господь открывает ему, по его же молитве, этих бедных Лазарей, которых часто просто не замечают. Мгновенно пришло решение: он действительно возьмёт старушек к себе. А для этого построит им дом. Богадельню. Прямо рядом со своей избушкой и храмом, на Митейной горе.
У него не было денег для строительства даже баньки, не то что избы. Но как только он решил взять к себе бабушек, ему пожертвовали две тысячи. Таких денег он раньше и в руках не держал!
Вот когда пригодилось строительное образование! Он закупил материалы, нанял рабочих и начал строительство первого деревянного дома на восемь келий: четыре небольших комнаты на первом этаже и четыре на втором. В каждой келье могли жить один-два человека. Как только деньги кончились, пришли новые, и их было достаточно для оплаты рабочим и продолжения строительства. А когда дом был достроен, деньги перестали приходить.
Он поселил в этом доме старушек, и стали они жить вместе. Он служил в храме, ездил на требы, ухаживал за бабушками, а чуть позже пришли молодые сёстры - будущие монахини. Они ухаживали за бабушками, а он служил, потому что треб становилось всё больше. Всё новые прихожане искали пастырского окормления.
Его авторитет священника рос незаметно для него самого. Теперь его община состояла не только из старушек - на горе появилась молодёжь. Молодые искали подвига, монашеской жизни. Он поехал с ними к старцу Иоанну (Крестьянкину), который уже несколько лет был его духовным отцом. По пути эти славные ребята, на которых он, сам ещё молоденький, смотрел уже как отец-наставник, спорили до хрипоты:
- У нас будет женский монастырь!
- Нет, мужской!
- А вот у старца спросим: как он благословит, так и будет!
Отец Иоанн встретил их ласково. Но с юношами почти не разговаривал, а сразу же обратился к девушкам и стал наставлять их. Говорил о том, какими должны быть монахини и настоящий монастырь. Дал им благословение на основание женского монастыря.
Так и случилось. Те юноши, что ездили с ним, как-то незаметно разъехались: кто женился, кто стал семейным священником. А матушки остались.
...Из рубки загремело опять:
- Давай наливай ещё по маленькой!
- Может, хватит? Мы ж на работе... Скоро уж трогаться...
- Наливай, говорю! Всё обрыдло! Жизнь тяжёлая, несуразная! Никакой радости... А этот вон улыбается! Так бы подошёл да и ударил бы!
- Ага, он тебе ударит... Вон здоровый какой мужик, мощный... Силищи, наверное, немеряно! А и вообще - чего ты привязался-то к нему?! Поп как поп...
Отец Савватий грустно вздохнул. Он старался не смотреть в сторону рубки, чтобы не вызвать лишнего гнева, но и передвигаться на небольшом пароме, уже занятом машинами, было особенно некуда. Скамейка по другую сторону рубки была занята пассажирами легковушек. Была ещё маленькая скамеечка на корме, но там сидел один из местных жителей, Толян.
Он отличался высоким ростом и недюжинной физической силой. Служил в какой-то горячей точке, был контужен, отчего повредился и был выведен на инвалидность. Трезвый, вёл себя смирно, выпив же, частенько впадал в ярость, и тогда усмирить его могла только Валентина, высокая худая старушка. Баба Валя отличалась кротостью и добротой, но сына держала крепко, а он отчего-то робел перед матерью и слушался беспрекословно. Толян даже ходил с бабой Валей в церковь и всегда с восторгом смотрел на него, отца Савватия, особенно когда он обходил храм с кадилом.
Сейчас Анатолий сидел спокойно, похоже дремал, и не обращал внимания на громкие бранные слова, доносящиеся из капитанской рубки. Батюшка тоже отвернулся - ему и раньше приходилось ему встречаться с людской злобой и ненавистью. Иногда он был готов к этому и молился, тогда благодать молитвы защищала. А иногда удары наносились внезапно... Один раз он испытал очень сильную злобу, причём злость была примерно одинакова и у неграмотной болящей старухи, и у высокопоставленной начальницы из райисполкома.
А дело было так. Ещё в двадцатые годы храм Всех Святых на Митейной горе обезглавили - снесли купола, и здание потом отдали под спичечную фабрику. В сорок шестом церковь вернули верующим, но колоколов уже не появилось. Почти семьдесят лет не слышали эти места радостного колокольного звона.
Отец Савватий долго собирал деньги, наконец накопил на небольшие колокола и сделал первую звонницу. Он сам поднимался на неё, звонил, и такой прекрасный, нежный звон разливался над просторами Чусовой, что сердца прихожан пели вместе с ними.
И вот как-то раз, когда он, только что отзвонив, спускался по крутой лестнице, из тёмного угла раздалось злое шипение:
- Приехал сюда... молодой... в колокола он звонит... сейчас последние времена настали... уж и в церковь нельзя больше ходить, а он звонит... антихриста встречать будет своими колоколами...
Эти злые слова были так неожиданны и ударили, как ножом, прямо в сердце. Интересно, что сама болящая старушка потом вспомнить не могла, чем была вызвана такая сильная ярость.
Зато всё хорошо помнила и осознавала руководительница райисполкома - убеждённая атеистка. Обычно спокойно-надменная, она совершенно изменилась при разговоре о колоколах. Ей донесли про молодого активного священника, она вызвала его к себе и кричала, покраснев от гнева:
- Как вы посмели?! Кто вам позволил?! Вы мешаете вашими колоколами детскому саду, и школе, и местному населению! Эти отвратительные звуки нарушают общественный покой! Почему вы не пришли ко мне за разрешением?!
Райсполком находился в районном городе, в пятидесяти километрах от Митейной горы. Он спокойно ответил разбушевавшейся начальнице, что ни детский сад, ни школа не жалуются на колокольный звон:
- Кому мы можем мешать? Ведь все эти учреждения находятся довольно далеко - за Чусовой.
И тут она завизжала от ярости:
- Мне! Мне вы мешаете!!!
Лицо её страшно исказилось, и ярость эта была уже какой-то нечеловеческой.
Да... так что он привык к ударам, в том числе неожиданным.
Колокола он потом поменял на большие, и сейчас матушки научились звонить так красиво... Он опять улыбнулся.
В рубке зашлись от негодования:
- Не, ты смотри, он опять улыбается! И-ишь, дармоед, привык на бабках наживаться!
- Да ладно тебе! Чего ты сегодня так разошёлся-то?!
- Не, ну обидно же! Мы тут живём - пашем как проклятые, а он там, в монастыре в своё удовольствие! И словечки-то какие напридумывали: всё там у них «искушения», «утешения» - тьфу! Слушать противно!
- Всё, успокойся уже! Давай заводи, пора отчаливать - время!
Тяжело заработал мотор. Паром вздрогнул, качнулся и стал медленно отплывать от пристани.
«Не бабки, а бабушки», - хотелось ему поправить. Сказать о них ласково, помянуть всех добром, потому что из его первых бабушек уже никого не осталось. Окончилась их многотрудная и скорбная жизнь. Всех их он довёл до конца и по очереди проводил в вечность: исповедал, причастил, отпел... А те молоденькие сёстры, что первые пришли ухаживать за старушками, уже давно не молоды. Как и он сам...
И теперь не то чтобы настало время, чтоб подводить итоги, но наверное, чтобы понять, правильно ли идёт он по выбранной когда-то дороге, не заблудился ли, не сбился ли с пути ненароком. Может, поэтому так много воспоминаний нахлынуло сегодня?
А что насчёт утешений... Были у него и утешения - незаслуженно много, да ещё какие! От людей и от Господа. Он закрыл глаза, чтобы мысленно перебрать в памяти этот драгоценный бисер. Епископ Афанасий и протоиерей Виктор, отец Николай и архимандрит Иоанн (Крестьянкин)... Чем заслужил он эту милость - встретить таких людей на своём жизненном пути?
Рукоположение в священники... На литургии после «Херувимской» и перенесения Святых Даров он стоял на коленях перед престолом, и архиепископ Афанасий, возложив на его голову руку и край омофора, читал тайносовершительные молитвы: «Божественная благодать, всегда немощная врачующи...» А он чувствовал: словно ток проходит через всё его тело, весь дрожал от силы благодати Святаго Духа, сходившей на него. Неудержимо текли слёзы, и он чувствовал, что ещё немного - и его слабая человеческая оболочка не выдержит этого.
Потом, когда облачили его в священнические одежды - епитрахиль, пояс, фелонь, - он посмотрел на людей, собравшихся в храме, и почувствовал, как переполняет его любовь к этим людям, к пастве, которую он теперь должен пасти. Подобной любви он не испытывал никогда раньше, она пылала в сердце, он чувствовал, что любит их всех одинаково: старых и молодых, красивых и неприглядных, женщин и мужчин, детей и стариков. Такова была сила благодати рукоположения.
С годами это чувство стало слабее, он стал различать прихожан и уже не мог любить их одинаково, хоть очень старался. Но своими силами достичь такой любви невозможно... Господь дал её в начале пути туне - даром, а потом тихонечко забирал, чтобы он сам потрудился, стяжал потом эту благодать.
А постриг монашеский - тоже какая неизречённая, незаслуженная милость! Он вспомнил - и даже дыхание перехватило.
Постригали его на Белой Горе, первым, после того как начал этот монастырь возрождаться. Он знал, что братия обители в годы революции приняла мученическую смерть. И принять постриг здесь было честью для него...
Постригал его игумен Варлаам, очень почитаемый в народе священник. Он был когда-то многодетным протоиереем, потом овдовел, дети выросли, а он сам, уже старенький, принял постриг и служил на приходе. И вот владыка благословил его восстанавливать монастырь. Он за послушание взвалил на себя этот почти неподъёмный крест - последний в своей жизни. Это была его Голгофа.
Когда молодой иерей Сергий приехал на Белую Гору, здесь царила разруха: разбитый трёхэтажный корпус, разрушенный собор... Из трапезной сделали временный храм, и в этом временном храме печка топилась очень плохо. Стоял Великий пост, было так холодно, что в потире застывала Кровь. От холода приходилось служить в валенках.
Перед постригом пошли препятствия: отец Варлаам уехал, а, когда вернулся, время подошло к полуночи. Так и постригали его уже ночью. Выбрали три имени: святитель Пермский Питирим, Арсений Великий и Савватий Соловецкий. Написали эти имена на трёх записках и положили в коробку из-под клобука. Помолились. Когда он опускал руку в коробку, услышал внутренний голос: «Савватием будешь». И действительно, достал записку с именем Савватия.
Пели при постриге несколько монахинь, а он слышал вокруг себя мощный хор мужских голосов: как будто пела белогорская братия, когда-то замученная и расстрелянная. Он ощущал их присутствие всем сердцем, чувствовал родство с ними и даже украдкой смотрел по сторонам, пытаясь увидеть эту незримую братию. Это было чудом и утешением.
Потом его, только что постриженного, оставили на ночь в храме вместе с заштатным батюшкой, потому что постриженика нельзя оставлять одного. Батюшка уснул на скамейке, а он молился перед аналоем, стоя на ледяном полу, не чувствуя холода. И это было тоже чудо и утешение.
У него возникло странное ощущение: он стоит перед аналоем, а сзади - вакуум. Будто всю предшествующую жизнь отрезало - ничего нет в прошлом: ни имени, ни его прежнего. Он сам - совершенно новый человек, и впереди только будущее, как у новорождённого. Он вглядывался вперёд: что там? Перед ним открылась бездна, такая, что хотелось отшатнуться, но он остался на месте. И вот с неба спустился луч, как мост, он ступил на этот мост, пошёл по нему и увидел, что там, вверху, святые, их много, они смотрят на него и зовут к себе. Он всматривался поражённо в лица и узнавал: преподобные Савватий Соловецкий, Серафим Саровский, Сергий Радонежский, Николай Чудотворец.
Он пошёл к ним, потом побежал, и сердце захватывало, а святые смотрели так ласково и звали к себе. Он уже понимал, что целой жизни может не достать, для того чтобы хоть чуть приблизиться к ним, но продолжал бежать... И вдруг всё закрылось. Духовное видение кончилось.
Он опять увидел перед собой аналой, трапезный храм, спящего на лавке батюшку. В окнах брезжил свет, наступило утро. Это означало, что видение продолжалось очень долго, а ему показалось, что оно длилось считанные минуты. В храм вошли матушки, стали подходить под благословение, всё приняло свой обычный вид, и только тогда он стал мёрзнуть. На часах было полседьмого утра, они совершили утренние молитвы и поехали домой, на Митейную гору.
Он почти никому не рассказал об этом, только духовного отца спросил о природе своих видений: не прелесть ли это, не повреждение ли духовное? Ведь он ничем не заслужил таких высоких духовных переживаний.
...Отец Иоанн (Крестьянкин) улыбнулся ласково:
- Недостоин, говоришь? Конечно, недостоин... Мы все недостойные и уповаем только на милость Божию. А у тебя впереди много трудностей, скорбей и даже гонений. Не удивляйся. Придёт время - и ты вспомнишь мои слова. И вспомнишь то, что Господь давал тебе на заре твоей жизни для укрепления в вере.
А потом отец Иоанн умер и сердце так тосковало по наставнику, так нуждалось в его поддержке, его молитве. Уже вырос на Митейной горе монастырь, отец Савватий уже был его строителем и духовником, остались позади материальные трудности, когда у него не хватало денег, чтобы просто накормить сестёр. Со временем эти трудности ушли, но появилось уныние: вот Митейная гора, прихожане и сёстры монастыря... Это его жизнь, одинаковая изо дня в день, когда с утра до вечера нужно поддерживать своих чад, отдавая себя без остатка. Иногда приходила мысль: сам-то я ведь тоже человек. Кто позаботится обо мне? Кто поднимет, если упаду?
И когда уныние бывало особенно сильным, Сам Господь видимым образом подавал утешение, укреплял в вере.
Однажды он, как обычно, послужил литургию, затушил все лампадки до вечерней службы и пошёл в свою келью. На душе было как-то особенно тяжело, уныло. А когда он вернулся в храм на вечернюю службу и вошёл в алтарь, то, открыв боковую дверь, остолбенел: семисвечник в алтаре горел.
В изумлении подошёл к семисвечнику поближе, и, как бы для того чтобы удостоверился он в чуде, последняя лампадка, немного отставшая от других, загорелась прямо у него на глазах. А на душе стало легко и тепло, покой воцарился в сердце.
Несколько дней спустя, когда он уже начал сомневаться, не привиделось ли это, случилось похожее событие: он ставил на горнем месте лампадку и к ней три свечи. Зажёг от лампадки одну свечу, и в это время остальные в другой руке зажглись сами собой. И снова это чувство - радостный сердечный трепет от ласки Божией.
Да, Господь укреплял его в вере... На Пасхальной неделе, в пятницу, когда празднуют Живоносный Источник, он служил молебен на освящение воды. Справа пели тропари матушки, слева стояла бабушка с кадилом, а сам он - в центре, у аналоя, где была приготовлена вода в больших эмалированных бачках. И вот когда они призывали Духа Святаго снизойти на воду, он явственно увидел, как в бачках заиграла вода. Она медленно, а потом всё быстрее стала кружиться, как волнуется обычно вода, когда дует на неё сильный ветер. Так Господь показывал им видимым образом схождение благодати Духа Святаго на воду.
Но самым трогательным, самым нежным прикосновением к душе ласки Божией было одно духовное видение. Он вспомнил его сейчас, и сердце взыграло так же, как в тот день. На Успение Пресвятой Богородицы он шёл на свою, тогда ещё самодельную, звонницу, чтобы позвонить в колокола. И когда поднялся, увидел там удивительно белую голубицу. Она сидела и смотрела на него внимательно, и от вида этой белоснежной голубицы в душе разлилась неизъяснимая радость.
Он подошёл к ней потихоньку и подумал: сейчас начну звонить - и она улетит. Но она не улетала, а сидела и внимательно слушала. Когда же он закончил звонить, белоснежная голубица вспорхнула и видимым образом растаяла в воздухе. А чувство радости, духовного умиления оставалось с ним ещё долго. Потом, когда становилось тяжело, он вспоминал о ней - и это чувство возвращалось в душу.
...От резкой остановки парома отца Савватия тряхнуло. Он неохотно открыл глаза: паром стоял на середине реки, а справа к ним приближалась огромная баржа.
Из капитанской рубки раздавались и неслись над Чусовой крики и брань. Хлипкая дверца рубки ходила ходуном от завязавшейся потасовки, и было непонятно, чем закончится эта переправа на другой берег. Отец Савватий тяжело вздохнул. Он встал, подошёл к рубке, открыл рывком дверь. Толян держал капитана за горло, а помощник кричал, пытаясь размокнуть его руки. Батюшка взял Толяна за шиворот, довольно легко оторвал от капитана, выволок из рубки и повернул лицом к себе:
- Анатолий, если ты будешь себя так вести, я всё расскажу бабе Вале! Представляешь, как она расстроится, а?!
Анатолий при виде батюшки и упоминании бабы Вали обмяк. Он заискивающе зачастил:
- Не дали, не дали, у них есть, я видел! Я просил стопку мне налить, а они не дали, я по-хорошему с ними, а они не дают! Я больше не пойду к ним, не пойду, батюшка, не сердись!
Заработал мотор, и паром стал набирать скорость, уходя от столкновения с баржей. В рубке виднелось бледное лицо капитана, а перепуганный помощник выглянул - и снова захлопнул дверь.
Отец Савватий опустился на скамейку и почувствовал сильные угрызения совести: размечтался, а вот за людей и не помолился толком. Ему стало до боли в сердце жалко и капитана, и помощника, и несчастного Толяна. Не было у них таких утешений, как у него. Если б Господь дал им столько милости, сколько ему, они, может быть, старцами стали бы! За весь мир молились бы! А он? Сколько раз ездил на пароме, а за этих людей толком не помолился никогда...
Он встал на ноги, держась за перила, отвернулся в сторону, и стал горячо молиться:
- Господи, прости меня, недостойного иерея! Это я виноват, Господи, я не молился за этих людей! Они ругали меня, а я думал только о том, что это мне на пользу духовную, что полезно мне это. А ведь они ругали, потому что плохо им и помолиться за них некому. Прости меня, Господи, и пошли этим людям благодать Свою, помоги им на их тяжёлом жизненном пути, приведи к вере! Видишь, Господи, они так страдают без Тебя! Думают, что жизнь у них нескладная, а не понимают, что это без Тебя им так плохо! Смилуйся, Господи, наставь их и научи, спаси их, ими же веси судьбами!
Паром уже остановился, съехали с него машины, отправился по своим делам успокоенный Толян. Только тогда отец Савватий оторвал побелевшие от напряжения руки от перил, повернулся, подошёл к рубке, приоткрыл дверь:
- Спаси Господи! Благодарю за труды! Всего доброго!
Помощник растерянно пробормотал:
- И вам всего доброго, батюшка!
Когда паром опустел, протрезвевший капитан, потирая горло, сказал:
- Да уж! Я думал - последний час настал... Ещё баржа эта...
- А ты попа ругал... А он...
- Я его и не поблагодарил даже... Сам не знаю, как злился на него, а теперь прошла злость... Он ничего, хороший мужик, оказывается...
- А давай мы с тобой, как в следующий раз рыбы наловим, ему и снесём?
- Давай. Когда ж ему самому рыбу-то ловить?! А тут мы ему раз - и рыбки! Обрадуется, наверное...
- Точно...
И они стали оживлённо вспоминать прошлую рыбалку, прикидывать, какую именно рыбу нужно будет наловить в подарок батюшке.
...Серые холодные волны Чусовой набегали на паром и разбивались брызгами. Ласковое весеннее солнце нагревало палубу, а над рубкой неприметно парила в воздухе белоснежная голубица.
Ольга РОЖНЁВА
