Сто лет назад паломничество к пустынникам, подвизавшимся в горах Абхазии, совершил 33-летний автор этой книги Валентин Свенцицкий, духовный сын о. Анатолия Оптинского. А вскоре, в сентябре 1917 года, Валентин Свенцицкий принял св. сан и прошёл исповеднический путь до своей кончины в 1930-м... Фрагменты из книги мы предлагаем вашему вниманию.
Как я искал пустынников
На Новом Афоне есть специальное помещение для пустынников: длинная полутёмная комната, с нарами, покрытыми циновками вдоль стен. С гор в монастырь приходят пустынники к исповеди и причастию. Приносят на продажу свои изделия: ложечки, кресты и чётки. Запасаются сухарями и всем необходимым. Монастырь принимает пустынников, но не любит их. Монастырь видит в пустынниках косвенное осуждение себе. Это - «протестанты», люди, предпочитающие «самочинное спасание» монастырскому послушанию и дисциплине.
- Они ушли от нас - нечего и ходить к нам!
Была Страстная неделя. В монастырь пришло человек десять пустынников. Пустынники рисовались мне мрачными, замкнутыми, неприветливыми. Да кроме того, было жутко от мысли, что увидишь перед собой людей если не святых, то, во всяком случае, вступивших на путь святости. И первое, что поразило, - это их простота. Сразу исчезла тяжёлая неловкость. Почувствовалось, что и ты с ними можешь быть простым и искренним, как ни с кем.
Мне хотелось побывать в Аджарах - местность, около которой, главным образом, живут пустынники.
Я спросил:
- Нет ли кого-нибудь с Аджар?
- Я оттуда, - сказал молодой пустынник о.Сергий. - Вы хотите побывать у нас?
- Да. И не знаю, как это сделать.
- Хотите, я провожу вас? Заранее напишите в Драндский монастырь, я приду. А из монастыря пойдём вместе...
От Сухума до Аджар восемьдесят вёрст. Драндский монастырь несколько в стороне от этой дороги, в двадцати верстах от Сухума. Обстоятельства дали мне возможность перед отъездом в монастырь видеться с сухумским духовенством. Представители белого духовенства относились к ним гораздо симпатичнее, чем монахи.
- Мы знаем мало об их жизни, - сказали мне. - Иногда они приходят к нам в Сухум исповедоваться, впечатление производят очень хорошее. Но много бывает и неудачников: от монастыря отобьются - и в пустыне жить не могут. Так и бродяжничают из монастыря в горы, с гор в монастырь. Во всяком случае, пустынножительство заслуживает глубокого внимания...
Драндский монастырь стоит в полверсте от местечка Дранды. Дорога к нему не по шоссе, а просёлком. Мы въехали на ровный зелёный монастырский двор. Не успел я подъехать к гостинице, как ко мне подошёл монах - молодой, с удивительно яркими голубыми глазами.
- Вы такой-то из Москвы?
- Да.
- Я пустынник Иван с Брамбских гор. Меня просил о. Сергий встретить вас.
Через полчаса мы сидели с о. Иваном в монастырской гостинице...
- У иных душа лежит к безмолвию, тем и надлежит уходить в пустынь. - говорил мне о. Иван. - Особенно горы на душу хорошо действуют - возвышающе. Был в Драндском монастыре старец Иеремия. Пришёл к нему однажды наш пустынник за советом. Не знает, как быть с помыслами, всё кто-то внушает: уйди да уйди с горы. Тоска напала. Особенно тяжело ему было, что цветы садить нельзя (у нас цветами заниматься считают за пустое дело). Старец и сказал ему: «Если искушению поддашься, уйдёшь, потом и вовсе места не найдёшь себе. А если о цветах тоскуешь, так не сомневайся: сади их! Я и семян тебе разных дам. Живи по-прежнему...»
- А вы часто тоскуете, о. Иван?
- Бывает. Иной раз такая скорбь нападёт - кажется, бежал бы на край света; не видишь, что вперёд двигаешься. И страх тогда нападает. Ночи не спишь. Но за скорбью всегда бывает утешение. Помогает Господь... Вот увидите пустынников, посмотрите на нашу жизнь: живём ничего, слава Тебе, Господи. Только бы не гнали с гор.
- Да за что же вас гонят?
- А Господь знает за что! Теперь ещё ничего, слава Богу, а одно время очень гнали. Вреда мы лесу не делаем. Места там непроходимые, лес всё равно взять нельзя. Выберем себе какую-нибудь полянку, поставим келью, насадим картофель, больше нам ничего не надо. Рукоделием занимаемся: ложечки, крестики, чётки делаем, на Новом Афоне берут в лавку.
И, точно боясь, что я увижу в этом подвижничество, прибавил:
- Мы живём свободно: устав монастырский держим, конечно, но больше сама жизнь устав нам даёт. Иной раз и попостишься побольше, иной раз и подкрепишь силы...
Эти слова о. Ивана были очень характерны. В о. Сергии и в нём ярко чувствовались эта религиозная широта и «свободный дух». В самом тоне не было того «общего», что делает похожими между собой всех монахов без исключения. Ни опущенных глаз, ни заученных выражений, ни елейного голоса. Видно, что всё «внутри» и что «внешний» устав только для руководства...
Дорога до Аджар
Аджарское шоссе, или, как оно официально называется, Военно-Сухумская дорога, не похоже на шоссе Кавказского побережья. Оно очень узкое, местами не более двух аршин. Слева почти отвесная стена скал, справа такой же отвесный обрыв к Кодору. Когда идёшь пешком, ждёшь опасности; сверху может упасть размытый дождём камень. Шоссе полно самых трагических воспоминаний: упал с лошадью поселенец, разбился вдребезги... Задавила кого-то снежная глыба...
- А где же недавно был обвал?
- Вот сейчас будем проходить. Называется Богатская скала. Это самое опасное место. Скалы висят над головой и часто обрываются.
Опасное место можно пройти в 2-3 минуты, но невольно является потребность бежать, и дорога кажется мучительно медленной. Отец Иван, видимо, понимает моё состояние. Он идёт впереди очень скоро. Я едва поспеваю за ним. Но вот дорога делает поворот и мы выходим на безопасное место. Останавливаемся и смотрим назад. На солнце страшная стена камней блестит, как белые зубы, и, несмотря на красоту места, неприятно смотреть на неё.
На привалах о. Иван рассказывал что-нибудь:
- Самое тяжёлое - это мысль, что зря тратишь силы... Годы проходят, а ты не замечаешь в себе никакого духовного роста. И вот является вопрос: не начать ли жизнь сначала?.. Однажды с такими сомнениями пришёл наш пустынник к старцу Иеремии. Старец и говорит ему: «Видал ты когда-нибудь, как гуси летят?» «Видал», - говорит. «Знаешь ли, что летят они за тысячи вёрст?» - «Знаю». - «А зачем? Чтобы поддерживать своё племя. Так и вы, пустынники. Если и нет больших подвижников среди вас - живите! Вы хорошо делаете уже тем, что поддерживаете племя пустынников».
Отец Иван несколько раз дорогой вспоминал этот рассказ и всегда передавал его с особенным чувством: очевидно, часто он служил ему самому утешением в тяжкие минуты сомнений...
Самое красивое место дороги - когда издали открываются каменные глыбы Капчарских скал. Кодор в этом месте несётся ещё стремительней. Белая пена, брызги, гул сдвигаемых по дну камней делают его похожим на водопад. Солнце стоит прямо над долиной, и река между тёмных сжатых гор блестит так ярко, что больно смотреть на неё. Нет больше широких далей. Точно сторожевые замки, стоят серые неприветливые скалы на берегу седой реки и заслоняют собой всё - и мягкую линию гор и ясное, открытое небо.
Отец Никифор
Мы выходим на просторную поляну. Я вглядываюсь. Бодрым шагом навстречу нам шёл старик невысокого роста. Очень худой. С маленьким личиком и громадной белой бородой.
Отец Иван представил меня:
- Вот наш московский гость.
- Пожалуйте, пожалуйте, - совершенно молодым голосом, быстро и звонко сказал о. Никифор.
Меня поразили его глаза. Он взглядывал искоса, боковым острым взглядом. Глаза у него очень большие, серые, светлые. И от этого странного бокового взгляда является почти физическое ощущение, что видит он дальше, чем обыкновенный человеческий глаз.
И о. Сергий, и о. Иван очень понравились мне. Я видел в них людей, ушедших далеко в духовном отношении. Но тут было другое. И с о. Иваном, и с о. Сергием я всё же стоял на каком-то общем уровне: пусть они выше, я ниже, но мы величины соизмеримые. А здесь разница не качественная, а по самому существу. Точно о. Никифор - некое существо иного порядка...
- Вы послушайте-ка, милый братец. Был я приказчиком, потом сам хозяином стал. Жена была хорошая, тихая... А я жил очень скверно. Всё, что в голову приходило, то и делал, точно узнать хотел, что из этого выйдет. Мать у меня была. Она говорила мне: «И день, и ночь о тебе молюсь, а ты всё живёшь по-прежнему». Я просил: «Не бросай, ещё молись». Жена померла скоро. И стал я чувствовать: пока от денег не освобожусь, ничего не выйдет. А отдать их сил нет. И стал я сам себя обманывать - мотать их. Решил всё извести! Но всё ещё связан был. Только когда к Новому Афону подъезжать стал, почувствовал, что освобождаюсь. Долго на Новом Афоне жил, а сам всё о пустыне думал. Терпел, терпел. Нет, вижу, надо идти... И ушёл... И вот какое таинство! Едва не погиб в пустыне. Рассудка было лишился.
- Как же это случилось, о. Никифор? - спросил я.
- Не так молился. Десять лет жил - и всё не так. Бога в зрительном образе представлял. Молюсь и вижу на небе Господа Иисуса Христа одесную. Думаю, Ему кланяюсь. А это - демон. Братия указывала мне: не надо так молиться. Слова эти, аки копьё, сердце поражали, обозлюсь - уйду. И опять молюсь по-своему. Устанет ум смотреть, а демон новую картину открывает - полчище ангелов. Опять интересно для ума - опять смотрю... До того измучился! Чувствую, ещё немного, и сойду с ума. Сам уж и бороться не могу. Господи, пощади создание Своё! Ночью встал акафист читать. И вот чувствую, как сама благодать входит в меня. Стою недвижим. Дух овладевает плотью... Чувствую, всё переродилось. Всё стало живое. Такая тишина и мир, что передать не могу. И слышу: «Ищи в сердце!» Тут я всё понял. Стал благодарить Господа... Пощадил создание Своё...
- Почему же вы ушли из Драндской пустыни?
- Испугался! - неожиданно ответил о. Никифор.
- То есть как испугались?
- Разбойников испугался. Придут, отнимут всё - и нужное, и ненужное. Это я ничего, терпел. Но потом бить начали - не вынес! Бывало, встанешь на молитву, а сам думаешь: вот-вот придут разбойники. И молиться не можешь. А один раз умалишённый пришёл. Да буйный. Ударил меня в грудь концом палки. Сжался я в угол. Ну, думаю, если ещё раз ударит - конец! Господи, пощади создание Своё! Нет, не тронул больше. Да... Много всего было...
Я снова рассматриваю его. И снова, уже при дневном освещении, поражают глаза его, и непередаваемое, почти физическое ощущение, что взгляд этот видит самое сокровенное в душе.
Отец Иван вспоминает, как побывал у пустынников один иеромонах и потом осуждал их: «Ничего особенного в них нет. Едят по два раза в день».
Отец Никифор слушает внимательно и очень серьёзно говорит:
- Так и надо. Мы не можем слишком сильно поститься. Господь от человека требует не голода, а подвига. Подвиг - это то, что может человек сделать самого большого по своим силам, а остальное - по благодати. Силы наши теперь слабые, и подвигов больших Господь с нас не требует. Я пробовал сильно поститься. Однажды так ослаб от поста - встать правила прочесть не могу. Господи, думаю, пощади создание Своё. И слышу в сердце: «Не вставай - лежи, пока поправишься...»
Вечерня
Отец Иван встаёт за аналой. В маленькое окно виден край ярко освещённой поляны, а в келье полумрак. Вся келья похожа на тёмную старую икону. И пахнет так же: кипарисом, ладаном и воском.
Отец Иван читал по-монашески, не возвышая и не понижая голоса, не придавая словам никакого выражения. Это в высшей степени мудро, потому что всякое своё выражение делало бы чтение личным, а теперь оно было простой формой, и потому по содержанию легче могло стать нашим общим. Мир остался где-то далеко, как внешнее, чуждое нам. На вершине горы, в маленькой «кипарисовой» келье, у едва мерцающей лампадки, мы становимся единой душой и касаемся иного мира, невидимого, Божьего...
- Свете тихий... - запел о. Иван почти на одной ноте.
И о. Никифор подпевал ему тихим голосом, похожим на вздох...
Я сознавал ясно: это не моё, не мною достигнутое состояние, не мне открытое. Как будто бы вошёл я в чужое святая святых и подсмотрел то, что мне не принадлежало. Но это «святое» на одно мгновение коснулось и меня. Когда после вечерни мы вышли из кельи, мне до самого позднего вечера казалось, что служба ещё идёт, что каждое наше движение, каждый наш шаг, слово являются как бы продолжением её, и потому невольно хотелось говорить тихо, благоговейно, серьёзно.
Отец Никифор сказал мне:
- Когда пойдёте в свою келью, я пойду с вами... Мне надо нечто сказать вам о неких таинствах духовной жизни. Вы простите меня, ради Христа.
Он пришёл ко мне, сел за маленький столик и начал так:
- Вот какое таинство, милый братец: вижу я, будто бы предо мной область тьмы, а область света - за большою высокою стеною. Каждый раз хочу и не могу перейти через стену. Потом открыл Господь: бес мешает! Стал внутрь умом обращаться, чтобы посмотреть, что есть в сердце; как напрягусь - боль в этом месте нестерпимая, ум назад возвращаю. Своих сил бороться не хватает. Молюсь: «Господи, пощади создание Своё!..» И вот точно покрывало с сердца спало, обратились у меня глаза внутрь, и увидел я сердце таким, какое оно есть: маленькое-маленькое, а посреди его вижу змея, тоже маленького. Пока страсти спокойны, стоишь на молитве, и змей спокойно лежит, будто бы неживой; как страсти просыпаются, так и он шевелится. Стал молиться. Долгое время так всё шло. Только однажды смотрю - нет в сердце змея! Чувствую, что он во мне, молюсь Господу. И было мне откровение этого таинства: вижу его ниже сердца! Только не маленький он, как раньше, а громадный... Просовывает он голову, открывает пасть и берёт из моего сердца нечто. И тут же разом почувствовал я, что стал пустой. Силу души это он взял!.. Господи, пощади создание Своё!.. Долгое время опять прошло. И вот опять вижу - нет его. И всё-таки по-прежнему чувствую его в себе. Увидел новое таинство: он спустился ещё ниже и стал ещё больше! Душа человеческая беспредельна, а силы змея спускаться ниже имеют предел, потому его и можно из себя изгнать. Помог Господь! И когда снова не видно его стало, ушёл из души совсем!
- Ключи от рая даны апостолам, - сказал о. Никифор, глядя на меня пристально своими светлыми громадными глазами, - потому всякий, кто хощет, может спастись. В раю, милый, всё живое и единый дух. А ключи от ада у Самого Господа, потому без Его соизволения не может душа в ад быть заключена. Теперь я пойду. Спите покойно. Может быть, я лишнее что сказал - простите...
Я остался один. Запер дверь. Отворил окно. И во всех своих движениях чувствовал странную машинальность. Как будто бы это делал кто-то другой, а я думал об о. Никифоре.
Лёг на узкую койку из двух досок. Потушил огонь... И вдруг почувствовал, как от меня в темноту, за стены кельи, протягиваются какие-то невидимые нити, и по ним передаётся мне что-то до ужаса безобразное, невыносимо страшное, от чего нельзя ни уйти, ни спастись...
Явственно слышу голос о.Никифора:
- Господи, пощади создание Своё...
Хочу приподнять руку, чтобы зажечь свечу, и не могу. Оглядываю келью. Вижу в окно крупные, чистые звёзды, почти в полной темноте - бледный контур аналоя и большую икону в углу. Страх не проходит. Смотрю на запертую дверь и всё мучительно жду чего-то...
Я всматриваюсь до холодных слёз на глазах и начинаю различать около двери какое-то подобие ребёнка. Мало-помалу его фигура отчётливо, точно освещённая изнутри, вырисовывается на чёрном фоне... Да, это ребёнок. Без одежды. На хилых изогнутых ножках. Но лицо старое, обвислое и страшное.
Стоит не шевелится, и только круглые неподвижные глаза смотрят на меня в упор. Ещё одно мгновение, и я потеряю власть над своим рассудком. Закричу дико и брошусь вон из кельи.
И опять так же неожиданно и отчётливо о. Никифор произносит:
- Помози, Господи...
Я лежу в страшном изнеможении. Исчез ребёнок. Исчез страх. Я так устал, что вообще, кажется, не способен ни на какое чувство.
Лисичка
Рано утром мы стали собираться в путь. Дорога предстояла очень трудная: спуститься с горы о. Никифора, перейти Кодорскую долину, пройти вёрст десять по ущелью реки Брамбы и, наконец, подняться на вершину, к пустынникам.
Отец Иван укладывался, а мы с о. Никифором стояли на балкончике, и он рассказывал мне историю о лисичке.
- Приручилась один раз ко мне лисичка. Сначала на поляну ходила. Увидит меня, испугается - убежит. Я, бывало, положу ей чего-нибудь поесть и уйду. Возьмёт и съест. Потом всё смелей и смелей стала и до того привыкла, что как собачонка за мной, бывало, бегает. Я в келье - она около терраски сидит дожидается. Пойду за водой - она сзади меня бежит...
И вот пришёл ко мне охотник, мингрел. Лисичка моя как раз на полянке была. Увидал он её, схватился за ружьё. «Не тронь, - говорю, - это моя лисичка, ручная». - «Откуда, - говорит, - она у тебя?» - «Откуда? Из лесу! Приручилась. Мы с ней вместе за водой ходим». Пристал и пристал ко мне: «Благослови, отец, убить». «Да ведь ручная, - говорю, - как же её убивать!» «Нет, - говорит мингрел, - не могу стерпеть, убью». «Господи, - думаю, - спаси лисичку!» А сам прошу охотника: «Не тронь, она никому зла не делает, живёт всё равно как собачка». Не послушался! Выстрелил... Два раза перевернулась она и бросилась в лес. Охотник себе не верит! «Никогда, - говорит, - в жизни таких промахов не давал!» А я чуть не плачу от радости... Подошли мы к ямке, смотрим - кровь, и так к лесу красной ниточкой потянулась. Говорю ему: «За то, что мою лисичку ранил, никогда ты ничего на этой горе не убьёшь. Она верила, что ей никто зла не сделает. Что она теперь об нас с тобой думает?» Рассердился на меня охотник, больше и не приходил ко мне.
- А лисичка? - спросил я.
- Лисичка пришла один раз - на трёх лапках. Попрыгала на полянке. Близко не подошла. Точно прощаться приходила. И больше не вернулась. Может быть, забоялась, а может быть, померла - Господь её знает...
Пустынники и монахи
По р. Брамбе характер местности совершенно меняется... Громадные деревья обросли мхом и доверху завиты лианами. Кусты переплелись друг с другом почти сплошной стеной. Скалы и оторванные камни заросли низкорослым дубом. Земля чёрная, сырая. Солнце никогда не проникает в эту глушь. Деревья вырастают, падают, гниют, и на их место подымаются новые. Брамба, как и Кодор, превратилась от дождя в сверкающий, брызжущий пеной водопад. Вёрст восемь идём мы узкой тропой по самому берегу. Подъёма почти нет. Идти легко.
За мостом - пещера. Здесь всегда на пути отдыхают пустынники. Громадная глыба камней со всех сторон плотно сжата лесом. В пещере очень уютная «обстановка». Камни для сиденья, немного сбоку - место, выжженное костром. Воткнута палка с крючком на конце - вешать чайник.
- Надо как следует отдохнуть, - говорит о. Иван, - дорога на наши горы неприступная...
Отец Сергий живёт не один. Он ученик старца о. Исаакия. Келья у них просторная, «на двоих». И огород больше, чем у других пустынников. Поляна с трёх сторон окружена вековым пихтовым бором, а с одной стороны открывается вид на снежные вершины.
Он очень худой. Маленькая мочального цвета бородка. Волосы длинные, прямые. Подрясник совсем ветхий, весь пропитан масляными пятнами. На голове выцветшая скуфейка. Опоясан широким кожаным поясом.
Отец Сергий - тип послушника в высшем и лучшем смысле этого слова. Нести послушание, то есть делать что-нибудь для других - в этом для него всё и это выражается решительно во всём...
Отец Исаакий долгое время жил монахом на Новом Афоне. О. Сергий десять лет прожил там же послушником, и на них особенно ярко легла печать монашества. Они свободны и духовно смелы, как и все пустынники, но в тоже время «уставщики», свято хранящие монастырский уклад жизни, молитвенники не только в «мистическом» смысле, но и в церковном. Чётки, ладан, громадные книги в кожаных переплётах здесь не случайные предметы, а органические части живого целого. На первом месте правила, послушание и церковная молитва, а потом уже - лес и безмолвие. Но в самой церковности этой, выражаясь словами о. Никифора, «всё живое» - она часть души тех, кто живёт здесь, её любят, она служит выражением своеобразного душевного склада...
Часа в четыре началась вечерня. Я стоял, слушал и невольно сравнивал эту службу со службой в келье у о. Никифора. Там всё время чувствовалась «мистика службы», что-то сложное, напряжённое... Здесь, напротив, спокойно, «трезво».
За аналоем стоял о. Сергий. Читал истово. Возгласы внушительно произносил о. Исаакий. Не могло придти в голову, что вот за окном стоят бесы, которые «не смеют» войти в келью. На душе было хорошо, спокойно, уверенно, но не было того восторга и умиления, которые неожиданно охватывали душу на вечерне у о. Никифора. И нельзя сказать, что то было лучше или это хуже. Просто совсем разное. Два несхожих друг с другом религиозных типа.
После вечерни мы сидели на «завалинке» кельи и разговаривали до поздней ночи.
- Нас, пустынников, осуждают за самочинное спасание, - говорил о. Исаакий, - а не знают того, что и в монастырях спасание тоже самочинное.
- То есть как? - спросил я.
- Без руководства... Теперь вся монастырская жизнь превращена в послушание или, другими словами, в мирские дела. «Послушание», как необходимый путь духовного развития, мы не отрицаем. Но в монастыре послушание даётся не сообразно с душевным состоянием послушника, а сообразно с хозяйственной надобностью монастыря. Конечно, живут в монастыре и духовной жизнью, но больше тайно, келейно. Стараясь, чтобы не заметили окружающие, а то помешают. Вот и выходит «самочинное спасание»...
- Почему же могут помешать? - удивился я.
- Нарочно помешают! - горячо вступился о. Сергий. - В монастыре, как только заметят в послушнике ревность к молитве, к духовной жизни - сейчас же «послушание!» Что, мол, это за святой выискался, а ну-ка его куда-нибудь на огород, пусть свою «святость» разгонит... В мою бытность на Новом Афоне сколько молодых послушников в монастырь заходили - как ангелы были, а пройдёт три-четыре года - всё послушание, никакого руководства в духовной жизни, - и делается человек совсем мирским. Надо бы на первом месте церковь, а на втором - послушание, а им лишь бы хозяйство хорошо шло...
- Да, - проговорил о. Исаакий в раздумье. - Много больших соблазнов в монастыре...
И, повернувшись ко мне, он долгим и внимательным взглядом посмотрел на меня, точно стараясь рассмотреть что-то в темноте.
- Оставайтесь у нас, - сказал он, - здесь вам будет очень хорошо.
- Мне и в миру хорошо, - ответил я. - Уходить из мира, по-моему, можно только при одном условии: когда человек чувствует, что мир для него гибель, а монастырь - спасение.
- Конечно. Это так... - снова задумчиво сказал о. Исаакий. - В миру можно спастись, в монастыре - погибнуть. Между монастырём и миром связь гораздо более тесная, чем принято думать. Вот часто осуждают монахов: молятся плохо, грешат, как мирские люди... Правда: монахи плохи. Да откуда им быть хорошими? Каков мир - таков и монастырь. В миру всё ослабло, ни веры, ни подвига - и монастырь в упадке. Монастырь надо судить не той меркой, каким бы он должен быть, а той, как люди в миру живут. Над миром можно подняться только на известную высоту. Если мир низок, то и подняться над ним люди высоко не могут. Монахи - дети этого же мира, со всеми его слабостями и грехами... Я долго думал: почему нет у нас таких подвижников, как прежде, почему мы не способны на такие подвиги, как древние пустынники? Несколько раз хотел я применить к своей жизни их устав: так же поститься, молиться... Нет! Вижу, что для нас это совершенно невозможно. Вот в Грузии, например, я видел пещеры, где спасались древние пустынники. Воды поблизости нет, надо спуститься с горы. И ходили, трудились! Чувствую, что и ревность к подвигам не та... слабость какая-то... немощность духа... Примиряешься, конечно, с этим. Потому всё не силами человеческими, а по благодати Божией, но всегда, когда читаешь о прошлом, сокрушаешься о немощности своей, о том, что нет настоящей ревности подвизаться в молитве и посте...
Последний день
Утром, перед отходом, я пошёл погулять по расчищенной о. Сергием дороге. Мягкая тень ложилась от стволов. Душистый тёплый воздух переливался на солнце. И откуда-то издали, точно с неба, звучал дальний говор вершин пихтового бора.
Навстречу мне шёл о. Исаакий. Он подошёл и сразу начал с вопроса, о котором, очевидно, только что думал:
- Бывали ли у вас в жизни минуты исключительной, необыкновенной радости?
Вопрос был неожиданный, но я сейчас же вспомнил один случай из своей жизни и рассказал его.
- Такими воспоминаниями надо особенно дорожить, - сказал о. Исаакий. - Бывает в жизни очень тяжело, унываешь, всё кажется серым, ненужным. Но в самую трудную минуту посылает Господь такую радость, что разом всё она озарит в душе! И целая полоса жизни - и прошлая, и будущая - надолго вперёд наполняется духом живым. Такая радость не от житейских удач бывает - её Господь посылает по благодати.
Всякое прощание действует на душу, чувствуется в нём скрытое слово «навсегда», и это заставляет сердце биться тревожно... Но здесь было ещё и другое. За несколько дней, проведённых мною у о. Сергия и о. Исаакия, я не только полюбил их, но, как это ни странно, - привык к ним. Я прощался совершенно так же, как стал бы прощаться, проживши на этой горе не два дня, а долгие годы...
Да, пустыня осталась там! Прекрасная, великая, сосредоточенная в своём напряжённом порыве к Богу. И невольно хотелось сказать словами псалма:
- Скажи мне, Господи, путь, воньже пойду!..
