Игорь Сунерович Меламед - поэт, эссеист, переводчик. Родился в 1961 г. во Львове. В 1986 г. окончил Литературный институт им. Горького. Печатался в «Юности», «Континенте», «Новом мире» и других журналах. Автор трех книг: «Бессонница» (1994), «В черном раю» (1998), «Воздаяние» (2010). Произведения Игоря Меламеда публикуются также в его блоге в Живом Журнале. Лауреат Горьковской литературной премии (2010). Живет в Москве.
Ни для кого не секрет, что бурный интерес к
поэзии, характерный для второй половины ушедшего столетия, сменился
почти полным равнодушием к ней. Но она
,
поэзия, никуда не делась, она есть и будет - пока существует наш мир,
пока люди остаются людьми. И настоящие, Божией милостью поэты есть
тоже. К их числу, без сомнения, принадлежит Игорь Меламед - поэт яркий и
самобытный, к тому же хранящий верность традициям русской классики, что
в эпоху тотального стёба и постмодернистской вседозволенности
воспринимается почти как вызов. Предлагаем вниманию читателей беседу с
Игорем Меламедом и подборку его стихов.
- Игорь, в Ваших стихах значительное место занимает тема детства, образы отца, матери. Не могли бы Вы немного рассказать о себе?
- У меня было довольно обыкновенное, провинциальное детство. Я родился и прожил до 17 лет на Украине, во Львове. Родители мои были, что называется, «простые люди», отец работал наборщиком в типографии, мама сменила массу непрестижных профессий. В зрелом возрасте меня мучило чувство вины перед родителями, в особенности, когда их не стало. И я в этих стихах как бы отдаю им свой долг. У многих писателей, поэтов тема детства - сквозная. Детство - это весьма существенная, наиболее творчески плодотворная тема, возьмем хотя бы произведения Набокова и т.п. После школы я поступил в Черновицкий университет, проучился там три года на русском филфаке. Потом бросил, поехал в Москву и поступил в Литературный институт.
- Литературный институт Вам что-то дал как поэту?
- Безусловно. Не только тем, что там преподавалось и происходило на творческих семинарах - обсуждение стихов и тому подобное, но и сама атмосфера, среда, общение друг с другом очень много значили. В общежитии на нас обрушился шквал запрещенной на то время литературы: зачитанные, полуслепые ксерокопии Гумилева, Ходасевича, Набокова, Георгия Иванова, «Доктора Живаго» Пастернака... И из этих книг я впервые, между прочим, узнал, что слово «Бог» даже в «светских» текстах следует писать с прописной буквы.
- Расскажите, пожалуйста, о Вашем пути к вере.
- Путь к вере - в моем случае довольно громко звучит. Крестившись, я, наверное, попросту «официально оформил» то, к чему шел давно. До этого я писал стихи и эссе с такой, условно говоря, метафизической проблематикой, и вера, вероятно, какая-то была, но я не был готов к воцерковлению. Я считал, что я недостоин креститься. Это был типичный интеллигентский комплекс, как я потом понял. А кто достоин? Недостоин никто. Апостолы - и те не были достойны.
Крестили меня осенью 1999 года, когда у меня случилась травма позвоночника. Прямо в больничной палате - я даже и не думал, что такое возможно. Приехал в больницу мой друг, священник и поэт, отец Константин Кравцов, и предложил креститься. Я говорю: хорошо, Костя, когда вылечусь и выйду из больницы - я не знал еще тогда, насколько моя травма серьезна,- непременно пойду креститься. Нет, сказал он, я послезавтра приду, готовься. И оставил мне молитвенник и, кажется, Псалтирь. Так что спасибо отцу Константину.
- Как сочетаются в Вашей жизни вера и творчество?
- Сейчас более-менее органично. Но даже и до крещения у меня не было какой-то вопиющей несочетаемости (может быть, это нескромно звучит). А вообще, сочетание веры и творчества - вещь очень непростая, я всегда это подчеркиваю в разговорах, подобных нашему. Существует опасность, что человек, уверовав, начнет писать стихи на специфически религиозные темы, и чаще всего - это плохие стихи. Потому что это ложно понятая творческая задача. Эту тематику нельзя в себе культивировать специально.
Но у меня так сошлось, что эта проблематика всегда была важной для меня. Задолго до крещения, в ранних книгах. Поэтому здесь не произошло какого-то насильственного сращивания, это был почти органичный, плавный переход.
- Та проблема, о которой Вы говорите, реально существует. Есть православные СМИ, заполненные очень благочестивыми, православными нестихами. Просто беда какая-то.
- Нет, я как раз спокойно к этому отношусь. Пусть уж лучше люди стихи сочиняют, чем, скажем, пьянствуют в подъездах. Это люди разные, многие из них вполне искренне верят. Искренность, правда, еще не гарантирует качественного результата, но и осуждать их тоже не следует.
- Но получается, что сама религиозная тема как бы провоцирует некую попытку творческого акта, не обеспеченную должной мерой таланта. Когда сама тема уже задает масштаб, и автор думает, что тема его «вывезет», независимо от качества стихов.
- Да, конечно. Но если человек малоталантлив, он напишет слабо, что бы его ни провоцировало. Если он возьмется за пейзажную лирику, он так же слабо напишет. Что касается религиозных тем... Не следует просто так обращаться к этим темам. Это должно быть выстрадано. Это должно стать твоим.
- Можно ли назвать поэтическое творчество духовным трудом и, если можно, в чем сходство?
- Это очень обтекаемый вопрос. Ну да, наверное, можно назвать. Но надо понять, что такое духовный труд. Духовный труд любого верующего человека - не только писателя или поэта - это труд над собой, над своей душой... Что такое духовный труд для христианина - это понятно и не требует объяснений. А поэтическое творчество - это всё-таки нечто иное. В своей статье «Совершенство и самовыражение» я употребил понятие «благодать». И многие мне пеняют до сих пор, что в эстетическом смысле это неправомерный, неправомочный термин. Может быть, я недостаточно четко там чтото сформулировал. Творческая благодать - это то, о чем Пушкин писал: «Но лишь Божественный глагол до слуха чуткого коснется...». Божественный глагол - вдохновение, которое приходит свыше. Вот под этим я и понимаю творческую благодать.
Что касается той благодати, которая должна быть стяживаема любым христианином... Для верующего человека стяжание благодати - это его долг, духовный долг, духовный труд, скажем так. Для поэта, для человека искусства творческая благодать - это отнюдь не долг. Такую благодать нельзя стяжать. Ведь трагедия пушкинского Сальери - я пишу об этом в статье - в том, что он был уверен, что ему такая благодать положена: «в награду любви горящей, самоотверженья, трудов, усердия, молений...». Сальери, осознавший неземное происхождение музыки Моцарта, так и не понял, что чудо не стяживается ни самоотверженьем, ни молениями. Если человек пишущий считает, что на него по праву должна такая благодать сходить,- всё, на нем можно ставить крест. К этому нужно относиться очень осторожно, надо уметь ждать, пока действительно что-то произойдет, повернется в твоей душе, одним словом, просто на тебя снизойдет... А не то, что ты каждое утро садишься за письменный стол и творишь... Есть немало талантливых людей, которые ставят себе целью регулярное писание стихов. Иногда у них даже получается, но вот это, мне кажется, и есть безблагодатный творческий процесс. Духовный труд как обязанность человека-христианина - это одно, а художество как духовный труд - это дар небес, он не каждому дается. И благодать может порой сойти даже на какого-нибудь графомана, ибо, как известно, Дух дышит где хочет (Ин. 3, 8). Есть такие случаи и в русской поэзии, и в мировой, когда человек вдруг написал великие стихи, а всё остальное - так, сырье какое-то. Вот «Жаворонок» Кукольника, например.
- Архимандрит Тихон (Шевкунов) сказал: «Самое высокое в мире творчество - жизнь христианина». Если Вы согласны с этими словами, насколько Вы исходите из личного опыта?
- Наверное, в самом высоком смысле эти слова справедливы. Но вот какое противоречие возникает. На фоне такой постановки вопроса вообще не надо заниматься искусством, потому что даже самое совершенное произведение при таком масштабе кажется жалкой поделкой. Недаром иные творцы, начиная жить христианской жизнью, уходят из творчества. Например, Станислав Красовицкий, был такой поэт. Я уж не знаю, насколько он большой поэт, но он ушел. Но мой личный опыт не мешает мне заниматься литературой. Однако мой опыт не показателен, поскольку я не могу сказать, что я вполне живу жизнью христианина. Потому что я практически не бываю в храме на богослужениях, из-за моей ситуации, из-за моих физических немощей. Только на Пасху меня возят в церковь на машине.
- Но ведь Вы участвуете в Таинствах: исповедуетесь, причащаетесь.
- Да, конечно. Что же касается творчества и христианской жизни... Тут понимаете как... Если всё сгорит в пламени Апокалипсиса, то зачем вообще творчество? Ведь оно тоже должно сгореть.
- Но творческий дар - это же Божий дар.
- Да, дар. Но в пределах вот этого, земного существования. И если жизнь христианина посвящена только тому, что выше всего - тогда, если идти до конца, до какойто предельной честности, то раз Господь говорит: «Оставь всё и следуй за Мною»,- то надо оставить всё, включая и творчество. Поэтому это очень сложный, больной вопрос. Но я считаю, что можно всё-таки найти какую-то нишу, в которой это противоречие не мешает писать.
- То есть Вы считаете, что искусство - оно всё-таки иной природы по отношению к вере, скажем так.
- Оно той же природы, это Божий дар, только дар избирательный. Не каждому это дано. И, может быть даже, что на Страшном Суде с человека, наделенного творческим даром, в этом смысле больше спросится - например, почему он не использовал данный ему дар в полной мере.
- Юрий Кублановский в одном интервью заметил, что большие поэты атеистами не бывают. Они могут быть язычниками, пантеистами, богоборцами, но атеистами - никогда. Вы согласны с этим утверждением?
- Ну, это не только Кублановский говорил.
- У Цветаевой есть сходное суждение, в статье «Искусство при свете совести».
- У Цветаевой, кстати, суждения на эту тему мне не кажутся привлекательными, потому что она вообще там говорит вещи довольно странные. Например, что всякий талант - талант, даже если он не от Бога. А от кого же тогда? У нее всё там путано очень. Кублановский, конечно, в другом смысле об этом говорит. Но по сути - верно, большие поэты не бывают атеистами в примитивном смысле оголтелого «научного» атеизма, не рубят иконы на перформансах, не устраивают выставок «Осторожно, религия». Не бывают поэты такими. Разве что какой-нибудь Иван Бездомный, и то он, как мы знаем, впоследствии переродился. Но тут возникает другая сложность. Ведь есть большие писатели, поэты, которые считали себя атеистами. Например, Фет, Чехов.
Но с другой стороны, искусство Чехова, искусство Фета может в определенной степени способствовать формированию человека верующего. Это такое искусство, которое, вопреки всем авторским утверждениям, существует как искусство, данное от Бога. Атеист просто не знает Бога. У атеиста нет вообще о Нем должного понятия. А богоборчество, как у Фета, Лермонтова, отчасти Блока,- это просто сломанные отношения с Богом. Где-то почему-то произошел слом. Богоборец - это человек, личные отношения с Богом выясняющий на уровне отрицания, потому что у него что-то сломалось. А у атеиста и не было ничего. Так что Кублановский прав: поэты атеистами в таком, грубом смысле не бывают. А пантеистами... ну да, наверное, бывают. Но вот говорят: Тютчев пантеист. Какой он пантеист - Тютчев был глубоко верующий человек, писавший архиправославные стихи. Так что его пантеизм - это, скорее, пантеизм в какомто метафорическом смысле.
- У Бунина было пантеистическое мироощущение.
- Это слишком прямолинейно. Он был верующий человек, ходил в церковь.
- Во всяком случае, буниноведы считают его пантеистом.
- Ну, и на здоровье, хотя это неправильно. Бунин как раз не показателен. Другое дело, что он как писатель заходил иногда в какие-то рискованные дебри. В его «Тёмных аллеях» действительно немало тёмного... Ну а как человек - дай Бог каждому быть таким верующим, как Бунин.
- У него страх смерти был какой-то чрезмерный. Он как будто не верит в инобытие. Вот это, мне кажется, у него языческий, что ли, элемент мировоззрения.
- Страх смерти у него, конечно, был гипертрофированный. Но это не показатель. Это всё очень индивидуально. Мы же не можем установить с точностью, от сих до сих, кто насколько христианин. Мы все грешны, а для большого, глубокого писателя всегда существуют какието риски, которых нет у других людей, «попроще».
- На презентации Вашего сборника «Воздаяние» Павел Крючков сказал, что главное содержание этой книги - разговор с Богом. И главные стихи здесь - «Глядишь с икон, со снежных смотришь туч...» и другие стихи той же тематики. Вы согласны с этим?
- Ну, может, так оно и есть. Но мне кажется, Крючков просто выделил определенный мотив. Понимаете, вся поэзия - это разговор с Богом, по большому счету. Или о Боге. О бессмертии души. Даже если мы возьмем любовную или пейзажную лирику настоящего поэта - и она тоже всегда преломляется через такую призму.
СТИХИ
В ненадёжных и временных гнёздах
и тела обитают, и души.
Но Спаситель приходит, как воздух
посреди мирового удушья.
Посреди мирового мороза,
в безысходных глубинах страданья,
раскрывается сердце, как роза,
от Его дорогого дыханья.
Всё оплачено было сторицей
и искуплено страшною кровью,
чтобы ты бесприютною птицей
возвратился под вечную кровлю.
2000
«Чувство, неизменно сопутствующее чтению иных шедевров Пушкина, Лермонтова или Фета: стихи вовсе не написаны в привычном смысле этого слова. Безотчетная уверенность, что такое совершенство не могло быть достигнуто только человеческим, сколь угодно гениальным, порывом. Что стихи как-то угаданы, продиктованы свыше. Что в процесс их создания вмешались чудесные благодатные силы. <...> Совершенное произведение всегда исполнено гармонии, даруемой свыше, и потому оно - лучшее доказательство Бытия Божьего, нежели у Ансельма Кентерберийского или Декарта. Это доказательство может входить в намерения автора, не противоречить им и даже расходиться с ними - доказывает не автор, а гармония, заключенная в его произведении. Несовершенное произведение (самовыражение) такой гармонии лишено, и потому всегда доказывает лишь присутствие в нем автора, независимо от его благочестивых или неблагочестивых намерений».
Из статьи И. Меламеда «Совершенство и самовыражение».
ЕЩЕ СТИХИ
Квартира гостями полна.
На матери платье в горошек.
И взрослые делятся на
хороших и очень хороших.
Звон рюмок, всеобщий восторг.
У папы дымит папироса.
Вот этот уедет в Нью-Йорк,
а тот попадёт под колёса.
Осенний сгущается мрак,
кончаются тосты и шутки.
И будет у этого рак,
а та повредится в рассудке.
И в комнате гасится свет.
И тьмой покрываются лица.
И тридцать немыслимых лет
в прихожей прощание длится.
Как длится оно и теперь,
покуда, сутулы, плешивы,
вы в нашу выходите дверь,
и счастливы все вы, и живы.
2002
* * *
Так холодно, так ветер стонет,
как будто бы кого хоронят,
родной оплакивая прах.
И будет так со всеми нами:
мы в землю ляжем семенами
и прорастём в иных мирах.
О, как всё здешнее нелепо:
изнеможенье ради хлеба,
разврат, похмелье и недуг.
Ты пригвождён к трактирной стойке,
я пригвождён к больничной койке -
какая разница, мой друг?
Вот нам любовь казалась раем,
но мы друг друга покидаем,
как дым уходит от огня.
И лишь в объятьях скорби смертной
мы молим: «Боже милосердный,
прости меня, спаси меня!»
И в час лишенья, в час крушенья
слетает ангел утешенья
и шепчет, отгоняя страх:
всё, что не стоит разрушенья,
познает счастье воскрешенья
и прорастёт в иных мирах.
2000
* * *
Глядишь с икон,
со снежных смотришь туч,
даруя жизнь,
над смертью торжествуя.
Но вновь и вновь -
оставь меня, не мучь! -
Тебе в ночном отчаянье шепчу я.
Прости за то, что я на эту роль
не подхожу, что не готов терпеть я, -
Ты Сам страдал и что такое боль
не позабыл за два тысячелетья.
Прости за то, что в сердце пустота,
за то, что я, как малодушный воин,
хочу бежать от своего креста,
Твоей пречистой жертвы недостоин.
2002
Псалом
Ветер воет, проносясь над шатром,
и вокруг меня колышется мрак.
Был когда-то я могучим царём,
но свирепый сокрушил меня враг.
В чёрном воздухе ищу Твою длань,
и душа моя всю ночь напролёт
порывается к Тебе, словно лань
на желанные источники вод.
А засну - так чем блаженнее сны,
тем кошмарней ненавистная явь.
И бездонней не сыскать глубины,
из которой я взываю: избавь!
Возврати мне прежний
царственный вид
и по слову Твоему оживи!..
Так терзается несчастный Давид
от пронзительной Господней любви.
2005
Больница
Ирине Хроловой
Спи, родная... Смятенье моё
к изголовью прильнуло с мольбою:
- Если только страданье твоё
не пробудится вместе с тобою!..
Заоконный фонарь кружева
отрешённо плетёт на паркете.
- Если только ты будешь жива,
если только ты будешь на свете...
Если только твоя тишина
не внушала бы мне опасенья!
Если всё-таки боль нам дана
не для гибели, а во спасенье...
Если всё-таки выживем мы,
если всё-таки ангел небесный
наши жизни отмолит у тьмы,
остановит, безумных, над бездной...
Если только мой голос живой,
если всё, что сейчас говорю я,
не уносится вместе с тобой
в беспросветную ночь мировую...
1986
* * *
Светает. Сна не в силах досмотреть,
на простыне больничной холодея,
Тебя невольно спрашиваю: где я
и я ли это, Господи?.. Ответь,
зачем так жалок
пасмурный рассвет,
зачем Твой свет так страшен?
Для того ли,
чтоб я вернулся, плачущий от боли,
в рыбачьей лодке на Геннисарет?
Зачем Тебе улов ничтожный мой?
Не мучь меня, но вызволи из ада.
Мне больше ничего уже не надо -
я так устал бороться с этой тьмой.
Но всё ж светает, смерти вопреки.
На том рассвете, на Геннисарете,
забрасывать заштопанные сети
меня Твои научат рыбаки.
Я нищ и наг. Ни мудрствовать,
ни петь, ни царствовать я больше не умею.
Но если я увижу Галилею -
спасибо, что не дал мне умереть.
2000
Беседовала Оксана Гаркавенко
Журнал "Православие и современность" №19 (35), 2011 г.
http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=58613&Itemid=10393
