Это строчка из стихотворения, написанного монахиней Евфимией (Аксаментовой). Читатель, который не проскочит эту строчку глазами, но остановится на ней, вдумается, соотнесет ее с собственной судьбой, собственным внутренним состоянием, с неизбежностью сделает очень важный духовный шаг. Вопрос в том, последуют ли за этим шагом другие: сможет ли человек преодолеть жалость к себе, отказаться от взыскания долгов, ухватиться за край Христовой одежды.
Если читатель все же будет пытаться это делать - ему помогут другие строфы матери Евфимии, например:
Среди житейского волненья
Нам предназначены судьбой
И клевета, и поношенье,
Как чаша горечи земной,
Чтобы принять и отрезвиться,
И в знаньи общего конца
Не жить с оглядкою на лица,
А жить в надежде на Творца.
Читателю может помочь также ее удивительный очерк (или эссе - здесь трудно определить жанр) об архимандрите Кирилле (Павлове) - «Тихий свет подлинности»[1]. Об отце Кирилле написано и сказано много, но именно текст его духовной дочери и келейницы, тогда еще инокини Натальи, невозможно забыть: «Вот едешь порою в трамвае или в метро. Кругом многолюдье. Обычная московская толкучка, суета. А у тебя в рюкзачке маленькая такая книжка лежит, любимая книжка твоего духовника - Новый Завет называется. Открываешь ее на любой странице... Мы, сильные, должны сносить немощи бессильных и не себе угождать (Рим. 15, 1). И видишь перед собой лицо этого человека, в душе которого любая твоя горечь утопала, как в море. И понимаешь, что ничто не может прекратиться совсем, когда есть такое Слово у земнородных».
Читателя, испытывающего большие трудности на духовном пути, может поддержать хотя бы вот такая, заочная встреча и беседа с этой русской монахиней. Как меня поддержала встреча непосредственная.
- Прошу Вас, расскажите о своем детстве и юности. Рядом с Вами были верующие, православные люди? Как и когда Вы почувствовали в себе первое движение веры?
- Наше поколение - те, кому сейчас сорок или немного больше - это поколение людей, выросших в условиях социальной стабильности, в относительном благополучии, следствие которого - разобщенность, индивидуализм. Мы были такие птенцы, знаете... сами по себе. Без особой оглядки на гнездо, на родителей.
Верующих среди моих родных не было. Однако - что мы можем знать о таких тонких вещах?.. Учитывая хотя бы то, что религиозные настроения в нашей стране многие просто приучены были скрывать. Поэтому скажем точнее - среди моих родных не было людей, открыто посещавших церковь... Был, правда, один очень загадочный персонаж - странница Анна, сестра деда - несчастная одинокая женщина, потерявшая мужа и сына и посвятившая себя странничеству. Она читала Псалтирь в тех домах, куда ее приглашали...
В то же время у моих родителей, у моих бабушек и дедушек я замечала столько подлинной человечности, искренности, порядочности... Это происходило из досоветских времен, из той самой Святой Руси... Много ли мы знаем о своих близких?..
Родители мои - учителя; мама - литературы, а отец преподавал физику и математику. Как я теперь понимаю, они оба были талантливыми педагогами - к маме все время бегали старшеклассницы с сердечными тайнами, а отец умудрялся превращать завзятых двоечников и второгодников в хорошистов. У него был такой метод педагогического воздействия - уважение к личности, пробуждение чувства человеческого достоинства в каждом школьном хулигане. Но меня он математике так и не научил. Зато любовь к литературе с детства - от него. Он и писал все время, придумывая какие-то повести и рассказы «в стол», возможно, скрашивая этим свою глубинную неудовлетворенность жизнью и внутреннее одиночество. Я любила, когда он читал мне на ночь Хемингуэя, «Старика и море»: мягкий свет бра, голос отца, наплывающий сон... Уже в зрелые годы я перечитала «Старика и море», и у меня сжалось сердце - так вдруг почувствовались те, отцовские переживания, которых я в силу малолетства тогда не могла понять...
Все, что накоплено в детстве - оно ведь неизбежно срабатывает потом, оно, как боль, отдает вот сюда - в наш сегодняшний день. И в детстве всегда есть что-то такое, что говорит о нашем будущем. Я помню, как мы, десятилетние девочки, хвастались друг перед другом своими сокровищами - какими-то картинками, открытками, пуговицами, брошками - и я увидела у моей подружки среди всех этих безделушек крестик алюминиевый, самый примитивный. Ничего в нем особенного не было, но я в него просто вцепилась, и заплакала, и сказала, что отдам за него все, что угодно. И отдала. Все мамины украшения сгребла и принесла. И Катька Канунникова отдала мне этот крестик. И сказала при этом: «Какая же ты глупая!»
- О реакции мамы история умалчивает?
- Да нормальная была реакция, взрослые там обо всем договорились... Но я-то до сих пор себе объяснить не могу этого своего поступка с крестиком. Что-то такое - надсознательное. Было ощущение счастья при виде креста. И это же ощущение возникало, когда я выходила в нашу степь бескрайнюю забайкальскую и смотрела в ее синеву. Помню, как мы ходили на прогулку в степь с одноклассниками: все бегают, играют, а я залезла на сопку, смотрю, задыхаюсь от нахлынувшей радости - и повторяю про себя: «Я буду самой счастливой. Самой счастливой...». Это воспоминание, это чувство непосредственно связано с моей сегодняшней жизнью, монашеской - хотя под обычные представления о счастливой жизни она не подпадает, конечно. Но для меня это действительно счастье, и именно о нем тогда детское сердечко было извещено.
- Вы мечтали стать актрисой?
- Я не мечтала стать актрисой никогда; я просто панически испугалась математики, и после восьмилетки решила поступить куда-нибудь, где математики нет. С восемью классами брали в наше иркутское театральное училище. Меня взяли, ко мне прекрасно там относились. Это ведь страшно интересно - когда к тебе творчески подходят, это совсем не то, что в школе. Но с другой стороны, ты сразу чувствуешь, что из тебя, не спрашивая твоего мнения, пытаются что-то вылепить, что на тебя сразу навешивают какой-то ярлык: «Ты - вот кто». Я это почувствовала вовремя. Из меня делали такую русскую красавицу, народную героиню. Но мне все эти страсти-мордасти были не по душе... Пришло время, и я стала очень неуютно чувствовать себя в этом силовом поле, в сценическом пространстве. Все время пульсировала мысль в подкорке: «Не то, не мое». Я решила, что театр не для таких, как я, а вот писателем стать - задача привлекательная, но мне нужно для этого познать жизнь. Я крестилась...
- Именно тогда? Почему?
- Я крестилась в семнадцать лет - под влиянием тех героинь, которых играла, Катерины из «Грозы», Паши из «Горячего сердца» и прочих: «Они же все верующие, а я даже не крещеная». А поскольку я была слишком честной, то мне хотелось быть как-то ближе к ним по-человечески. Не очень серьезная мотивация для крещения, на первый взгляд. Но у меня всегда было ощущение родного дома, когда я заходила в церковь.
А крестившись, я благополучно бросила театральное училище и пошла работать - сначала в типографию, в больницу, потом санитаркой в морг... Особенно горжусь профессией дворника: мой любимый автор, гениальный Андрей Платонов, тоже подвизался на этом поприще... В общем, одна романтика в голове, да?
Закончив вечернюю школу, чтоб наскрести-таки десятилетку, я уехала в Питер. В университет меня там не взяли, и хорошо, наверное, что не взяли, потому что меня ждали другие университеты, и все происходящее вело к тому. Питер тех лет был удивительным городом, я не знаю, таков ли он сейчас. Ты идешь по Невскому, жуя какую-то булку и запивая ее кефиром, к тебе подходят незнакомые люди и говорят: слушай, а ты ведь такая же чокнутая, как и мы, пошли к нам в гости, чай пить. И я спокойно шла в гости. И никто меня не обидел ни разу. Вокруг были замечательные люди. И одно из моих самых удачных попаданий в Питере - это семья фотохудожника Николая Семеновича Кармазина, человека очень интересной судьбы, репрессированного в свое время. Кармазины познакомили меня с Юрием Николаевичем Курановым, чудесным писателем, дочь которого оказалась замужем за дьяконом, служившим в Пюхтице. Юрий Николаевич первым и предложил мне съездить в Пюхтицкий монастырь. Я поехала - просто так, посмотреть. Мне ведь хотелось как можно больше всего увидеть, узнать жизнь. Ну а потом стала ездить - в Пюхтицу, в Печеры, большей частью автостопом. Водители-дальнобойщики спрашивали: «Ты откуда же такая? Где родители?» - «В Иркутске».- «Дурочка, ты хоть не говори, что у тебя здесь, рядом, никого нет».
Я стала понимать, что мне надо кардинально чтото менять в своей жизни. Начала молиться, чувствовала, что есть тот Человек - Богочеловек, Который меня слышит, Которому небезразлично, что со мною происходит, и Который не оставит меня без помощи... Это было очень сильное интуитивное чувство, его трудно передать словами.
- А родители? Как они реагировали на столь неожиданное решение единственной дочери?
- Они, конечно, опешили от такого известия. Но у нас в семье не было это принято - взваливать на другого гору своих переживаний. В этом заключалась внутренняя культура моих родителей: хочет человек вот так поступить, не надо на него давить. Это уж потом до меня донеслось - что и отца тогда это надорвало, и маму, которая делала беззаботное лицо все время,- ранило. А в восемнадцать лет я ничего этого не видела. Я смотрела только вперед. Господь Сам за меня о моих родителях тогда позаботился.
- Простите, наивный вопрос, но... как Вы решились на иноческий постриг? Вам ведь очень мало лет было тогда. И Вы решали за всю свою жизнь.
- Да, двадцать один год... Но такие решения и надо принимать в молодости. Когда у человека багаж за спиной, когда он успел уже важным, значимым себя в этой жизни почувствовать, реализоваться в той или иной мере - тогда ему труднее. Молодой человек еще ничем таким не отягчен, он еще никаких конструкций там, у себя внутри, не соорудил, он открыт, доверчив, и потому, может быть, лучше в своем сердечке глас Божий слышит, нежели «зрелый», по мирским понятиям, человек. И легче этому голосу доверяется. И никакого слома потом с ним не происходит. У меня никаких мучений выбора, никаких искушений, метаний не было, я просто сразу поняла, что мне надо делать. Все прошло спокойно, тихо. Другое дело - это я теперь понимаю - что духовный путь, будь это путь монашеский или какой-то другой - он ведь никогда не кончается. Сколько будешь жить - столько будут встречать тебя на пути и испытания, и неожиданности, и открытия, и благодатные встречи.
- Кто же встретил Вас за монастырским порогом? В Вашей иноческой молодости были подлинные учителя?
- Конечно, были. Это ведь самое главное на всех наших жизненных путях - живые люди, которые несут в себе свет, содержат в себе Христа, через которых рука Божия тебя ведет. Я не очень много могла понимать тогда, но я, встречая таких людей, именно это чувствовала. Отец Сергий Иванников - очень интересный, необычный человек, отец Димитрий Ходов - он до сих пор там, в Пюхтице, служит. И я застала еще старых пюхтицких монахинь, это была уже совсем уходящая натура - носители особого духа, особого отношения к жизни. Кстати, Святейший Патриарх недавно в ответ на вопрос, чего не хватает сегодня Церкви, ответил: подвижников. Вот мы все говорим о религиозном образовании, о социальном служении, а не хватает-то нам, оказывается, «обыкновенной» жертвенности. И это мое счастье - что я встречала таких людей.
Я совсем немного времени провела в Пюхтице. В монашеской жизни ведь не выбираешь ничего - все воспринимаешь как данность, как благодатный дар тебе от Господа. И вот, мне сообщают: ты едешь с матушкой Георгией на Карповку, в Питер - восстанавливать Иоанновский монастырь, который как раз только что вернули Церкви. Матушка Георгия (Щукина.- Ред.) теперь - настоятельница Горненского монастыря на Святой Земле. Она удивительный человек, светлый, я счастлива, что хоть недолго, но была с нею рядом. Она очень бережно, очень трепетно к нам относилась. Мы страшно уставали там, на Карповке, работа была очень тяжелая, грязная, мы кирпичную крошку таскали ведрами с колокольни вниз, от пыли дышать не могли. И однажды взмолились: матушка, отпусти нас в зоопарк! Почему-то всем хотелось именно в зоопарк. Мы ведь от детства еще не так далеко ушли - тогда очень много молодых девушек приходило в обители. Матушка не отпустила, не было такой возможности, но как она кротко, как мило за это перед нами извинилась - что не может отпустить. Меня это поразило.
Я таскала эти кирпичи, выбиваясь из сил, а потом уходила куда-то в угол и плакала. Плакала, потому что совершенно иначе представляла себе свою монастырскую жизнь. Кирпичи, кирпичи, кирпичи, когда же что-то случится, когда же что-то необыкновенное произойдет? Это было очень просветленное, очень радостное время...
- Как?..
- Это было едва ли не самое счастливое время в моей жизни - эта грязь, эти ведра с кирпичной крошкой, и эти слезы. Потому что все происходило не «ради хлеба куса»...
- Что самое трудное на монашеском пути? Отсечение собственной воли? Тяжкий труд? Утеснения общежития?
- Я думаю - самолюбие. Это главная наша тяжесть и главная препона на нашем пути. Под этим подпишется, наверное, 99 процентов монашествующих. Мы ищем причины своих страданий снаружи, в других людях, в игуменье, которая слишком строга... Но если мы честно в себе разберемся, мы увидим, что наша жизнь была бы иной, если бы с самолюбием у нас дело обстояло иначе.
И общая проблема нашего поколения - обособленность, индивидуализм. Мы все-таки очень зациклены на себе. И эгоцентричны. Потому, наверное, что, когда мы росли, уже не было чего-то такого в обществе - объединяющего. Война и все, что с нею связано, уходило в прошлое. Идеология выдыхалась. Энтузиазма никакого. Мы жили, как умели: каждый - сам. И вот, в таком заквасе пришли в монастырь, который по определению должен объединять, ведь это братская или сестринская обитель. Но ты вдруг ловишь себя на чувстве, что это тебе не очень нравится. И только постепенно, понемножку такие состояния преодолеваются людьми.
- Что же последовало за ведрами с кирпичной крошкой?
- Нас откомандировали сюда, в Переделкино, в Патриаршую резиденцию. Мы и здесь занимались ремонтами - веселой такой девчоночьей бригадой. Конечно, и здесь возникали горькие мысли: что же это такое, это уже не монастырь, монастырь - это уединение, тишина, молитва... Спасала молодость и присущая ей доверчивость - доверие к Богу. Ты понимаешь, что тебе надо Ему довериться. С тобой будет происходить именно то, что должно с тобой происходить. Не монастырь? Пусть не монастырь, пусть хоть на улице ты живешь - это именно то, что надо тебе.
- Но ведь на самом деле это очень трудно, практически невозможно - вот так довериться Богу. Сколько себя ни убеждай - всегда будут страхи, обиды, неудовлетворение, беспокойство. Как достигнуть мира в реальности?
- У святителя Игнатия в Письмах есть замечательное высказывание, которое я не смогу сейчас, к сожалению, процитировать, но, по сути, он призывает принять себя такими, какие мы есть - а это не так просто, как может показаться - со всеми своими обстоятельствами, с этими страхами, беспокойством, грехами, немощами, падениями. И это есть наш крест, реальный, непридуманный, который надо нести, чтобы спастись, иного не дано. Да, я такой вот - со страхами, с обидами, с больным самолюбием - но я ведь существую для чего-то, я не зря сюда приведен и поставлен.
- Вы делали ремонт, а потом, насколько я знаю, надели фартук и надолго встали к плите. Журналистка из какойнибудь «Комсомольской правды» спросила бы: ну и что Вы выбрали, что нашли? То кирпичи, то кастрюли, то швабра с тряпкой. А мечтали-то писателем стать!
- Это вовсе не такой глупый вопрос, это реальное переживание, к которому приходится серьезно относиться... хотя вообще-то лучше относиться с юмором.
Что касается меня - мне здесь стихи помогли. Это очень неожиданно случилось: я начала вдруг их писать. Они мне были поданы, как костыли немощному - чтоб я могла двигаться и свои проблемы преодолевать, что-то понимать про жизнь... Стыдно ведь страдать из-за самой себя. У Сергея Аверинцева есть хороший образ: можно жить в комнате, обставленной зеркалами, а можно - в комнате с окнами. Выбирай: или пялиться на самое себя и страдать по этому поводу, или выглянуть в окно и много чего увидеть... Потом, когда книжки читаешь, когда до тебя понемногу доходит, что в мире происходило, что поэт Мандельштам, к примеру, умер в лагере от голода... А ты живешь действительно - не «как», а действительно - у Христа за пазухой и страдаешь от того, что послушница Н. криво на тебя посмотрела. И начинаешь понемножку над собой подниматься, начинаешь понимать, что все в твоих руках. Неважно, моешь ли ты посуду, или полы, или что-то другое делаешь. Если у тебя есть свое отношение к этому миру, если у тебя высокий духовный градус - ты живешь.
Ведь в том-то и красота монашества, что здесь все исчезает - все социальные статусы, все понятия о престиже, об успехе. И ты понимаешь, что ты ничего не лишен, в конечном итоге, что на самом деле, ты - богач. Такой богач, что... потом, возможно, и стихов не надо будет никаких.
- У Вас не возникало проблем в Вашей иноческой жизни - из-за того, что Вы пишете и публикуете стихи? Вам не говорили, что это - не по уставу, что в этом заключен соблазн тщеславия?
- Серьезных проблем не было, но говорить - говорили. И мне было стыдно - особенно когда для издания книги потребовалась моя фотография. Но я понимала, что раз уж я на это решилась - издать книжку и, так сказать, выйти из-под покрова благословенной скромности, то надо не жеманничать, а делать то, что в таких случаях требует издатель. Вот и все.
Другое дело, что я не считаю творчество онтологической принадлежностью поэтов, писателей, композиторов, актеров... Я всегда испытываю какое-то печальное недоумение, когда говорят: «Она поэт» - с такой интонацией, будто речь идет о чем-то исключительном и дающем превосходство над другими. Мы призваны каждый час своей жизни превратить в творчество. Стихи - только один из способов.
- Какое место занимает литературное творчество в Вашей внутренней жизни? Как оно сочетается с жизнью духовной, молитвенной? Есть что-то общее?
- Общее, пожалуй, в том, что человек творческий и человек, скажем так, пытающийся жить духовно, стремятся что-то изменить прежде всего в себе.. Именно в себе, а не в окружающем мире. Это колоссальная работа. Кто пробовал - знает. Изменить себя, даже хотя бы просто заглянуть в себя под правильным углом - задача не из легких. Кстати, ничего родственного не имеющая со склонностью к эгоцентризму, о которой мы уже говорили...
Общее в том, что работе этой конца и края не будет - и это сразу нужно понять.
Но если осмелиться говорить о жизни духовной как о внутреннем евангельском преображении, то никакого отношения к духовному росту сложение стихов все же не имеет. Потому что духовный рост, вообще духовная жизнь - это пребывание на Кресте. Вне Креста и Христа этого не может быть. А стихи - это такая отдушина, это способ на время уйти... к себе.
Так что непосредственной связи нет, но иногда бывают такие моменты, когда это сопрягается. Может быть - ощущение счастья, когда ты хорошо потрудился и у тебя получился неплохой текст.
Но если тебе удалось внимательно помолиться Богу - с этим вообще ничто не может сравниться.
Стихам
свойственно выдавать автора. Если бы не стихи, я бы тоже не знала, что
стоит за мудрым спокойствием матушки Евфимии, какой ценой это достается.
Давно я перестала понимать,
Где я живу и что вокруг творится.
Закрыть глаза, не думать, не искать,
А только плакать.
Плакать и молиться.
И, стиснув зубы - все преодолеть,
Не отягчая время поруганьем.
В безумном мире можно уцелеть
Одним лишь бесконечным состраданьем.
Под конец нашей беседы я задаю вопрос, который задают ей едва ли не все. Потому что ее основное монашеское послушание сейчас - уход за тяжелобольным, беспомощным батюшкой Кириллом. Архимандритом Кириллом (Павловым).
- Как он?..
- Состояние стабильное, но очень, очень слабое...
Это послушание для нее - великое счастье: она присутствует при подвиге, который несет сейчас ее парализованный духовник. А подвиг этот, как писала она в том своем эссе, есть «великое обо всех нас Божие попечение и недомыслимая Его к нам милость».
И - аванс, который нужно хоть отчасти отработать за эту земную жизнь.
Беседовала Марина Бирюкова
Журнал "Православие и современность" №19 (35), 2011 г.
[1] См.: Наталья (Аксаментова), инокиня. Тихий свет подлинности // Православие и современность. № 12. С. 58-63.
http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=58360&Itemid=5
