Рассказ человека, который не погиб во время Великой Отечественной войны, тогда как часть его, увы, так и остается "без вести пропавшей" по сей день, вместе с теми, кто тоже "без вести"... Иван Тимофеевич Кузнецов всю свою жизнь старался вернуть память павшим и себе, однако так и ушел в Горний мир, написав нам, "товарищам-потомкам", свои простые, обоженные кровью записки на "вдруг вернется", которые мы сегодня и предлагаем нашим читателям.
... В мае 1941 года я был вызван на военную службу в 226-й конвойный полк НКВД, который дислоцировался в городе Минске (БССР). Там застала меня Отечественная война...
В городе мирно. Войну никто не ждал.
Еще вчера с минского аэродрома отправился, как обычно, транспортный самолет, курсирующий по авиалинии "Минск-Берлин" и никто не знал, что столица Белоруссии уже была обречена на уничтожение. На рассвете 22-го июня горожан разбудил раздирающий треск. Над городом высоко в небе кружили самолеты. Это был враг, которого мы впервые увидели над своей землей. Все внимание людей было приковано к этим самолетам. И хотя на них не было видно ни крестов, ни цифр, все знали, что они там есть и изо всех сил напрягали зрение, стараясь рассмотреть их.
Время от времени в небе появлялись облачка взрывов. Это пристреливались наши зенитки. Но немцев ничто не смущало. Они спокойно демонстрировали в воздухе свою боевую технику и без всякой осторожности летали над городом, словно у себя дома.
- А может это еще не война? - с затаенной надеждой думал я, глядя в синее небо. - Может, это какой-нибудь пограничный конфликт, как у озера Хасан? Но нет, это не Хасан. Это война! - твердо решил я.
Во дворе, где располагалась наша часть, наспех был организован митинг, на котором выступил капитан Павлов. Он говорил о том, что немцы вероломно нарушили существующий договор о ненападении без объявления войны, вторглись на территорию Советского Союза и начали бомбить наши мирные города.
И как бы в подтверждение его слов затрещали зенитные пулеметы, установленные на углах крыши зимней казармы и содрогнулась земля под ногами от взрывов бомб, сброшенных на город немецкими самолетами.
- Спокойно, товарищи, это наши зенитчики встречают непрошеных гостей из Германии, - продолжая свою речь, говорил капитан.
Вскоре митинг был окончен и военный оркестр завершил его интернационалом. После митинга уханье бомб и трескотня пулеметов затихли и все-таки чудилось всем что-то зловещее в тишине уже наступившего полудня...
- Вот тебе и маневры с участием всех родов войск, - заметил я, обращаясь к старшему лейтенанту.
(Разговор о предстоящих маневрах действительно был еще в прошлое воскресенье.)
Добродушный белорус из города Пуховичи, старший лейтенант запаса Дятюк с первых дней службы подружился со мной и, несмотря на различия в воинских званиях, обращался ко мне на "равных". Вот и на этот раз он рассказал мне последнюю новость о том, что находящийся в штабе полка пилот немецкого истребителя, сбитого над городом во время налета, на допросе вел себя дерзко и дал невразумительное по существу показание, будто согласно приказу Гитлера, Минск будет уничтожен до первого июля 41-го года. Хотя этому наглому заявлению "фрица" никто не хотел верить, однако тревога за судьбы минчан явно отражалась на лицах чекистов и можно сказать, опережая события, которые потом разыгрались, была ненапрасной...
***
Из разбитого города Минска я был направлен в Западную Белоруссию (г. Вильно) со специальным заданием в качестве командира первого взвода спецроты, которую возглавил Дятюк. В первый день войны мы уже мчались на запад в классном вагоне пассажирского поезда.
- Вернемся ли? - сама собой родилась в голове у меня мысль и трепетной тревогой легла на сердце.
В пути поезд наш обстреляли немецкие истребители. Среди военнослужащих, пассажиров, ехавших в поезде, появились убитые и раненые. Бойцы, перешептываясь между собой, смотрели на раненых широко раскрытыми от страха глазами. Я тоже некоторое время наблюдал эту картину, затем стал внимательно изучать лица своих подчиненных. Все они - молодой народ по 19 лет от роду. Весной они были призваны на переподготовку. Они еще и года не прослужили в армии, не износили и первой пары полученных у старшины сапог.
- Чекисты вы мои желторотые, - невольно подумал я. - Вам бы еще расти да крепнуть. А тут вон какая каша заварилась.
Поезд шел дальше на запад - на встречу фашисткой лавине. Уже далеко, остался зеленый городок Молодечно. Вечером наш поезд был задержан на станции Гудагай (Гудай). Дальнейшее продвижение его стало особо опасным, так как диспетчерская связь внезапно прервалась и никто толком не знал, где фронт и что происходит там, впереди. Вскоре на станцию Гудай прибыл встречный поезд - с запада. Вагоны его были просверлены пулями, в них и на тендере паровоза были раненые, женщины, дети, старики. Стоны, крики, проклятья доносились из открытых окон вагонов. Обстановка была нам не ясна потому, что спецрота наша не имела связи ни с одной регулярной частью. Мы были оторваны от внешнего мира и жили своей жизнью, ограниченной вагонами поезда.
Встреченные пассажиры утверждали, что Каунас уже сдан немцам, но очевидцев среди них не нашлось. Все ссылались на слухи, исходившие от случайных людей. Когда связь была восстановлена и получена телеграмма о возвращении в Молодечно, произошла небольшая заминка. На перроне появился неизвестный военный в чине полковника. Он потребовал у начальника станции немедленно отправить спецпоезд на запад, а когда тот стал возражать, то полковник попытался оружием выполнить свое приказание. И кто знает, чем бы все это кончилось, если бы не вмешались в спор наши чекисты, которые, невзирая на чин, быстро усмирили разгорячившегося "полководца". (Думаю, что это был оборотень). Соединив два железнодорожных состава в один с двумя паровозами, мы тронулись в обратный путь и под покровом ночи благополучно прибыли в городок Молодечно.
Здесь спецрота поступила в распоряжение военного коменданта и была названа комендантской ротой. Дятюк получил задание вести борьбу с немецкими диверсантами, которые появились в городе, я - охранять железнодорожную станцию Молодечно, давая возможность бесперебойно эвакуировать гражданское население на восток. Выполняя это задание, уже на второй день чекисты задержали двух немецких парашютистов, которые ракетами и с помощью радиопередатчика наводили фашистские самолеты на цели. Они были одеты в форму советских солдат, отлично говорили по-русски. И вот что удивило нас: эти оборотни вместе с нами "прочесывали" посадку в поисках немецких лазутчиков.
Город Молодечно методически подвергался бомбежке. Фашистские самолеты появлялись над городом звеньями по три, подходили к нему на большой высоте, затем стремительно падали вниз, сбрасывая смертоносный груз - фугасные зажигательные бомбы. От взрывов бомб болотистая земля колебалась, будто шаланда на волнах. Специальных бомбоубежищ в городе не было. Одна часть населения отсиживалась в домашних подвалах, другая вместе с бойцами укрывалась от бомб в водосточной трубе, проходящей под железнодорожной насыпью под толстым слоем земли. В трубе был сделан временный деревянный настил, под которым протекала вода. Диаметр трубы позволял не сгибаясь стоять на настиле только тем, кто занимал место в центре ее, остальные сидели на корточках. В таком "бомбоубежище" размещалось до пятидесяти человек.
Немецкие истребители беспрепятственно разгуливали в небе и поливали огнем защитников города, спускаясь почти до крыш вокзала. Бомбардировщики вокзал не бомбили. Вероятно, немцы надеялись заполучить его невредимым, но главный вход истребители не раз обстреливали из пулеметов. Пикируя со стороны солнца, они лишали возможности стрелять прицельно нашим бойцам.
Защищали город и вели борьбу с диверсантами не только бойцы комендантской роты, но и милиция, и гражданские ополченцы, вооруженные одной гранатой на пять человек!!
Чувство страха, охватившее бойцов в эти первые дни войны, постепенно сменилось неистовой злостью на немецких летчиков, которые расстреливали все живое, на своих командиров, уверявших, что наша авиация тоже не спит, и якобы три тысячи советских и две тысячи английских самолетов налетели на Берлин и превратили его в груды развалин. Этим мы старались объяснить отсутствие над городом советских боевых самолетов. В самом деле, для разгрома Берлина стоило не распылять нашу боевую мощь авиации, посылая на защиту какого-то городка Молодечно - так рассуждали мы с Дятюком.
Не раз забегал я на вокзал, чтобы послушать голос Москвы и с затаенной надеждой прислушивался к сводкам Совинформбюро, желая хоть что-нибудь услышать о налете на Берлин - очень хотелось верить о разгроме фашистского логова.
В скупых сводках советского информбюро ничего утешительного не было, к тому же в радиопередачах темнить что-то начали - в начале сообщения толковали о боях на каунасском направлении, а в конце уже говорили, что за Каунас идут бои. "Нескладуха получается", - думал я. Однажды вечером, проголодавшись, я забежал на станцию (там находилась ротная кухня). Ко мне подошел командир роты Дятюк и сообщил еще одну важную новость, полученную от коменданта: железная дивизия советских войск разгромила колонну из 250 танков немецкого генерал-полковника Готта и погнала немцев назад. Дятюк подал мне свою флягу и предложил отведать ее содержимое за победу. Я был плохой компаньон в питейных делах, но отказать старшему лейтенанту составить компанию, да еще по такому поводу, было бы не тактично с моей стороны; с тостом '"За нашу победу" я надпил из фляги четыре глотка и возвратил ее Дятюку. Он повторил то же самое. То ли выпитый коньяк вскружил голову старшему лейтенанту, то ли последняя новость взбудоражила, но в тот вечер он много говорил о себе, о своих близких, о своем городе Пуховичи...
Новость о разгроме дивизии немцев мгновенно разнеслась среди бойцов комендантской роты. Всем стало веселее, появились шутки, рассказчики анекдотов "болтали" смешные истории, многие обещали показать немцам "Кузькину мать". Утром на следующий день все стало на прежнее место. Наши ребята задержали еще одного лазутчика, у которого имелась подробная карта района. А немецкие самолеты пуще прежнего бомбили и обстреливали защитников города. Бойцы и местные жители, спасаясь от бомб, снова набились в водосточной трубе и никто уже не интересовался, сколько подбито вражеских танков где-то там далеко да и правда ли было такое сражение с танками, о котором московское радио не сообщало? Непреодолимое желание охватило всех увидеть в небе хотя бы один наш самолет...
Беспорядочная ружейная трескотня и редкие пулеметные очереди не могли остановить воздушных пиратов. Они знали, что других средств борьбы с самолетами в городе не было, и безнаказанно продолжали бомбить, жечь, уничтожать все живое на нашей земле.
Порою, они пролетали так низко, что, казалось, задевали верхушки деревьев, и тогда голова летчика отчетливо вырисовывалась в прозрачной кабине. В один из таких моментов был убит командир взвода Клинков, при попытке встретить пулеметным огнем фашистского юнкерса. (В каждом взводе комендантской роты имелся ручной пулемет системы Дягтерева).
Я видел, как товарищ в отчаянии стал во весь рост и направил в небо пламягаситель. Самолет летел прямо на него. Летчик дал длинную очередь из пулемета. Тогда и я выхватил пистолет из кобуры и выстрелил два раза в немца. Смешно было стрелять из пистолета по самолету, но надо же было что-то делать. Клинков уже был смертельно ранен. С минуту он еще стоял, словно вкопанный в землю, ожидая момент появления очередного юнкерса, которые летали по кругу.
- Ложись, Коля! - стараясь заглушить трескотню и гул самолетов изо всех сил кричал я товарищу.
Мне показалось, что Клинков услышал меня, махнул мне рукой и как-то неестественно опустился на землю. В стороне от меня, схватившись за живот, на коленях корчился. Возле него, стараясь помочь, суетился связной Киселев. В своем рассказе я не назову фамилии бесстрашных людей, потому что их у нас не было. На войне, в сущности, так и бывает - буднично и страшно всем. Пожалуй, только вымышленный Василий Теркин в стихах Твардовского был неустрашимым балагуром и шутником, которого пули не брали.
Вечером, когда очищалось небо от немецких стервятников, бойцы собирались под крышей вокзала на политинформацию, которую проводил старший политрук Александр Васильевич. Служил старший политрук в штате железной дивизии, которая в первый день войны двинулась на запад, оставив в городе Молодечно второй эшелон своего штаба, На станции он руководил погрузкой железнодорожных поездов с семьями военнослужащих и советских работников, отправляющихся на восток. Сгрудившись вокруг старшего политрука, бойцы с большим вниманием слушали сводки Совинформбюро и последние новости из уст Барбашова.
- Не долго будут разгуливать фашисты по нашей земле. С востока уже идут в Белоруссию эшелоны с войсками и боевой техникой. Не сегодня-завтра будет и вражья земля гореть...
Страстную веру в нашу победу он всей душой старался вложить в неспокойные сердца молодых бойцов. И действительно, со временем было все, а тогда в Молодечном мы не видели ни регулярного войска, ни боевой техники, ни единого самолета с красными звездами...
Да и впоследствии мне не было суждено воочию увидеть в бою нашу уже могучую технику и побывать на вражьей земле... Но об этом - после.
... Авиация только с наступлением темноты прекращала налеты и тогда мы, поочередно, появлялись на станции, чтобы принять горячую пищу. Вокзал переполнен здоровыми и ранеными пассажирами - их не успевали эвакуировать на восток. Здесь были и старики и молодые обоего пола, были и чекисты комендантской роты. Все смешались в одну массу военных и гражданских людей. Стояли, сидели на корточках и на своих чемоданах, раненые лежали на полу вокзала. Крик, стон, шум! Тут было не до еды...
Между ними и перешагивая через них я пробирался в комендатуру. Случилось так, что в этой "куче" и мой связной-весельчак Кузнецов на полу распластался. Гимнастерка на нем разорвана до самого ворота, а плечо правой руки обнаженное. Рука, перебитая осколком, откинута в сторону. Он не стонал, только глазами скользил по лицам проходящих людей. Когда я проходил мимо него, взгляды наши встретились. В глазах этого паренька я прочел не страх, а укор и обиду. Мне стало не по себе. Бывают мгновения, когда перед мысленным взором человека воскресают картины прошлого, от которого в памяти, казалось, не осталось и следа. Иное маленькое событие покажется тогда более значительным, чем большие переживания, запомнившиеся на всю жизнь.
Именно такое далекое воспоминание всплыло тогда в моей памяти. Однажды в городе Куйбышеве, еще в 1937 году, я со своими товарищами охранял трибуну в праздник 1-го мая. Павел Петрович Постышев говорил с этой трибуны: "У нас есть что защищать и есть чем защищать, а если враг попытается на нас напасть, то мы дадим ему сокрушительный отпор и будем бить его только на его собственной территории".
Все у нас есть, однако почему враг убивает нас в нашем доме? Куда делись наши регулярные части со своей боевой техникой? Почему не вступают в бой с немецкими юнкерсами наши советские самолеты? - С такими вопросами обращались бойцы к своим командирам. - "На все придет свое время", - отвечали мы им. И не удивительно, что многие из них смалодушничали, глядя на военный кошмар в первый месяц войны 1941-го года. Вера их в силу и мощь Советской армии была поколеблена горькой истиной, которую мы увидели в городке Молодечно...
***
Время шло, а война все дальше катилась на восток, словно огромная волна, захлестывая все на своем пути. В Молодечно прошла очередная бессонная ночь. Наступило тревожное утро. На станции - не одна сотня людей. Все спешили уходить на восток. Плач, крик, шум! Посадка на поезда производилась на запасных путях. Сначала в вагоны грузили пассажиров с вещами, потом вещи стали выбрасывать через окна вагонов наружу, а народ все прибывал.
Я быстро шагал по перрону. Навстречу мне попались два бойца, которые тащили на плечах большие мешки.
- Где командир роты? - спросил я.
- Я там его видел, - указал боец в сторону багажной конторы.
Столкнулся я с Дятюком на углу пакгауза. Старший лейтенант был непохож на себя. Щеки его заросли щетиной, глаза покраснели от бессонницы, он весь осунулся и потускнел. Да и сам я уже третий день не брился. Мы поздоровались.
- Скоро ли будем трогать и мы на восток? - спросил я у Дятюка.
- Не знаю,- ответил Дятюк. - Комендант мне сказал, что нам найдутся места в бронепоезде.
- Накроют немцы на станции коменданта с его бронепоездом, а пешком отсюда не выбраться, - возразил я. - Начальник вокзала еще вчера говорил, что дорога на Минск вся под бомбежкой.
- Начальству виднее, что и как делать, - усмехнулся Дятюк. - Прежде всего, надо отправить семьи военнослужащих на восток, а до этого приказал комендант стоять насмерть. Приказ есть приказ. Иди-ка ты к своим хлопцам. Об отходе на станцию я сообщу тебе через связного.
Дятюк крепко пожал мою руку. Надо было спешить с погрузкой и отправкой на восток последнего эшелона с беженцами. Приказ коменданта "стоять насмерть" наводил на мысль, что немцы уже находятся на подступах к Молодечно. Знал я неплохо специальную службу, однако в военном искусстве фронтовика есть много неписанных правил - они приобретаются опытом (на войне), которого мне не хватало. А впрочем, не только мне, но и бывалым воякам поначалу была непонятная тактика немецких захватчиков...
В воздухе появился предвестник очередной бомбардировки - немецкая "рама". Так прозвали горожане двух фюзеляжный вражеский самолет-разведчик. Он часто появлялся над городом, плавно парил в воздухе и словно коршун высматривал свою жертву. Его появление служило сигналом воздушной тревоги. Все знали, что через 10-15 минут должны появиться в небе фашистские безнаказанные убийцы. Минуты ожидания проходили с большим напряжением (неизвестность всегда тяготит). Прошло 5, 10, 15 минут и вот! Звенящий гул заполнил все небо - фашистские пираты пикируют. Треск, визг...
Я лежу в борозде, поросшей травою. Лежу вниз лицом, обхватив голову. Снова пикируют Бомба разорвалась где-то близко справа. На какой-то миг вспомнились мне дом родной, мать, жена, дети... - Зачем? - я и сам не знаю. Между тем звон самолетов то постепенно удалялся на запад, то, нарастая с новой силой, заполнял небо. Горели деревянные домики. Время от времени из общего грохота стали вырываться взрывы особой силы, и тогда, на несколько секунд, дым озарялся кроваво-красными всплесками, которые, крутясь словно смерчи, поднимались над землей и гасли уже в вышине. Это начали рваться на путях цистерны с горючим.
Поднявшись на руках, я с тревогой наблюдал за тем, что творилось в небе и на земле. С расстояния не более километра мне казалось, что от вокзала уже не осталось камня на камне, а все живое в нем превратилось в дым, клубившийся в облаках.
Не дождавшись связного от Дятюка, я дал команду бойцам отходить к водосточной трубе (в укрытие). Соответственно, они и без моей команды уже отходили в сторону станции по открытой степи. Открытая степь - это было пространство, где воздушные хищники охотились за подвижными целями, истребляя беззащитных людей. Это было кошмарное зрелище...
На станцию прибыли со мной шесть бойцов комендантского взвода. Незначительно поврежденный вокзал оказался безлюдным, если не считать единственного железнодорожника с четырьмя гайками на петлицах. От стресса он потерял дар речи, не отвечал на мои вопросы, словно язык проглотил. А когда в него вцепился один из бойцов и встряхнул, то стал причитать: "Ой, горе мне, не убивайте меня, не оставляйте сиротками деток моих!" - Остальные бойцы переглядывались и с удивлением шептали: "Что с ним?" - Я догадался, что он принял нас за немцев, переодетых в форму советских солдат и с трудом убедил его в том, что мы настоящие русские.
Тогда он сказал: "Поездов на восток больше не будет, а мне сам комендант приказал дежурить на станции".
Этого было достаточно, чтобы представить себе то, что случилось. Последний эшелон успел отправиться на восток, а следом за ним ушел и комендантский бронепоезд с ранеными бойцами.
- Шли бы вы с Богом домой к своим деткам, - предложил я железнодорожнику.
- Дзянкую пан начальник, я и сам думал об этом, но уйти самовольно боялся, - сказал на прощанье бедолага, дежурный, и заспешил к выходу в город.
Я осмотрелся. На станции было оставлено все в полном порядке. На кухне приготовленный обед стоял в котлах нетронутый, на полках буфета все находилось в полном порядке, а из открытых дверей кабинетов беспрерывно раздавались звонки телефонов. Я вошел в кабинет начальника станции и снял телефонную трубку; из нее прозвучал взволнованный мужской голос: "Скажите, что происходит на станции?! Куда направлять имущества?" - Я толком не знал, куда самому деваться. Мне никто ничего не сказал и откровенно признался: "Ничего не могу посоветовать, поступайте как знаете". - И снова задребезжала мембрана: "Алло! Алло! Кто говорит?! Кто?..." - На душе у меня стало так тяжело, как, казалось, не было еще ни разу за все время жизни.
Я бросил трубку на стол. Мне вдруг захотелось реветь за свою беспомощность, но я сдержался и рассеянно огляделся по сторонам, надеялся встретить чью-нибудь помощь или поддержку. Я не знал судьбу тысяч людей, эвакуированных на восток, но чувство исполнения долга перед ними вселяло в душу надежду, что многие из них будут жить и когда-нибудь вспомнят о нас.
Неожиданно для себя я подумал о карте, отобранной у немцев. Она могла быть полезной, так как своих карт у нас не имелось. Раскрыв карту, я бегло стал ее изучать. Она была отпечатана в Берлине, однако все дороги, реки, мосты, хутора и поселки были нанесены так, как будто топографы имели возможность обмерить и снять их точно с натуры. Перед моими глазами все плыло, как в тумане - сильно сказывались бессонные ночи. Я читал названия населенных пунктов, которые были изображены на карте: Dokschizi, Begomol, Vileika. Pleschenizi... - однако, Молодечно там не было. Где расположены незнакомые мне места, - далеко или близко и в каком направлении, - я не смог определить по этой карте, хотя названия их не раз уже слышал на вокзале от пассажиров. С правой стороны населенного пункта Докшицы на карте был нарисован крест. Я пытался разгадать, что означает этот черный крест.
Разные мысли рождались в моей голове одна за другой. Одни казались реальными, другие - я отвергал в самом зародыше. Одно было ясно: город был сдан немцам, а те, кто по воле судьбы оказались в тылу у врага, должны сами решать свою участь. Отборные части фашистов обошли Молодечно с флангов и устремились на Минск.
Не скрою, что страх тогда овладел моим существом. Мысль о том, что фашисты будут зверски пытать, попадись им в руки чекист или комиссар, была страшнее смерти от пули. Забегая вперед, скажу, что трагедия в Молодечно - это песчинка на фоне десятков и десятков тысяч людей, погибших на западном фронте или оказавшихся в плену у немцев в первый месяц войны. Только все это мы осознали потом...
Война словно огненный смерч прокатилась по городу Молодечно и затаилась где-то вдали, только пожары, никем негасимые, в городе еще бушевали. Я разделил бойцов на два звена, приказал осмотреть восточную часть города и запомнить все, что видят. Сбор назначил в овраге за водосточной трубой. А сам решил пройти на северную окраину посадки, за которой предполагалась дорога в сторону Минска. Тропинка привела меня к большаку. Я прислушался. Где-то справа доносился гул автомашин. Я припал к земле, ползком добрался до кустарника и стал осматривать впереди лежащую местность. Из-за кустов в наступающих сумерках виднелась черная лента дороги. Волна надвигающихся звуков постепенно приближалась к перелеску. Скоро впереди за кустами проехала одна машина, за ней вторая, третья, появились армейские тягачи, пушки... и все повторилось сначала. Сквозь шум моторов прорывались чужие голоса и этому, казалось, не будет конца и края. Я смотрел на дорогу и с ужасом думал: "А что, если произошла катастрофа и вся наша армия уже капитулировала". - Но в глубине души я не верил в это... В этой встрече было нечто более страшное, чем все эти пушки и бронемашины. Немцы двигались открыто, горланили во всю глотку, играли на губных гармошках и даже свет фар не старались маскировать. Временами лучи света, пронизывая наступившую темноту, падали на ползущие тягачи и освещали эмблему разъяренного буйвола. Немцы двигались так, как будто они на своей земле, изъезженной ими сто раз вдоль и поперек. И вот эта спокойная уверенность врага была ужасна...
Возвращаясь обратно к условленному, месту я потерял ту тропинку, которая привела меня к большаку. Пришлось идти наугад, ориентируясь по отблескам пожара. Наконец я пересек железнодорожное полотно, спустился в овраг, затем к водосточной трубе итихо свистнул сквозь зубы. Ответа не было. Заглянув в середину трубы, я увидел темный силуэт женской фигуры, которая прижимала к себе девочку, просившую кушать:
- Не бойтесь меня, - обратился я к незнакомке.
Пани Верковская (так назвала себя женщина) рассказала, что муж ее - ополченец, погиб во время бомбежки, а она со своей дочуркой нашла убежище в водосточной трубе. Ее привела сюда знакомая беженка из соседней деревни и оставила до утра. Время уже приближалось к полуночи, а сослуживцы мои не возвращались. Не вернулись они и к утру.
На рассвете, убедившись в том, что вокзал по-прежнему был безлюдным, я решил пройти туда и взять продукты в "ничейной" столовой. В полутемном зале был отгорожен скамейками угол, в котором валялись домашние вещи, узлы, чемоданы, игрушки, брошенные беженцами как излишний обремененный груз. В один чемодан я уложил три банки консервов, краюху хлеба, туда же бросил несколько шоколадок и заводную игрушку-синичку, которая попалась мне на глаза. В этом же чемодане были уложены и домашние вещи.
Когда я возвратился в убежище, на улице уже почти рассвело. В трубе было пусто, только сырой воздух да удушливый запах бензина напомнили события вчерашнего дня.
Верковская ушла из этой зловонной дыры, не дождавшись моего возвращения. Я пошел вглубь тоннеля. Деревянный настил был устроен до середины его, а дальше (метров 20) надо было пройти по скользким поросшим илом камням по колено в мутной воде. Вблизи противоположного выхода рос дикий кустарник, в котором можно было укрыться. В нем я утолил голод и мгновенно уснул. Проснулся, когда солнце уже перевалило на запад. В первый момент я не знал, что предпринять и лежал без движения, уставив взор в далекое синее небо.
Умереть - нехитрое дело, если у тебя имеется револьвер и еще не последний патрон. Гораздо сложнее найти иной способ избежать участи пленных - выжить и мстить фашистам...
О многом я передумал на кусочке земли, скрытой густым диким кустарником.
Между тем самолеты с "крестами", словно перелетные птицы, проносились в небе над железной дорогой. Летели они на восток, держались на высоте не более сотни метров, покачивали плоскостями, приветствуя своих наземных "собратьев", которые уже водрузили фашистское знамя на крыше станции Молодечно. Тишина - ни выстрелов, ни бомбежки, как будто война кончилась.
И вот я снова в водосточной трубе, балансирую с чемоданом в руках по скользким камням. Сквозняк сорвал с моей головы пилотку, а ручей подхватил ее и унес в темноту. Я всматриваюсь в светлое пятно противоположного выхода, жду, что вот-вот кто-нибудь появится впереди, но труба была безлюдной и только ветер трепал мои волосы, завывая, как бездомный пес...
Из убежища я вышел без чемодана. На мне была одета гражданская форма - черный неновый костюм, голубая сорочка и желтые туфли. С виду как местный житель, я торопливо зашагал вдоль ручья. Впереди показался небольшой водоем; в нем, раздевшись до пояса, обливались водой немецкие пехотинцы. Чтобы избежать с ними встречу, я свернул в незнакомую улочку в надежде зайти в какой-нибудь двор. Уцелевшие от огня деревянные домики казались пустыми...
Над городом спускались уже сумерки. Я замедлил шаги и, пройдя к толстому стволу дерева, остановился. Вглядываясь в контуры ближайших домов, я заметил на перекрестке двух патрулей, которые медленно приближались ко мне. Оставаться 'на месте - решил я и, сунув правую руку в боковой карман пиджака, нащупал там пистолет. Патрули прошли еще несколько метров вперед и повернули обратно. Когда они скрылись из виду, я направился в противоположную сторону, но не успел сделать и десяти шагов, как передо мной появились два автоматчика.
Раздалось немецкое: "Halt! Wohin?!" - Я знал достаточно немецких слов и мог обойтись без переводчика. Еще в 1937 году в электростанционном институте профессора Коган-Шабшая я изучал немецкий язык и не раз переводил на русский инструкции по монтажу аппаратуры, поставляемой в СССР немецкой фирмой "Simens-Schuckert" (сименс-шукерт) для строительства Штеровской электростанции.
"Ich comme nach Hause" - ответил я и указал на ближайший дом, огороженный сплошным высоким забором. - "Gut, kommen siemit" - сказал один из немецких солдат. Патрули подвели меня к калитке забора и молча остановились. Я не знал, что ожидает меня в незнакомом доме, а идти туда обязательно надо потому, что иного решения не было. Открыв калитку, я торопливо зашагал по деревянной дорожке и, подойдя к окну, постучал в ставню. Дверь открыл мужчина среднего роста лет тридцати. "Извините за вынужденное беспокойство, меня привели к вам немецкие патрули"? - проговорил я сдержанным голосом и перешагнул порог незнакомого дома.
Пан Фалевич (так назвался мужчина) не мог не заметить солдат, стоявших в проеме открытой калитки. Он провел меня в просторную комнату, освещенную тусклым светом свечи, установленной на крышке рояля. Дом, в котором я оказался, был музыкальной школой. В нем находились, кроме пана Фалевича, еще двое мужчин и две женщины. Все они с любопытством стали разглядывать незваного гостя, а я от смущения уставился в одну точку и не находил слов, что сказать польским панам и паненкам. Наконец, пан Фалевич обратился ко мне: "Выпьем, товарищ, за счастье", - и наполнил два стакана вином из бутылки, стоявшей на крышке рояля. Слово "товарищ" было сказано подчеркнутым тоном, но это не смутило меня и я выпил, повторив тост "за счастье". Затем я вынул из кармана синичку, предназначенную девочке пани Верковской, завел ее до отказа и поставил на крышку рояля. Заводная игрушка запрыгала во все стороны, затрещала и стала долбить носиком словно живая.
Я замышлял разрядить сгустившуюся атмосферу, но эта затея неожиданно вызвала панический страх у поляков. Стоило мне сказать одно только слово: "мина!", - как всех словно ветром сдуло в соседнюю комнату. Один только Фалевич не тронулся с места. Он спокойно взял в руки заводную игрушку и, громко смеясь, пошел успокаивать своих земляков. В этот вечер темой общего разговора стал тост пана Фалевича. Понятие "счастье" не является однозначным. Это слово каждый из нас понимает по-своему. Если вору удалось уйти от преследования и замести следы своего преступления - для него это "счастье". Если вы сделали доброе дело своему ближнему: помогли ему уйти от беды в трудный час его жизни, - вы принесли ему счастье и сами тоже должны стать счастливыми.
Для меня было счастье в том, что я жив и пока не попал в руки фашистов. Мне хотелось продлить это счастье, чтобы возвратиться к своим.
Но я так и не понял, за какое же счастье поднимал тост пан Фалевич? Досыта наговорившись, все постепенно умолкли и начали расходиться на отдых в соседние комнаты. Мне указал Фалевич на диван, стоявший поодаль рояля и тоже ушел вслед за своими приятелями.
Утром, когда все снова сошлись в актовом зале, явились жандармы с переводчиком и потребовали: "Всем предъявить паспорта!" - Переводчик, поляк высокого роста, в белых перчатках, в хромовых сапогах с узкими голенищами выше колен отбирал паспорта, переводил на немецкий язык: место жительства и прописки, семейное положение, кем выдан паспорт и пр. Я приготовил свой паспорт и стал ждать "приговор" переводчика. Жандармы забирали всех подозрительных и пришлых людей, а переводчик показался мне не тем, за кого себя выдавал в маскарадном костюме.
Когда подошла моя очередь, переводчик пристально посмотрел мне в лицо, заглянул в паспорт и прошептал: "Что я должен сказать?" - Я ответил ему: "Скажите, что найдете нужным; я учитель, из города Лиды". - Дальнейшее зависело оттого, что скажет жандармам этот неизвестный мне человек.
Когда переводчик стал докладывать немцам, глядя в мой паспорт, я дословно понял немецкую речь. В ней не было сказано о том, что я житель далекого шахтерского города Горловка, не имеющий ничего общего с компанией, которая окружала меня в музыкальной школе. Он доложил жандармам, что я уроженец из соседнего города Лиды и работаю в школе преподавателем математики. Тогда один из жандармов подошел ко мне, одобрительно похлопал меня по плечу и сказал на своем языке: "Matematik Lehrer das istgut." - Проверка документов на этом была окончена. Жандармы направились к выходу. Последним шел переводчик. Я в застывшей позе стоял, прислонившись к роялю, и думал о загадочном человеке, поступок которого казался несовместимым с его службой у фашистов. Проходя мимо меня, он успел прошептать: "Почему вы здесь? Уходите отсюда немедленно!" - Кто он? Что его заставило дать ложную информацию немцам? Страх предателя или добрый поступок честного человека? - А, может быть, он видел меня на вокзале и запомнил в лицо. Я это не знаю. И все же, кем бы он ни был, я обязан ему своей жизнью.
После ухода жандармов поляки стали готовиться к завтраку. По их поведению было заметно желание как можно скорее избавиться от человека, который неожиданно стал непрошеным гостем.
Глядя на этих людей, мне невольно вспомнились белополяки - пленные офицеры, которых мы содержали когда-то под стражей в Криворожском районе (в поселке Шмаково). Это случилось после вторжения немцев на территорию Польши в 1939 году, когда наш народ подал руку помощи братьям Западной Украины и Западной Белоруссии. Пленные офицеры были с той части территории Польши, которая уже тогда была оккупирована немцами. Среди них были специалисты по горному делу - инженеры и техники. Всем им предлагалась работа по специальности в рудных шахтах Кривбасса, но они наотрез отказались работать у нас и требовали немедленного возвращения их на свою родину. Судьбы их решались в Москве. Эти люди не являлись фашистами, однако были враждебно настроены против Советов.
Вспоминая те дни, я не хотел делать выводы: были ли польские офицеры патриотами своей Родины или нет? Почему оказались нашими пленниками? При каких обстоятельствах я со своими конвойниками "эвакуировал" их в глубь страны под Смоленск...
Я вспомнил о них потому, что, спустя более года, как бы снова встретил таких же недружелюбных поляков в городке Молодечно. Мне стало не по себе...
Когда стол был накрыт, пан Фалевич подошел ко мне и с напускной вежливостью заговорил: "Вы - счастливый товарищ. Я рад за вас и приглашаю к столу, но мои коллеги могут испортить вам настроение".
- Мне надо уходить? - спросил я и, не дождавшись ответа, вышел из дома. Так закончилась моя случайная встреча с паном Фалевичем и его друзьями...
Я шел без оглядки по улицам, освещенным утренним солнцем, названий которых не знал, как не знал имен тех людей, с которыми провел ночь в музыкальной школе. Избегая встречи с солдатами, я еще не один раз заходил в чужие дворы, отсиживался и снова шел дальше; собственно, я и сам не знаю, куда шел, лишь бы не оставаться на месте.
***
Время приближалось к полудню.
На улицах появились местные жители. Одни спешили в уцелевший свой дом, оставленный без присмотра в период бомбежки, другие выходили поживиться чужим добром или поселиться в жилища, покинутые ушедшими на восток. Одним словом, в Молодечно появились первые признаки жизни при "новом порядке". Проходя мимо развалин кирпичного дома, я заметил у стены одиноко стоявшую девушку в розовом платье. Она держала в руках узелок и красную сумочку. На вид ей не более 19-ти лет. Когда я подошел к ней поближе, она поразила меня своей естественной красотой. Я смотрел на нее с восхищением, позабыв обо всем на свете. Она первая заговорила со мной.
- Вы здешний?
Я отрицательно покачал головой.
- А я здешняя, но сейчас в Молодечно у меня нет ни родных, ни друзей.
- Куда же девались ваши друзья и родные?
Цилли молчала (так назвала себя девушка). На ее спокойном лице отразилось волнение и будто облаком заволокло ее голубые как небо глаза. Она отвернулась, чтобы скрыть набежавшие слезы. Затем, справившись со слезами, спокойно сказала:
- У меня нет родных в Молодечно, зато есть хорошие люди в Докшицах - это недалеко отсюда, но туда нет попутчика.
Тогда я предложил ей вдвоем отправиться в Докшицы. Она обрадовалась моему предложению, взяла меня за руку и повела вслед за собой. С детства выросшая в этих местах, она хорошо знала все пути и дороги далеко за пределами города Молодечно. Цилли старалась предсказать основные приметы маршрута: "Сейчас будет канава, потом двор пана Жакевича, небольшой мостик через ручей, тропинка, ведущая в лес...".
Поспешая за ней, я нес ее узелок. Так, шаг за шагом, мы незаметно вышли из города, занятого врагом. Во время привала я предложил своей спутнице идти со мной на Украину в Донбасс. Уверял ее в том, что немцы туда не дойдут. Тогда она извлекла из сумочки паспорт и подала его мне. Я ничего особенного в нем не нашел. Там значилось: имя - Цива, национальность - еврейка. Паспорт ее был такой же как мой - в серой обложке. В недоумении я молча смотрел на свою спутницу.
- Вы теперь знаете, что я не Цилли, а Цива, и, наверное, будете меня презирать, - проговорила девушка.
Мне с трудом удалось ее успокоить, убедить, что ее домыслы - вздор.
- Значит, вы не проводите никакой грани между русской девушкой и еврейкой? - спросила она.
- Никакой. Решительно, ни малейшей, - непроизвольно ответил я.
Тогда она встала и дружески протянула мне руки. Мы перекинулись шутками и тронулись дальше в путь. Трудно сказать, сколько было пройдено - километров 15 или 20, когда лес расступился и перед нами появилась река. Ширина ее в том месте была не более двадцати метров. Река оказалась глубокой. Переправиться через нее вплавь я не рискнул, так как Цилли не могла плавать. Надо было поискать брод. Пройдя вверх против течения с полкилометра, мы увидели взорванной мост и дорогу, уходящую от него вглубь леса. По обеим сторонам дороги громоздились обгорелые тягачи с исковерканными колесами и разбитые полуторки. Все это напоминало о том, что здесь пронесся огненный шквал войны.
С противоположного берега реки на склоне возвышенности виднелись деревенские домики. Это была деревня Вклейка, путь к которой преграждала река Вилия. С правой стороны разбитого моста мы нашли кем-то сколоченный плот, на котором без труда переправились через реку. День был на исходе, когда мы осторожно приблизились к крайнему домику. Навстречу нам со двора вышла старушка. Озираясь по сторонам, она сунула в руки Цилли небольшой сверток и тут же без объяснений потребовала удалиться от дома.
- Не бойтесь нас, бабушка, мы не бандиты, - сказал я.
- Не знаю, кто вы такие, только нам не велено пускать в дом прохожих людей.
- А немцы есть в вашем селе? - спросила Цилли.
- Два дни как были, а сейчас нетути. Сказывали, что Москву скоро возьмут - к осени, говорят, вся война кончится.
- А русские солдаты тут есть? - спросил я.
Старушка покачала головой.
- Не слышно, да и откуда им взяться! Убегли все, а нам теперь подыхать, - рассудила она и, махнув рукой, торопливо пошла ко двору.
Между тем небо затянули темные тучи. Начал накрапывать дождь. Когда бабушка захлопнула за собой калитку и скрылась из виду, Цилли шутливо сказала: "Убегли все, а нам теперь подыхать". - Сплошная темнота эта бабушка. Я размышлял, как поступить лучше - идти снова в лес или попытаться найти ночлег в этом селе. Решение пришло само собой, когда усилился дождь.
Взявшись за руки, мы побежали к новому дому, стоявшему в сторонке от других. Летний проливной дождь хлестал нам в лицо и прежде, чем мы поднялись на крыльцо, защищенное козырьком, наша одежда промокла до нитки. Я постучал в полуоткрытую дверь и прислушался. Тишина, только дождь барабанил по крыше.
Мы вошли в этот нежилой дом. Все его комнаты оказались заперты, кроме одной, в которой мы расположились. В ней были уложены топчаны один на другой и груда матрацев, набитых соломой. В полумраке, поужинав скромным подарком старушки, мы устроились здесь на ночлег. Неспокойная предыдущая ночь и утомительный переход сильно сказались на девушке - она примостилась на топчане и мгновенно уснула. Я постелил матрац у самой двери на полу и улегся на нем, положив под голову пистолет.
Я тоже чувствовал большую усталость, но сон отгоняли тяжелые мысли. Временами, особенно после коротких минут забытья, в полудреме мне казалось, что все это дьявольское наваждение кончилось и снова наступила счастливая жизнь. Мысленно я переносился в родные края Донбасса, где оставил жену, мать, двоих сыновей - Стасика и совсем еще крохотного Вовку, который только появился на свет в 41-м году. Но стоило мне хоть немного прийти в себя и от этих мыслей не оставалось и следа. Я сразу начинал думать о том, куда завтра идти, в каком направлении, где фронт. Да и есть ли вообще фронт в том виде, в котором о нем было принято говорить. Существует ли та гибкая, огнедышащая линия ощетинившихся штыков, пулеметных очередей и орудийных залпов, о которой рассказывал отец - ветеран прошлых войн. Как, в конце концов, самому разобраться во всей сложившейся обстановке. Я безмерно любил своего отца, любил слушать его рассказы.
- Где бы ты ни был, сынок, и что бы с тобой не случилось, ты должен гордиться своей Родиной, которая подарила нам жизнь, - так говорил мне отец...
Я говорил себе в ту ночь, что должен, во что бы то ни стало вырваться на простор моей Родины, идти на край света, переносить любые лишения, лишь бы снова вернуться. Ну, а если тебе не поверят, кто скажет правду: как докатился ты до жизни такой? Все ли ты сделал, чтобы не запятнать честь? Не сочтут ли тебя малодушным? Имел ли ты право самовольно сменить форму солдата на гражданский костюм ради спасения своей шкуры? Не лучше ли было пристрелить из-за угла трех-четырех немцев, хотя бы тех, которых ты видел у водоема в городе Молодечно, а затем пустить и себе пулю в лоб? Такие мысли долго еще мучили меня, прежде чем уснул...
Проснулся я от толчка в голову чем-то твердым и не успел еще опомниться после удара, как чья-то рука подняла меня на ноги. В комнате прозвучал выстрел из пистолета и грубая брань: "Heraos! Schvein! Защелю!" - кричал во все горло немецкий верзила, который держал меня за шиворот и, толкая пониже поясницы коленом, тащил к выходу. Второй немец - офицерского звания, видимо был доволен действиями своего денщика. Он вертел в руке пистолет, приговаривая: "Gut, alze, gut". - Цилли бросилась к выходу, но офицер поймал ее за руку. - "Вот и пришел нелепый конец нашим мытарствам", - подумал я.
Немец, что толкал меня сзади, указал на группу людей, копошившихся у штабеля бревен, и заорал во все горло: "Arbabeiten!" (работать). - Фашисты восстанавливали взорванный мост через реку и для этого согнали крестьян под угрозой расстрела. Вместе с ними я таскал тяжелые бревна по размытой дождем земле. Когда наступил обеденный перерыв - 15 минут отдыха, все уселись на бревнах и молча стали жевать. Напарник мой, рослый мужчина (лет сорока) развязал свой узелок и разделил его содержимое на две части, одну из которых подал мне.
Во время обеда он рассказал о себе: член партии, командовал стрелковым взводом. Был на фронте под городом Вильнюс. Попал в окружение. Потом еще что-то говорил. Но я запомнил вот это: "Член партии, был на фронте". "Странно, - думал я, уставившись в землю, - почему этот человек излишне спокойный так доверчиво говорит о себе первому встречному?"
- Хочешь ознакомиться с новым (немецким) порядком? - обратился ко мне мой напарник. - Пойдем к колодцу, не пожалеешь...
Мы подошли к колодцу, возле которого на деревянном щите был наклеен лист серой бумаги, исписанной печатными буквами. У щита как часовой стоял дед, уполномоченный старостой для охраны этой бумаги от "злоумышленников". Я с любопытством стал читать немецкую грамоту с фашистской печатью. В правом углу большими красными буквами было напечатано (по-русски):
"ЗА СРЫВ ОБЪЯВЛЕНИЯ СМЕРТНАЯ КАЗНЬ"
(А ниже напечатано черными буквами) :
1. 3а враждебные действия против германских властей - смертная казнь.
2. 3а уклонение от регистрации - смертная казнь.
3. 3а укрывательство русских солдат - смертная казнь.
Далее следовал длинный перечень "правил " поведения мирных жителей на оккупированной территории. Согласно этим "правилам", достаточно накормить красноармейца или дать ему гражданскую одежду, чтобы попасть на виселицу.
Прочитав объявление, я вспомнил слова доброй старушки, которая простым языком высказала свое огорчение: "Убегли все, а нам теперь подыхать". - "Не оправдали мы доверие своего народа", - сказал мой напарник и отошел от колодца...
Мне и на этот раз сопутствовало в жизни счастье. Когда раздалась команда надсмотрщиков: "Arbeiten! Schnell!" - ко мне подошел немецкий сапер в брезентовом костюме, указал пальцем на изгородь и дал знак, чтобы я шел туда. На улице за плетеным забором стояла Цилли, а с ней офицер, тот самый, который обнаружил нас в пустом доме. Я направился к ним, попрощавшись со своим напарником. - "Schnell! Schnell!" - кричал офицер и давал какие-то указания охранникам. Когдая подошел к изгороди, Цилли взяла меня под руку и взволнованным голосом зашептала: "Я сказала, что ты мой двоюродный брат, а я - полька. Уходи один поскорее отсюда в лес и ни о чем не спрашивай", - лицо ее выражало не страх, а отчаяние и обреченность.
"Aufvidersehen. Sind sie frei", - сказал офицер и направился к мосту. Но мог ли я оставить в беде свою спутницу? Вообразите, что рядом с вами стоит беззащитная девушка, не раз выручавшая вас из трудного положения, и вы знаете, что если уйти одному, то эта прекрасная юность, может стать трупом. И вот у меня родилось неистовое желание победить бессмысленное сопротивление этой девушки. Я взял ее за руку.
- Мы обязательно пойдем только вместе.
- Нет, иди отсюда сам, мне уже ничем не поможешь; только разреши на прощанье я поцелую тебя как брата.
Трудно себе представить, как глубоко проник в мою душу ее взволнованный голос. Мне стало так жаль ее, что я готов уже был прослезиться. Цилли это заметила. "Идемте!" - вдруг решительно произнесла девушка и я почувствовал, как пальцы ее сдавили мне кисть.
Потом все пошло своим чередом. Только Цилли стала задумчивой и молчаливой. Мы снова вдвоем петляли лесными тропинками, прислушиваясь к лесным шорохам, а по дорогам неслись немецкие танки и мотопехота... Тишина, и вдруг впереди затрещали кусты. Кто-то быстро шмыгнул вглубь леса. Я едва успел разглядеть среди листьев рыжие волосы незнакомца.
"Кто это? Свой? Чужой?" - мелькнула мысль в моей голове. Я огляделся по сторонам и спросил Цилли: "Кто это?" - Девушка недоуменно пожала плечами: "Не разглядела. Мелькнул уж очень быстро". Я машинально опустил правую руку в карман пиджака и замер на месте. Меня обдало жаром. Смахнув рукавом выступивший на лбу пот, я подумал с досадой: "Какой позор! Проспал пистолет, а теперь стал бояться собственной тени". - Между тем кусты раздвинулись уже справа, из них вышел человек, обросший густой рыжей щетиной, но голубые глаза говорили о том, что он еще молод.
- Простите, не найдется ли у вас, молодые люди, хоть что-нибудь пожевать? Какой день во рту крошки хлеба не было, - взмолился "молодой старик". Я отрицательно покачал головой и спросил незнакомца:
- Откуда и куда вы держите путь?
- От Молодечно догоняю войну.
- Один или с вами были товарищи?
- До вчерашнего дня шел с двумя земляками, а теперь вот иду только один.
- А где же товарищи?
- Свои расстреляли.
Сначала мы ему не поверили, но то, что он потом рассказал, не оставляло сомнений в правдивости его слов. Их было трое парней из комендантского взвода. Шли они лесными трущобами на восток по немецким тылам. Винтовки свои без патронов зарыли в земле. На одной из лужаек обнаружили группу красноармейцев. Те тоже заметили их и стали дружно приветствовать.
- Мы ответили им на приветствие, - слезно рассказывал незнакомец, - а они неожиданно залегли и открыли по нам огонь из автоматов. Двоих насмерть убили, а я успел убежать в чащу.
Мне до слез стало жаль парня. Я подошел к нему, положил на его плечо свою руку и сказал: "Не думай так плохо о наших! Вас обстреляли немецкие парашютисты-десантники, переодетые в форму наших солдат".- Затем я рассказал ему свою историю с оборотнями в город Молодечно. Лицо незнакомца оживилось и он взволнованно сказал: "Спасибо, за правду, теперь я знаю, что мне следует делать!" - На этом речь его оборвалась и он снова скрылся в кустах. "Куда же вы теперь?" - закричал я ему вслед и прислушался. В лесу было тихо. - "Вот и разберись в такой ситуации - кто друг, кто враг" - заметила Цилли. Разобраться в этом действительно было непросто, а случаи, когда в селах Западной Белоруссии появлялись фашистские оборотни и наводили ужас на мирных жителей, были не единичные.
Мы вышли на опушку леса и осмотрелись. Вдали виднелись развалины каких-то деревянных построек, от которых тянулась к опушке грунтовая дорога. Несмотря на безветрие, пыль столбом поднималась вдоль над дорогой и медленно двигалась к лесу. Издали нам показалось, что это пастух гонит коров по пыльной дороге, но когда облако пыли приблизилось, в нем замелькали фигуры людей, а со стороны развалин донеслись отдельные выстрелы. Мы укрылись за кустарником и замерли.
Наблюдая в просветы кустарника, мы уже начали различать скопление людей, приближавшихся к перелеску. Они подходили к нам все ближе и ближе. - "Смотри, это же немцы наших ведут!" - прошептала мне на ухо Цилли. Я вздрогнул и уставился на дорогу. Перед нами, извиваясь, медленно двигалась длинная колонна пленных красноармейцев, конвоируемая с обеих сторон рослыми немецкими автоматчиками. Голова колонны проходила мимо нас на расстоянии сотни метров, а хвост ее терялся далеко где-то среди развалин в густом облаке пыли. Я отчетливо видел пленных. Сколько насчитывалось в колонне людей - две или три тысячи - определить было трудно. Шли в одном строю здоровые и раненые и вели под руки тех, которые сами не могли идти. Шли без ремней, без обмоток, без головных уборов. На некоторых клочьями висело ободранное обмундирование. Один боец с забинтованной головой неожиданно остановился и зашатался. Ноги у него подкосились и он медленно опустился на землю. Двое немцев, шагающих по обочине, рванулись в колонну, подхватили его и волоком вытащили из строя. Один из конвоиров быстро вскинул автомат. Сухо треснула автоматная очередь...
"Вот и встретили своих, - заметила Цилли, - уж лучше бы и не встречать. Как-то на душе легче было".
Шествие пленных продолжалось перед нами приблизительно 6-7 минут, а шли они в строю по 4 в ряд. В середине колонны "ползла" грузовая автомашина, на которой восседали фашисты. В целом это было жуткое зрелище, от которого холодело в сердце при одной только мысли о том, что и меня ожидала участь людей, волочившихся по дороге.
... Когда колонна скрылась за лесом, мы вышли из укрытия, присыпали мертвое тело солдата листвой и помолчали о нем минуту... Это все, что было тогда в наших возможностях сделать для человека, отдавшего жизнь за Родину. А кто знает, сколько таких, как этот пленный солдат, валялось на обочине только этой дороги. Ведь каждый выстрел, доносившийся со стороны колонны, возвещал о все новых и новых жертвах...
Убивать, убивать, убивать как можно больше - гласил неумолимый закон военного времени. Его мы видели в действии на передовой, где не убьешь ты - убьют тебя, но там, где применяли его фашисты над беззащитными пленными, мы наблюдали впервые. Это было жестокое необъяснимое варварство обезумевших людей...
Докшицы - небольшое еврейское поселение в Западной Белоруссии находилось в глубоком тылу у врага. Война обошла стороной эту деревню, а ее жители еще не видели немецких солдат и сами поддерживали "должный порядок". Магазины, склады и базы охраняли вооруженные берданками сторожа. По ночам дежурили патрули добровольной пожарной дружины. В каждом дворе, у складов и магазинов стояли на случай пожара бочки с водой, ведра, багры, лопаты и другой инвентарь.
Слухи о том, что фашисты сжигают еврейские села, наводили страх на крестьян этого поселения, но они твердо решили оставаться на месте и защищать свои обжитые гнезда. Закон жизни часто требует от людей инстинктивно выполнять подобные правила самосохранения несмотря на то, что постороннему наблюдателю они кажутся бесполезными.
Сюда - в этот еврейский поселок привела меня девушка Цилли. Хозяева дома, в котором мы остановились, встретили нас хорошо. Цилли старалась рассказать обо всем, что видела в городе Молодечно, однако не обмолвилась ни одним словом о том, что с нами случилось в Вилейске. Я еще больше стал восхищаться тем, что здесь, в бедном еврейском жилище раскрылись новые качества этой замечательной девушки.
Она обладала незаурядным умом, неплохо владела польским, литовским и немецким языками. В 1940-м году, закончив музыкальную школу по классу фортепьяно, она сама уже давала уроки музыки...
За ужином хозяин семьи - пожилой человек, - расспрашивал у меня об отношении немцев к евреям. Он питал надежду получить землю при "новом порядке", выражая явное недовольство тем, что Советская власть пресекает частную собственность.
Я рассказал только то, что сам видел и слышал от очевидцев и предостерег хозяина от несбыточных мыслей разбогатеть при фашистской власти.
Цилли дополнила мой рассказ и заявила о своем намерении идти вместе со мной на восток.
Хозяин стал возражать, но я одобрил решение девушки, предложил ей подальше запрятать свой паспорт и никому его не показывать на территории, занятой немцами.
После ужина хозяева дома стали собираться в ночное дежурство. Двоих детей уложили в кровать в маленькой спальне, а нам предложили устроиться на отдых в прихожей. Уходя из дома, хозяин оставил мне папиросы и просил не засиживаться. Мы остались вдвоем в замызганной, душной прихожей.
Небольшой огарок свечи догорал. В комнате наступил полумрак. Перед сном я решил подышать свежим воздухом. Однако не так просто было выйти из дома, так как наружная дверь оказалась запертой на замок со двора.
Я обратился к Цилли:
- Зачем хозяевам понадобилось запирать нас на замок?"
- Не знаю, я ничего не знаю, - сквозь слезы ответила девушка.
Она лежала на скамье и плакала. В запертой на замок грязной комнате меня охватило тревожное чувство, словно я находился в камере смертников. И снова вспомнилась мне немецкая карта с неразгаданным знаком. Черный крест, которым отмечен на ней населенный пункт Докшицы, казался теперь предвестником зверской расправы, задуманной фашистами против еврейского поселения.
Цилли наплакалась и уснула. А я улегся на приготовленную мне постель на полу, но не смог уснуть до рассвета. Ранним утром, когда солнце косыми лучами осветило деревенские улочки, вернулись с "дежурства" хозяева дома. Они довольно умело скрывали свои настроения под маской напускной храбрости.
- Как наши узники отдыхали? - первым войдя в комнату, заговорил хозяин.
Я поспешил ответить: "Большое вам спасибо, мы хорошо отдохнули и уже приготовились в путь".
Цилли хотела что-то спросить у хозяина, но я приложил себе палец к губам, и она промолчала. После скромного завтрака мы распрощались с хозяевами, а к вечеру подошли к пограничной деревне - Будиловке.
Издали виднелась только крыша крайнего домика, стоявшего слева от дороги, ведущей из леса в гору. Эта деревушка расположена в четырех километрах от старой границы Белоруссии с западом.
На опушке леса я остановился - Цилли едва держалась на ногах от усталости. Мы договорились отправиться в эту деревню и выяснить у мужиков обстановку, да за одно, если удастся, раздобыть харчей.
- А если в селе немцы? - спросила Цилли.
- Я один схожу в эту деревню и быстро вернусь. Все будет хорошо, только надо действовать осторожно, - успокоил я девушку.
Ночь выдалась темная с намерением разразиться дождем. Деревушка уснула, не зажигая огней. Только в окнах двух домиков тускло светились каганцы. Я отыскал лазейку в плетне и скоро очутился в огороде сбоку небольшой хатенки. Подобравшись к окну, я долго прислушивался. За окном кто-то закашлял. Я осторожно постучал в стекло. Кашель сразу прекратился.
- Кого надо? - старческий голос спросил из темноты.
- Свой я, русский, откройте, пожалуйста, - горячо зашептал я старику.
- Не велено по ночам пущать! - неожиданно раздался женский голос. - Иди себе дальше, в нашей деревне нетути немцев.
Я решил разжалобить стариков:
- Впустите переночевать одну только девушку, она так устала, что не может дальше идти.
В избе наступила тишина. Затем загремел засов, дверь отворилась и в ней появился старик.
- Сколько ужо вашего брата прошло повз нашу Будиловку - не переличешь. А где ж твоя девонька? - вглядываясь в темноту спросил старик.
- Там она, в лесу, ожидает меня. Не откажите взять ее в дом до утра, - взмолился я.
- Да чего там, ладно, ужо переночуете оба. В избе места хватит...
Я застал Цилли сидящей на пне от соснового дерева. Бедняга дрожала от страха и холода...
В маленькой деревушке Будиловке в большинстве своем жили бедные и вместе с тем богатые добротой белорусские крестьяне. Хозяин дома, в котором нам довелось ночевать, оказался особенно добрым, сочувствующим стариком. Он рассказал мне о жизни своих земляков, которые немало перенесли горя.
Минуту-две все молчали. Затем слезно заговорила старуха:
- Убегли все, а нас бросили. Земли нет, скотину угнали. Чем жить будем? Он-то, мой старик - коммунист. Немцы дознаются и яго першаго расстреляют. Посоветуйте, что же нам, старикам делать?
Я подумал: куда им податься из своего дома, если они и десяти километров не смогут осилить. И все же надо было что-то ответить старухе.
- Прежде всего нельзя сидеть сложа руки и ожидать милости от фашистов - они не щадят ни малых, ни старых. Надо в меру своих сил бороться за жизнь, за свою Родину, которая для всех нас одна, - высказал я свою мысль.
- Видно, сынок, и ты коммунист, коли так говоришь, - заметил старик и зашелся долгим мучительным кашлем.
- Да, как сказать вам, папаша, - теперь мы все коммунисты.
- Как бы не так, все да не все, - высказалась старуха. - В нашей деревне есть и такие, которые радуются, про землю думают...
Когда рано утром я и Цилли уже приготовились покинуть дом стариков, на улице неожиданно появился автобус. Старик первый заметил его и предложил нам переждать в клуне - авось пронесет. Спрятавшись в клуне, я стал наблюдать сквозь щели в стене за тем, что происходило на улице.
Автобус остановился вблизи хозяйского дома. Из него вышли немцы и типичный русский помещик во фраке.
«Вот он каков настоящий живой барин, явившийся на белорусскую землю из далекого прошлого», - промелькнула мысль в моей голове.
Между тем, с одной стороны автобуса, обращенной в сторону клуни, в которой мы притаились, постепенно начали собираться крестьяне. Когда их набралось более двадцати человек, барин поднялся на подножку автобуса и заговорил "по-мужицки":
- Здравствуйте, мужички!
- Здрасте, барин! - раздались жидкие голоса из толпы.
- Ну, как вы тут живете?
- Кепско, - ответил один за всех коренастый мужик.
- Где же ваши самолеты? Вам ведь говорили, что у вас столько самолетов, ими можно все небо закрыть над Россией.
В это время из-за леса на небольшой высоте стали появляться в небе самолеты с крестами: одно звено, затем второе, третье... Их было много и все они летели на восток.
- А вот наши самолеты, - тыча пальцем в небо, злорадствовал барин.
- Москва капут! Сталин капут! Аллее капут! - выкрикивали немецкие солдаты, задрав морды кверху.
Мужички молча чесали затылки, переминаясь с ноги на ногу.
"А что если вправду немцы уже взяли Москву?" - прошептала мне на ухо Цилли. Всякое приходит в голову человеку, когда он пытается найти истину там, где ее нет.
- Не говори вздор! Москва - и вдруг стала немецкой! Не может того быть, - возразил я.
Мы знали, что враг успешно продвигался вперед, захватывая все новые и новые города и поселки, он был уверен в своей победе и тот спектакль, который был разыгран немцами перед будиловскими мужиками, воспринят ими по-разному. Одни сомневались, другие принимали за истину немецкую болтовню. А кто мог донести правду людям, оказавшимся на оккупированной территории? Радио - голос Москвы? Но ведь все приемники у частных лиц были изъяты. Зато в немецкой информации недостатка не было - ни в живой речи, ни в листовках, которые десятками сотен падали с неба на головы окруженцев. Вот и приходилось искать людям правду там, где ее не было.
Разговор барина с будиловскими мужиками длился недолго. Немцам нечего было делать в Будиловке - им сало на закуску нужно, а в этой деревне "сало" только с тараканов топить можно. (Тысячи этих насекомых обитают в жилищах будиловских крестьян. Днем они спят, а вечерами выползают на промысел из-под газет, которыми здесь обклеивают рубленые стены внутри дома. При этом, ползая по газетам, тараканы издают шелест, напоминающий ливневый дождь. - "Это тараканы шумят. Не бойтесь, они не кусаются!" - так успокаивала нас хозяйка перед отходом ко сну... - авт.)
Немецкие «гости» уехали.
Все, казалось бы, обошлось хорошо, если бы не одно обстоятельство, которое изменило ход дальнейших событий.
Когда я и Цилли вышли из клуни на улицу, хозяин дома хотел проводить нас до перелеска, но я уговорил его не делать это, и старик возвратился домой. Появление на улице двух прохожих людей не прошло незаметно для мужиков, которые о чем-то затеяли спор между собой.
- Откуль такая жидовка появилась в нашей дярэвне?! Гето воны Россию продали герману! - как удары хлыстом по лицу неожиданно раздались нелепые выкрики из толпы.
Затем от нее отделились два парня и начали приставать к Цилли, угрожая бандитскими жестами.
- Что вам нужно? - обратился я к ним.
- Гето твоя жонка?
- Допустим, что да - моя.
- Покажи пачпорт, жидовская морда! - прошипел один из них и скрестил пальцы обеих рук перед своим лицом, изображая решетку: я, мол, видел жизнь ...
Для "разминки" они поклеймили, не без основания, еврейское население.
И, кто знает, чем бы все кончилось, если бы не пришли на помощь колхозники. Цилли их приняла за белорусских крестьян, что сильно подействовала на ее воображение. Она утратила веру выжить в "чужой" стране и решительно заявила мне о своем намерении возвратиться на запад, в оккупированную Литву.
Мы вышли за пределы Будиловки. У знакомого перелеска Цилли остановилась. Здесь дороги наши расходились в разные стороны.
С тех пор, как я остался один, прошло уже несколько дней. Заросший щетиной, серый от грязи и "смертельной" усталости, я упорно петлял то на юг, то на восток лесными тропами, стараясь обходить населенные пункты и большие дороги.
***
"Еду ли ночью по улице темной..." - Разорвал тишину чубатый парень старинной русской песней, нежданно вынырнувший на обочине большака.
Мы поравнялись. Обменялись взаимностью. Парень назвал себя Илюшкой Извариным.
- В таком виде опасно выходить на большую дорогу, - заметил Изварин, глядя на мое лицо, заросшее щетиной.
- Пойдем со мной к ручью, у меня есть, чем оскоблить твою бороду.
Перед войной Илья окончил пятый курс дорожно-строительного техникума и проходил преддипломную практику в Руденске. К воинской службе признали негодным - забраковали врачи из-за травмы правого глаза. Затем - война, немцы, разруха... Отходящие войсковые части отмахивались от напуганных гражданских попутчиков, которые пешком потянулись на восток по булыжным дорогам.
Позади остались Бегомль, Плешеницы, Логойск, Смолевичи, сдали Руденск, где Илюшка узнал, кто такой враг и что такое война.
В первые дни оккупации немцы принялись за восстановление железнодорожного транспорта. Илюшка под конвоем фашистов десять дней отработал на "благо великой Германии" грузчиком. Но однажды, во время поездки повозкой на ферму за молоком, по пути перехитрил провожатого "фрица' и под проливным дождем убежал в лес, отсиделся в кустах и вот - повстречался со мной...
У ручья я побрил бороду, освежился холодной водой. Илюшка угостил меня белорусскими дранками. После зеленого тростника да дикого щавеля эта еда показалась поистине "царской".
Коротко посовещавшись, мы решили вместе обойти лесом окрестности Руденска, поселок Ясино, деревню Татарычи, а там...
На второй день перехода, когда солнце стояло еще высоко, в просвете деревьев показалась молочная ферма, расположенная на окраине Руденска.
"Немцы два раза в сутки приезжают за молоком - утром и вечером, - заметил Изварин - а это значит, что днем можно там раздобыть харчей у доярок".
Все было так, как просчитал Илюшка. Добрые белорусские женщины напоили нас молоком и дня на два снабдили харчами. Покидая молочную ферму, Илюшка снова запел свою любимую песенку.
...В тот же день на закате солнца мы обходили лесными трущобами железнодорожную станцию Ясино. Илюшка обладал незаурядными способностями проводника. Он хорошо ориентировался в чаще и не раз удивлял меня исключительной, какой-то ему лишь присущей сноровкой.
Мы молча петляли то вправо, то влево, прислушиваясь к лесным шорохам. Вокруг стояла безлюдная тишина, только в воздухе плотно висела гудящая мошкара, да изредка появлялись на пути и шарахались домашние вепри (так называл Илюшка одичалых свиней, отбившихся от своего стада, когда погонщики угоняли их на восток).
На краю опушки, где кусты реже, в тот же момент с противоположной стороны, словно из-под земли, вынырнули три автоматчика. Один из них держал за ошейник овчарку, а двое других приготовились открыть огонь. "Влипли, - заметил Изварин. - Если немцы промажут, то от собак живым не уйдешь, будут гонять до тех пор, пока не разорвут... " - Нелепая встреча с немецким секретом закончилась тем, что нас доставили под конвоем в комендатуру на станции Ясино, в помещение товарной конторы.
Допрашивал унтер со свастикой на груди. То и дело заглядывал в карманный немецко-русский словарь.
"Ты есть русский сольдат!?' - сказал унтер, ткнув пальцем в Илюшку. Изварин отрицательно помотал головой, указал пальцем на свой слепой глаз и пустился доказывать непричастность нашу к солдатам (на немецком языке): "Мы оба - студенты, спешим домой в Руденск. Отпустили бы нас, господин офицер".
Немец самодовольно смеялся. (Надо сказать, что фашисты гордились тем, что в русских школах утвердился немецкий язык, и в этом находили признание русскими превосходство немецкого языка над всеми другими, - авт.).
"Wo ist Rudensk?" - обратился унтер ко мне, глядя на карту, висевшую на стене. Я подошел к карте и заметил, что она тоже была отпечатана в Берлине, как и та, которую отобрали наши у немцев в Молодечно. Без труда я отыскал на ней квадрат с надписью "Rudensk", ткнув пальцем, ответил: " Das ist hier, etwas westen foil Jasino".
Фриц включил радиоприемник и, как бы случайно, настроил его на московскую волну. Грянул русский хор. Мы "ошалели".
"Какие песни? - возмутился Илья. - Тут людей как мух бьют, а им там хоть бы хны".
"Мертвым мертвое, а живым живое, - заметил я. - Погоди еще, сейчас запоют "если завтра война". - Но зазвучала "Эх, хорошо в стране советской ..." - Ее исполнял детский хор. Затем наступила короткая пауза и диктор обьявил: "Передаем сводку Совинформбюро". - Унтер перестроил приемник на другую волну. Зашипело немецкое6 « A chtung! A chtung!..
... Радио так и не рассказало того, что с нетерпением ждали Илюшка и я. Впрочем, и это для нас было важно. Москва живет по-прежнему, вопреки фашистской болтовне - "fallescaput"...
Нас выпустили из комендатуры без права выхода за пределы поселка. Немецкий патруль, сопровождавший нас по перрону, указал дорогу направо через полотно, за которым был железнодорожный поселок.
"Fergesen sie niclit, Morgen zu arbeiten" - сказал провожатый и, махнув рукой в сторону переезда, подал знак убираться прочь от железной дороги.
...Дом, в котором мы провели ночь, находился на углу привокзальной улицы. Основной этаж его до войны был отведен под детский ясли, а с тех пор, как станцию заняли немцы, в нем поселились старик со старухой и две беженки с малышами из соседней деревни Татарычи. Старик встретил нас у входа в полуподвальное помещение и сходу засыпал вопросами: кто такие? с какой стороны? откуда родом? Как оказались в Ясино?...
За ужином он рассказал, что немцы запретили жителям выходить из поселка без специального пропуска и каждое утро выгоняют рыть котлованы.
- А что вообще слышно, батя? Где фронт? - спросил Илюшка.
- И ничего неслышно, и нетути поблизости фронта, - категорически ответила за мужа старуха. - Староста сказывал, что бои идут уже под Москвой.
- Не мели чего не смыслишь. Гомель взяли - это точно. А до Москвы еще идти да идти,- сурово заметил старик.
- А кто это староста? - спросил я.
- Новая власть наша. Поменьше - староста, побольше - комендант...
- А вы не из тех, что забили немца в деревне Татарычи? - выпалила старуха, поглядывая искоса на Изварина.
- Убери со стола да приготовь ребятам постели! - строго сказал дед старухе. - Вы уж, ребята, не обижайтесь на нее, у этой бабы каратели на глазах расстреляли сына, как заложника за того клятого немца. Каратели обнаружили труп пропавшего немца. Установить, кто убил его - не удалось, и тогда они отобрали 18 человек заложников из числа жителей деревни и расстреляли, а деревню сожгли. - Убивать немцев надо подальше от дома! Уходили бы вы, ребята, в лес, от греха, - советовал нам старик.
- Уйдем, батя, завтра же обязательно уйдем, только до утра отдохнем, - говорил деду Илюшка.
...Ранним утром всполошились постояльцы "детского дома". За окном беспорядочно затрещали немецкие автоматы. Несколько шальных пуль изрешетили ставни и вонзились в стену. Испуганные старики и матери со своими детьми сбились в полуподвале и, ползая на четвереньках по полу, заслоняли своими телами детей.
Мы выбежали во двор, припали к земле возле сарая. Впервые за все дни, после выхода из Молодечно, я почувствовал, что теряю над собой контроль. За каждым углом мне уже мерещились наши солдаты.
"Надо же было столько мытарствовать, пока до своих добрался", - подумал я и рванулся на улицу. Илюша, пригнувшись к земле, побежал назад и укрылся в подвале. Я перебежал улицу.
В соседнем дворе меня схватил за руку какой-то человек и втащил в дом: "Тебе, что, парень, жить надоело?" - сказал незнакомец, закрывая наружную дверь. После он назвался Романом Каминским. На вид ему было за пятьдесят. Он хорошо знал Донбасс (Горловку, Щербиновку, Сталино).
Каминский уверенно сказал, что немцы перешагнули за пределы границ Белоруссии, а трескотня на ст. Ясино - ни что иное, как облава карателей на непокорных мужиков.
- У них такое правило заведено: за одного убитого "фрица" расстреливать десять наших Иванов, - заметил Каминский. - Ты, парень, кажется, мне не доверяешь? Молчишь? Ну, молчи, молчи, только знай, что я сказал тебе правду...
Не успел я собраться с мыслями, как в дом незаметно вернулась молодая хозяйка. Войдя в комнату, женщина замерла у порога, прижав к себе девочку лет шести. С минуту она удивленно смотрела то на меня, то на Каминского. Затем тихо и ясно сказала: "Оставьте наш дом! Уходите - каратели делают повальный обыск в поселке. Они забирают мужиков и поджигают дома, в которых объявляются пришлые люди".
Никто не хотел подвергать хозяйку напрасному риску, но уходить было поздно. Я стоял у окна и видел в узкую щель неплотно прикрытой ставни, как рослые, плечистые автоматчики, в зеленых мундирах, гнали по улице полураздетых парней, среди которых промелькнула чубастая шевелюра Илюшки Изварина. Один из карателей - кругломордый верзила со сдвинутой на затылок каской погонял толпу сердитыми окриками: "Schnel! Juda! Unmenscli!" - Другой толстяк, с бычьей шеей, подстегивал отстающих хлыстом.
Прежде, чем в доме появились фашисты, хозяйка с дочкой снова куда-то ушли, а я и Каминский спрятались в каморе - так называют в Белоруссии кладовую размером 1,5x2,5 м.
Минуту-две в квартире слышен был топот и немецкая брань.
"Hir wohnt nur Frau..." - докладывал переводчик карателям. Он утверждал, что муж хозяйки находится в армии, а других мужчин в доме нет. Все это я слышал, затаив дыхание, сидя с Каминским на скамье в маленькой каморе, где дверь не имела запора. Достаточно было ее приоткрыть ее, чтобы нас обнаружить, но Господь судил иначе...
Топот солдатских сапог удалился, захлопнулась наружная дверь.
"Кажется, на этот раз пронесло" - прошептал Каминский и, словно в бреду, вспомнил, как заложники в деревне Татарычи сами копали могилу себе перед расстрелом.
После ухода карателей появилась хозяйка дома: "Немцы объявили смерть за укрывательство посторонних людей и требуют, чтобы все мужики добровольно вышли на улицу", - женщина хотела еще что-то сказать, но в этот момент совсем близко застрочил пулемет и воздух над Ясино всколыхнул раздирающий душу многоголосый предсмертный крик обреченных: "А... а... а...!" - и неслось над поселком, и замерло в стороне станции...
Я вышел из дома и бесцельно поплелся вдоль привокзальной улицы. Длительное напряжение нервной системы полностью притупило ощущение страха. Я слышал позади отдаленный свист и окрики фашистского автоматчика, но продолжал шагать, не оглядываясь, по проезжей части дороги.
"Поверну в переулок и скроюсь", - мелькнула надежда в моей голове. Но вот незадача - у двора углового дома, опершись на калитку забора, стояли еще два зеленых мундирах, со свастикой на груди.
Они встретили меня у перекрестка. Один покрутил пальцем у виска, мол, русь не в себе - "ошалел". Другой жестом указал в сторону станции и то ли заискивая, то ли нахальничая:
- Пан добже разумие германа? - сказал мне.
Эти двое - поляки (возможно, бандеровцы) - повернули меня в противоположную сторону. Вдали маячила фигура немца. Разбойник без юмора, он злобно размахивал в воздухе автоматом...
Этот немецкий верзила и привел меня в деревянный сарай ...
"Ничего не скажешь худого - deutsche ordnung (немецкий порядок, - авт.) " , - огляделся, заметив себе.
" Nemen sie Schaufel !" - приказал фриц, указывая на шеренгу лопат.
"Значит, "капут" по законам "великой" Германии", - подумал я и взял из пирамиды заступ - придется рыть могилу себе".
" Vorwerts ! Schneller !" - скомандовал немец и махнул автоматом на открытую дверь.
Мы шли по перрону.
"У него автомат, - думал я, - у меня заступ - это ведь тоже оружие". - Момент был удобный, чтобы заступом расколоть "лошадиную" голову", овладеть его автоматом и... Меж тем, внимание карателя привлекал еще один человек, который шел по перрону. В руках у него была тоже лопата. Это был Каминский Роман. Двое (все те же поляки в фашистских мундирах) шли следом за ним.
" Halt !" - скомандовал фриц. Остановились, ждали, пока поравнялся со мной Каминский. Затем уже вместе шли по перрону вместе. Перрон кончился. Впереди показался деревянный пакгауз, а дальше покрытая высокой травой опушка.
"Почему ты молчишь? - спросил Каминский. - Скажи что-нибудь этому немцу, узнай у него: нас расстреляют?"
" Vas haben sie mit vor ?" - спросил я у карателя.
Ответ не последовал. Немец только глаза покосил то на меня, то на идущих поодаль поляков. Прошли молча еще несколько метров, и снова Каминский начал уговаривать меня - спроси да спроси... Я попытался заговорить с немцем: " Kenen sie mir bitte - vas haben sie mit vor ? Nischt schisen ? Oder kaput ?" - На этот раз фриц ответил: " Schprechen man dar nicht ! - keinen kaput !" (никакой капут).
Я перевел Каминскому: "Нас не будут убивать", - но он не поверил и опять свое: "Может, они хотят нас повесить? Спроси!" - Я ему не ответил...
Наконец мы подошли к пакгаузу. Остановились. У глухой стены пакгауза были уложены два огромных свежесрубленных дерева. Верхушки их уперлись в стену, а стволы заканчивались в десяти - двенадцати метрах от нее, образуя нечто вроде загона. Выход из этой ловушки закрывали две бортовые автомашины с установленными на них пулеметами. Стволы пулеметов нацелены в стену пакгауза.
Возле машин стояли солдаты. Конвоир глазами отыскал офицера, подбежал к нему и что-то коротко доложил. Затем он подошел ко мне и подтолкнул меня к дереву: " Vorwarts . Durch ..." (лезай сквозь дерево, - авт.).
Я перевел эту фразу Каму, но тот не тронулся с места. "Капут! - значит, немец по дороге соврал", - сказал Роман и уронил на землю лопату. Пытаясь поднять ее, он споткнулся о сучья и забарахтался в ветвях лежавшего дерева. - "За что капут?! - взмолился Роман испуганным голосом, - За что?!" - В ответ раздался дружный хохот.
" Nicht kaput ! Daruben Sauber machen ", - лепетал фриц, объясняя жестами, какая нам предстояла работа...
Перелезая через ствол дерева, я заметил темно- красные пятна на листьях и сучьях с внутренней стороны импровизированного загона. В двух шагах от стены пакгауза возвышалась куча свежей земли, перед которой чернела прямоугольная яма. Мы подошли к этой яме и заглянули в нее. Она была заполнена трупами. Наверху, раскинув в стороны руки, будто меряя ширину котлована, навсегда успокоился Илюшка Изварин. Его чубатую шевелюру я опознал, узнал и знакомый металлический косячок на каблуке левого сапога, который я помогал ему приколачивать каменным молотком (это было у ручья, в день нашей встречи).
Мы засыпали могилу рыхлой землей и прихлопали могилку сверху лопатами.
Сейчас мало кто знает о трагедии деревушки Татарычи, о расправе фашистов в поселке Ясино, где казнен мой товарищ Илюшка... При малейшем подозрении фашисты предавали казни каждого, не щадя ни женщин, ни стариков, ни детей. Хатынь, Татарычи, Ясино, Вилейка и еще много деревень Белоруссии должны жить в памяти наших внуков и правнуков. Чтобы знали, какой ценой досталась Победа, чтобы берегли мир!
На обратном пути к инструментальному складу конвоировал нас тот же фриц и поляки. В сарай не заходили, а с лопатами оправились дальше.
По команде остановились на немецком погосте. Здесь было более десятка крестов. На каждом кресте - каска. Столики - из березки, лавочки из березки и кресты - все у них из березки. Несколько могильных холмов были совсем свежие - на них не успела вырасти ни одна травинка. Только фрицу может прийти в голову чужими руками украсить могилы своих соотечественников...
До полудня я и Роман укладывали плитки бархатистого дерна на гробницы врагов. Со временем от этих захоронений не останется и следа (собакам собачья честь). Но есть среди мертвых в поселке Ясино и русские неизвестные парни, о которых никто не узнает...
Не знаю, как подействовала трагедия в Ясино на Каминского, но перед моими глазами долго потом стояла яма и распростертый в ней Илюшка Изварин. Никак не мог я избавиться от этой страшной картины...
С Романом расстались мы возле развалин деревушки Татарычи. Когда нас в составе десятка парней конвоировали в лагерь пленных, старик еле плелся в хвосте. Я держал его под руку. Из развалин навстречу нам вышла старушка с двумя малышами. Она увидела Романа и начала плакать. И тогда даже каратели сжалились - отпустили старика домой. Он еще успел махнуть мне на прощанье рукой...
Нас отправили в городок Осиповичи Могилевской области. Машина остановилась у ворот пересыльного пункта (так назывался участок земли, огороженный колючей проволокой на южной окраине городка). За этим колючим забором немцы держали пленных и беженцев.
Здесь людей сортировали на группы. Одних уводили на станцию для отправки в Германию, других оставляли на месте. До позднего вечера "работали" фашистские сортировщики и лишь с наступлением темноты прервали осмотр до утра. Голодные пленники как смогли, устроились на ночлег под открытым небом.
Я и двое прибывших со мной товарищей были отправлены в группу по переустройству железной дороги. Один из моих попутчиков, Николай Зимин, до оккупации Белоруссии работал бухгалтером наст. Молодечно, второй, Сашка Зверев - диспетчер железной дороги. Поселили в бараке, во дворе бывшей пекарни. На этой же улице находилась немецкая комендатура.
День в нашем бараке начинался с истерической брани немецких охранников: "Швайн! Юда! Унменш!..." - Ежедневно с утра до позднего вечера мы перестраивали на немецкий лад ж/д полотно (колея немецкого подвижного состава на 100 мм уже нашей).
Постоянные издевательства и побои палками за малейшую неточность в работе - таков удел пленников, которые находились в этом бараке. Кое-кто пытался протестовать против произвола охранников. Это делалось в анонимных записках, адресованных коменданту Гаранину
И вот мы были "удостоены" выслушать речь самого коменданта. Явился он в барак не один, а со своим шефом, который подменял переводчика. Кто он - шеф с козлиной бородкой? Профессор Гаранин - так звали его местные жители. Вольно или невольно он исполнял обязанности осведомителя в немецкой комендатуре, никто из нас об этом не знал. На груди у него и на спине (слева) был пришит матерчатый кружок диаметром 50 мм желтого цвета. Я знал, что такими "медалями" гестаповцы клеймили евреев. Значит, загадочный профессор Гаранин - еврей? А это уже никак не увязывалось с тем, что он в дружбе с фашистами, подвергших истреблению всех евреев и, по слухам, сотни их уже покоились в противотанковом рву под Гомелем...
Речь коменданта была краткой. Он напомнил "законы" военного времени, говорил о больших успехах немецкой "непобедимой" армии, показывал листовки с фотографиями Якова Джугашвили (сына Сталина) среди немецких офицеров, который якобы добровольно перешел на сторону немцев в июле месяце, пригрозил расстрелом за саботаж и закончил словами: " Германию ожидает великое будущее".
Наступила дождливая осень, а многие узники были в изорванной летней одежде. Не раз тогда вспоминал Николай Зимин, как описал строительство одной из дорог Некрасов в своем знаменитом произведении "Железная дорога":
"Пряма дороженька: насыпи узкие,
Столбики, рельсы, мосты.
А по бокам-то все косточки русские...
Сколько их!"
- скорбно писал великий русский поэт. Зимин был физически менее развит, чем Зверев и я. Он чаще, чем мы "промазывал" - не попадал молотком по торчащему костылю, но зато редко был такой день, когда немецкая палка его не касалась.
Все работы мы выполняли вручную с помощью деревянных носилок, ручных трамбовок, молотков, вил, лопат, ломов... Одни грузили вилами костыли на носилки до предела, но немцы все время твердили: " Das ist zu wenig !... wenig !" - мало. Другие тащились с грузом вдоль железнодорожной насыпи. Третьи разбрасывали костыли вдоль дороги, четвертые подносили накладки, болты в полах своей изодранной одежды. Пятые наживляли костыли в подкладках малыми молотками. Шестые уже наглухо забивали их тяжелыми молотками... Сами немцы проверяли ширину колеи шаблоном. Все это мы называли "НОТ" русских пленников по-фашистски...
Однажды мы подносили на трассу рельсы и укладывали их вдоль полотна. Затем стали выравнивать уже готовые железнодорожные звенья. В этот день шел проливной дождь. Все немцы были одеты в плащи и у каждого кроме автомата, висевшего на шее, в руках была палка. Только у одного сапера обе руки были свободные, он подавал нам команду вроде нашего раз, два - взяли, еще раз!
По этой команде мы одновременно должны были суммарным усилием передвигать ломами целые железнодорожные звенья. Тому, кто запаздывал выполнять команду сапера, доставалась по спине немецкая палка. Дождь - не помеха для немцев...
"Бежать! Во что бы то ни стало надо пытаться бежать из этого ада, пока не поздно. Удача или смерть от пули - я, Сашка и Николай твердо решили".
Когда в наших разговорах затрагивались вопросы побега, Сашка Зверев бледнел, а на глазах у него выступали слезы.
Бежать с места работы признали абсурдным - там много охранников и собаки. Побег в пути при возвращении с работы Сашка и я отклонили - с работы плелись все уставшие и голодные. Остановились на том, что надо попытать счастья в пути следования на работу. Мозговали все подробности - что? где? когда? Но вдруг Сашка Зверев сделал великолепное "открытие" - на потолке в коридоре барака он обнаружил ляду, которую раньше никто не замечал. Эта ляда и послужила нам черным ходом, через который мы никем незамеченные вышли на свободу.
Наш барак представлял собой нечто вроде склада со стеллажами в три яруса. На полу места были не из лучших, поэтому все стремились захватить полки. После работы мы не спешили занять места наверху и улеглись на полу. Ночь провели без сна, а на рассвете вышли в коридор, по двери забрались до ляды, ведущей на чердак и проникли туда, закрыв снова ляду.
Барак был крыт черепицей, приподняв ее, можно было наблюдать за двором. Обычно в шесть часов утра немцы выгоняли всех из барака во двор, усаживали на автомашины и увозили к месту работы. Барак оставался пустым и охрана снималась. Если были больные, которые не могли встать, то их отвозили в неизвестный нам изолятор, откуда обратно в барак люди не возвращались.
В то памятное утро до нас на чердак доносились знакомые окрики немцев: " Schnell ! Unmensch ! Бустлей! Бустлей!.." - Стараясь уклониться от немецких плеток, все "пулей" выскакивали из барака во двор, усаживались в бортовые машины, которые трогались с места по команде конвоя. Когда со двора отправилась последняя автомашина, мы долго прислушивались.
- Выходи, братцы, пока не опомнились фрицы. Чего доброго, не досчитаются работяг и возвратятся за пополнением! - скомандовал Сашка Зверев.
Мы вылезли с чердака, заглянули в опустевший барак и без помех вышли на улицу. А через 15-20 минут мы уже были за городом. У лесной опушки нас встретили женщины с узелками. Не раз мы видели их на улицах города в те дни, когда немцы гнали нас с работы пешком. Нам казалось, что все они были на одно лицо. Они бросали в толпу куски хлеба, мы ловили его и делили между собой. Близко подходить к нам им запрещалось. Но теперь они стояли рядом с нами, торопливо развязывали свои узелки, угощали нас белорусскими дранками. Лица их светились доброй улыбкой - они радовались нашей удаче, желали нам счастья... - "Уходите, ребята, быстрее в лес!...." - Сколько их, простых белорусских женщин, добрые поступки которых в то суровое время ничто не сотрет в моей памяти...
Шли мы безлюдным лесом на восток, полностью отдавшись своим думам. У каждого из нас было горе, и свое и общее. Я вспоминал далекий Донбасс, родину - Горловку и родной дом. "Где-то жена сейчас?" - промелькнула у меня мысль в голове. Не раз мы расставались за годы совместной жизни. То в командировку, то на учебные сборы провожала меня Шура. И всегда, расставаясь, я увозил с собой частицу ее тепла - увозил и потому не замерзал даже в зимнюю стужу, когда спал под открытым небом (это было во время войны с белофиннами).
А вот в последний раз не увез, потому и мерзнуть стал уже осенью. Знал я, что и на свободной от немцев земле не легко одной с двумя малышами, но никак и ничем не мог ей помочь.
У какого-то безымянного ручейка мы присели отдохнуть. Сашка Зверев извлек из-под заплаты своего пиджака партийный билет и долго смотрел на него, перелистывая размытые дождями странички. Я тоже вынес свой паспорт. В обложке его сохранилась газетная икона...
***
Накрапывал дождь. Мы стояли под крышей деревенского домика какой-то глухой деревушки Полтавщины. Во дворе домика под навесом женщина старалась разрубить топором корягу, но та не поддавалась. Рядом с женщиной стояла девочка. Наблюдая эту картину, Николай не выдержал - подошел к женщине, взял у нее топор и ожесточенно стал кромсать горбыль. Они будто зачарованные стояли, наблюдая, как ловко орудует топором незнакомец. Зимин изрубил на куски всю корягу и уже вместе с женщиной возвратился к нам под навес.
- Спасибо вам, хлопцы! Некому мне теперь дров нарубить, - пожаловалась слезно. - Все хозяйство на мне. Муж ушел на войну и пропал без вести, а может уже погиб, как тот лейтенант, которого мы, бабы, похоронили на нашем кладбище. Забежал он ко мне в дом и попросил водицы напиться, а село наше окружили немцы. Напоила я его водой из колодца, накрыла на стол, а он к еде не притронулся: "Спасибо, мамаша, я сыт по горло, мне уже ничего не надо", - услышала я его надорванный голос. - Неторопливо он вышел из дому, обернулся в сторону запада и показал кулак пустому пространству. Затем неровной походкой заковылял вдоль улицы, на ходу выхватил из кобуры пистолет и приставил дуло к виску. Какое-то мгновенье он стоял в этой позе, а я как истеричка кричала не своим голосом: Не надо, сынок!! Не на-а-до! ...
- Пошли, ребята, дальше, видите, дождь уже перестал? - скомандовал Зимин Николай.
Мы тронулись в путь. Тучи на небе рассеялись. Землю осветило яркое солнце. Когда мы прошли уже метров семьдесят, позади девочка крикнула: "Дяденьки! Не уходите!" - Мы оглянулись: она стояла на мокрой дороге и махала ручонкой. - Вернитесь! Мама готовит вам кушать! - изо всех сил кричала нам эта малышка.
- Передай своей мамочке - мы вернемся, когда война кончится! - сказал ей Николай за всех.
Но мы не вернулись...
Наступил последний месяц осени, а одежда у нас была летняя. Мучительно холодно стало коротать ночи в безлюдных местах. В конце концов, мы пришли к выводу, что скитаться скопом вдали от жилья бессмысленно и твердо решили идти на восток.
Лагерный мои друзья по несчастью Зверев и Зимин распрощались со мной и пошли в направлении города Сумы, а я присоединился к своим землякам...
Держали мы путь на Донбасс. Впереди шел я с Мишкой Савиловым. Голод звал к людям и дорога привела нас в маленькую деревушку Полтавщины. Миновав первые два-три дома, я заметил мужчину в сером плаще при галстуке и в шляпе, сдвинутой на лоб. Он дважды выглянул из-за угла дома и скрылся. Одежда, в которой был неизвестный, и его поведение меня насторожили, так как на оккупированной территории деревенским мужикам было не до шляп и галстуков.
Свои подозрения я высказал Михаилу и предложил повернуть обратно. Тот, остановился и, наклонившись, стал зашнуровывать свой ботинок (это был наш условный знак - "смотри в оба" тем, которые шли за нами). Я тоже остановился и стал наблюдать за тем домом, где только что скрылся подозрительный тип. Но там никто больше не появлялся. Да и не только там, но и вся деревушка, состоявшая из одной улицы, оказалась безлюдной.
Мы прошли всю улицу и ни одного человека не встретили, будто все жители вымерли. В конце деревушки слева показалась возвышенность, за которой стоял нежилой дом. Когда я и Мишка проходили мимо этого дома, из-за стены его вышел фриц с автоматом в руках, а за спиной фрица опять появился человек в шляпе. Прозвучало немецкое: "Halt! Hendehoch," - пришлось подчиниться.
Ни я, ни Савилов не успели предупредить товарищей, которые шли за нами. Они тоже угодили в эту ловушку. Немец обшарил наши карманы, в которых ничего подходящего не нашел; затем усадил всех четверых на землю в середине двора и принял позу бдительного часового, держа на изготовку свой автомат. Дом, который охраняли немцы, был заперт висячим замком, а ставни окон плотно закрыты и накрест заколочены досками. Оттуда доносился во двор несмолкаемый гомон людских голосов.
Нам предстояло разделить судьбу тех людей, которых держали под стражей. Но кто эти люди? - я не знаю. Савилов и те двое, что остались с ним, могли бы рассказать об этом.
Но распрощался я с ними во дворе злосчастного дома на Полтавщине. Главную роль в нем сыграла пустяковая бумажка, которую подобрал на дороге Сашка Зверев еще в Белоруссии. Он передал ее мне и попросил перевести - что в ней написано. Это было просроченное удостоверение - Bescheinigung, выданное немецкой комендатурой русскому немцу на Гомель. Оно завалялось у меня в кармане и я показал ее Савилову. Хотя Гомель остался далеко позади, а мы шли в противоположную сторону, Мишка посоветовал мне показать Bescheinigung часовому.
"Her Soldat, ich habe Bescheinigung nacht Homel (Господин солдат, у меня имеется удостоверение на Гомель, - авт.)" - обратился я к немцу и показал ему "документ".
Немецкая речь и пропуск на Гомель не вызвали подозрений у "фрица". Он мельком взглянул на типографский оттиск печати со свастикой и тотчас "выпалил": "АП!" - Я не спешил уходить и стал упрашивать немца отпустить и товарищей. Но он повторил дважды: "АП! АП!" - махнул автоматом и отвернулся.
Мишка тоже просил: "Уходи! Уходи!" - а я стоял, пока не подошел ко мне человек в штатской одежде и уже злобно потребовал: "Если тебе жить не надоело, убирайся отсюда немедленно!" - Я и ушел с болью в душе за товарищей, не ведая, что с ними случилось потом.
***
...И так в конце декабря 1941-го года я добрался в Донбасс, в город Горловку, что уже три месяца находился в руках фашистов. От людей я узнал, что семья - моя мать и жена с двумя малышами - Стасиком и маленьким Вовкой, находятся в поселке Кочегарка. Нашел их в холодной квартире, опухших от голода.
Иван Кузнецов
_1.jpg)
