Все эти обстоятельства заставляют меня вздрагивать от словосочетания «православный поэт». И когда один священник посоветовал мне познакомиться с наследием Александра Солодовникова — я боялась столкнуться с очередным «православным поэтом». Начало мои опасения подтвердило: профессионализмом не блещет. Первая же строка — «Как дерево в саду, Ты подстригал меня» — построена неграмотно…
Но, когда я дочитала это несовершенное стихотворение до конца, я уже знала: Солодовников — совершенно не то, что все наши околоцерковные графоманы (как те, кто издает свои книжки, так и те, кто приносит к нам в редакцию исписанные листочки или терроризирует нас чтением вслух).
Как дерево в саду, Ты постригал меня,
Побеги счастья все срезал, не дав развиться:
Угас ребенок мой, что был мне краше дня,
рассыпалась семья, и вот, я сам в темнице.
Но я люблю Тебя, Отцовская рука,
Мне наносящая пронзительные раны…
Нико Пиросманашвили не умел рисовать: так сложилась его жизнь, некому было его научить. Ему пришлось обходиться без этого умения, и он, как мог, обошелся. Результат известен: художник Пиросмани в мировой культуре навсегда.
Сказать о Солодовникове столь категорично — «не умел писать стихи» — я не могу еще и потому, что вышеприведенное — не лучшее, что у него есть; но неумение, неискушенность, наивность присутствуют в его стихотворениях с очевидностью. С такой же очевидностью, однако, присутствует и то, что поднимает их выше неумения. То, чего нет и никогда не будет у графомана. Солодовников на самом деле поэт.
Впрочем, что я. Какая графомания при его судьбе! Графомания — она с жиру.
К Октябрьской революции Александр Александрович Солодовников успел с отличием окончить Императорскую Академию Коммерческих наук в Москве и юридический факультет Московского университета. Всю Первую мировую работал медбратом в лазаретах, умудряясь совмещать это с учебой. Служил в армии: сначала в Белой, потом в Красной. До своей женитьбы, то есть до тридцати лет, успел пережить два ареста и длительное пребывание в лагере исправительных работ — в Саратовской, кстати, области. Брак в Ниной Паутынской оказался, с одной стороны, крепким и счастливым, с другой — несчастным: супруги похоронили двоих маленьких детей, одного за другим, и старость встретили в одиночестве… Впрочем, до старости нужно было еще дожить. Третий в жизни рядового московского бухгалтера Солодовникова арест пришелся на 38-й год. Шесть лет лагеря — в шахтах, на молибденовых рудниках — и потом еще десять лет поселения. Потом реабилитация и возвращение в Москву.
В последние годы жизни супруги Солодовниковы часто приходили в церковь Ильи Обыденного, что в двух шагах от Храма Христа Спасителя (впрочем, тогда на его месте был известный бассейн). Вот свидетельство очевидца: «В конце 60-х я часто наблюдал его (Александра Александровича.— М.Б.) за ранней Божественной литургией. Он обычно стоял сбоку или в конце храма. Мог часами стоять на коленях, опираясь на свою палку. Часто по его лицу текли слезы. Его молитва не была показной, напыщенной или восторженной. Это был таинственный акт веры, подлинная беседа человека и Бога. По окончании службы он всегда подходил ко мне и поздравлял с праздником. Его глаза излучали благодатный внутренний свет, свет христианского сердца…».
Лучшие стихи Александра Александровича связаны именно с храмом, богослужением, церковным календарем:
По небу темными волокнами
Несутся тучи. Блудный сын,
У храма я стою под окнами —
в большой толпе, как перст, один.
Там свет — заутреня Пасхальная,
Там пир, там Отчий дом родной
Для всех — кому дорога дальняя,
И кто закончил путь земной.
За возносящимися дымами,
В сиянии паникадил
Мне мнится — полон храм любимыми,
Которых я похоронил…
В определенном смысле Солодовников действительно поэт своих мертвых; его стихи — это стихи человека, многих похоронившего и не расставшегося с похороненными:
Пришел я ко всенощной с вербой в руках,
С расцветшими ветками в нежных пушках,
Пушистые шарики трогаю я —
Вот этот — умершая дочка моя,
Тот маленький птенчик — сын мой младенчик,
Двоешка под крепким брусничным листом —
Во всем неразлучные мать с отцом,
Тот шарик без зелени —
Друг мой расстрелянный,
К ветке прильнувший —
Племяш утонувший,
Смятый и скрученный —
Брат мой замученный,
А тот, глянцевитый,— брат мой убитый…
Это стихотворение о всенощной на Вербное воскресенье заканчивается подлинным гимном:
Радостно пение —
Всем воскресение,
Общее, общее всем воскресение,
……………….
Смысл уясняется в каждой судьбе:
Слава Тебе!
Музыка гимна, или, вернее, ликующего благодарственного псалма для Солодовникова совершенно органична, она возникает вновь и вновь, причем в разные периоды многотрудной жизни — в подтверждение можно было бы привести десятки цитат. Но столь же органична для него горестная музыка псалма покаянного и тихая пронзительность сердечной молитвы…
Но вот о чем здесь необходимо сказать — коль скоро мы, желая плыть к Солодовникову, оттолкнулись от массовой религиозной графомании. Авторам церковных нестихов свойственны аналогичные порывы, и в определенной искренности им не откажешь. Однако неинтересно их тексты читать и не вполне верится им, вот именно определенность, ограниченность искренности чувствуется — в чем дело?
Дело в том, что наряду с искренностью здесь присутствует лукавый. Бес тщеславия, заставляющий сочинять и публиковать стихи — человека, которому на самом деле не надо этого делать. В этом тщеславии графоманы себе никогда не признаются, а оно, меж тем, убивает ту толику живого, толику духа, которая может жить даже в малоталантливом опусе. Тщеславие неизбежно порождает фальшь! А у Солодовникова фальши нет, потому что нет тщеславия. Потому ли оно в нем не развилось, что не имел он никогда никаких надежд на публикацию своих стихотворений, или по причинам иного порядка, но только вот — отсутствует. Не мешает автору приблизиться к той самой евангельской нищете духа (см.: Мф. 5, 3). Потому-то и верим мы Солодовникову — в том, в чем другому бы не поверили; и потому же легко прощаем литературную наивность.
Смотреть на мир — как это много!
Какая радость без конца,
Смотреть на мир и видеть Бога,
Непостижимого Отца.
<...>
По вере жить — как это много!..
Вот уж истинно — «каждый пишет, как он дышит». Чувствуете ли вы этот огромный вдох, не вмещаемый грудной клеткой?
А не удивительно ли то, что этот «примитивный», «самодеятельный» (как его порой называют) стихотворец мог говорить мощными дантовскими терцинами?
А впереди крутой утес возник,
И вот уже, сверкая куполами,
Встал монастырь, прекрасен и велик.
И вот уже поспешными шагами
Иду по лестнице, хваля Творца,
Приведшего молиться в лаврском храме.
Но лестнице гигантской нет конца –
Все выше, выше подниматься надо,
И слабые колотятся сердца.
Едва дыша, всхожу на балюстраду,
Она террасой окружила храм,
Внизу простор, необозрим для глаза.
Не вся ль мирская жизнь простерта там?
Зарифмованное богословское построение не есть поэзия. Но поэзия Солодовникова дает нам богословские уроки с истинно поэтической ненавязчивостью:
Какая тропинка, пряма и проста,
Вернее других доведет до Христа?
Извилист рассудка обманчивый путь,
Он может в далекий обход завернуть,
Там помыслов рой овладеет тобой —
А с ними опасен томительный бой.
Заблудишься в их непролазной глуши,
И потеряется ясность души.
…………………….
Любовь сверх рассудка, тиха и проста,
Вернее всего доведет до Христа.
Принадлежа к среднему поколению, я хорошо помню советские времена, помню тогдашнее отмечание Пасхи, весьма странное с канонической точки зрения, но единственно возможное для миллионов «строителей коммунизма». И именно поэтому очень люблю стихотворение Солодовникова «На Пасхе».
Хоть он теперь не богомолен,
Наш заблудившийся народ,
И звон умолкших колоколен
Его к молитве не зовет,
Но голос сердца изначальный
В его душе еще звучит,
И в светлый день первопасхальный
«Христос воскресе» говорит.
Тогда, покорный древним силам,
В распах кладбищенских ворот
Идет народ к родным могилам —
Идет, идет, идет, идет…
Поразительна внутренняя свобода этого человека — такую свободу дает только вера. Вся страна бредила научно-техническим прогрессом, зачитывалась научной фантастикой, встречала Гагарина и завидовала американцам, высадившимся на Луне — а Александр Александрович видел всю относительность и, в конечном счете, тщету этих человеческих усилий:
Чем выше взлетают ракеты,
тем дальше от Бога сердца,
чем ближе другие планеты,
тем явственней близость конца.
В двадцать семь лет, после первого ареста, Солодовников написал одно из самых известных своих стихотворений:
Решетка ржавая, спасибо,
Спасибо, старая тюрьма,
Такую волю дать могли бы
Мне только посох и сума.
……………………..
Запоры крепкие, спасибо,
Спасибо, лезвие штыка,
Такую мудрость дать могли бы
Мне только долгие века…
Это было только начало, он был молод и не ведал, что его ждет: я не уверена, что он мог повторить это свое «спасибо» потом, в лагере под Магаданом; на такое духовное движение у человека не всегда хватает сил. Но умирал этот старик счастливым. Нищим, безвестным, больным, всех потерявшим, но — счастливым и благодарным:
Книга жизни почти дочитана,
Нарастая, грядет финал,
Все, что мной на земле испытано,
Благодарственный гимн вобрал.
«Смысл уясняется в каждой судьбе» — эту его строчку я здесь уже привела. Жизнь Александра Солодовникова стала уяснением высшего из смыслов.
Полетит моя пчела
А за ней моя хвала –
Прямо, прямо, прямо, прямо,
В вышину земного храма,
С мириадами дыханий,
С мириадами звучаний,
В неумолчном хоре их
Прозвенит и этот стих.
Марина Бирюкова
Журнал «Православие и современность» № 18 (34), 2011 г.
http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=57337&Itemid=5
