Тут и тема тоталитаризма, и жанр антиутопии...
Да и ребятам нравится.
Из разговора школьных учительниц литературы.
Роман
Евгения Замятина «Мы» включен в стандарт среднего общего образования по
литературе (профильный уровень). Почти во всех ныне действующих
школьных учебниках ему отведено по несколько страниц.
Школьный
учебник - не место для литературоведческих дискуссий. В него должно
попадать лишь то, что уже отстоялось, что воспринимается всеми как
непреложная истина. Между тем так ли уж бесспорны некоторые суждения о
романе «Мы», вошедшие во все школьные пособия? Прежде всего - жанр. Уже
звучит как аксиома, что «Мы» - антиутопия. Позвольте не согласиться.
Взглянув на вещи непредвзято, нетрудно убедиться, что Замятин - утопист в
такой же степени, как и антиутопист. Если не в большей.
«Чтобы
взволновать, художник должен говорить не о средствах, а о цели - о
великой цели, к которой идет человечество» [1]. «Нужны писатели, которые
ничего не боятся - так же, как ничего не боится революция, нужны
писатели, которые не ищут сегодняшней выгоды - так же, как не ищет этого
революция (недаром же она учит нас жертвовать всем, даже жизнью - ради
счастья будущих поколений» (450). «Великая цель», «счастье
будущих поколений», во имя которого не жалко принести в жертву жизнь
поколения нынешнего,- это не красный комиссар митингует, это пишет
антиутопист Замятин в статье «Цель».
В суждениях о революции Замятин - романтик едва ли не больший, чем Павка Корчагин и Че Гевара вместе взятые: «Багров,
огнен, смертелен закон революции, но это смерть - для зачатия новой
жизни, звезды. И холоден, синь, как лед, <...> закон энтропии. Пламя
из багрового становится розовым, ровным, теплым, не смертельным, а
комфортабельным; солнце стареет в планету, удобную для шоссе, магазинов,
постелей, проституток, тюрем: это - закон. И чтобы снова зажечь
молодостью планету - нужно зажечь ее, нужно столкнуть ее с плавного
шоссе эволюции: это - закон» (431-432) («О литературе,
революции, энтропии и прочем»). Как же антиутопист Замятин не заметил,
что после долгожданной революции все это, ненавистное, сохранилось, даже
проститутки, только изменилось количественное соотношение: шоссе,
магазинов и постелей стало гораздо меньше (в бараках не постели, а
нары), а вот тюрем сильно прибавилось. До какой степени нужно
игнорировать живую жизнь и верить в утопию, чтобы сохранить такой
революционный пыл аж к 1923 году! А.И. Солженицын, цитируя в очерке о
Замятине этот и подобные фрагменты, справедливо отмечает: «После всего,
пережитого нами, это страшно читать» [2]. Еще страшнее читать такое:
«Никакая революция, никакая ересь - не уютны и не легки. Потому что это
- скачок, это - разрыв плавной эволюционной кривой, а разрыв - рана,
боль. Но ранить нужно: у большинства людей - наследственная сонная
болезнь, а больным этой болезнью (энтропией) - нельзя давать спать,
иначе - последний сон, смерть» (437). Самое жуткое здесь -
деление людей на неразумное «сонное» большинство и пылкое меньшинство,
берущее на себя непрошеную заботу о большинстве, лучше этого большинства
знающее, как ему, большинству, следует жить. Шигалевщина в чистом виде.
То, что это прикрыто фиговым листочком заботы о людях, не значит ровным
счетом ничего: Достоевский в образе человеконенавистника Шигалева в
«Бесах» показал суть такого миропонимания, а в реальной жизни все
революционеры-преобразователи от Нечаева, Ленина-Сталина до Пол Пота
хотели как лучше и очень любили людей - только по-своему, с позиций
опекающего разумного меньшинства, понимающего, что на самом деле нужно
глупому большинству. В Кампучии из любви к абстрактному человечеству
перебили половину конкретного населения. Мы в России до сих пор пожинаем
плоды подобного избирательного гуманизма, да и все наши последующие
поколения - наследники того же минного поля.
Вот еще важный момент - избирательная
любовь к людям. Почему-то она свойственна всем
гуманистам-человеколюбцам, которые при этом оказываются по
совместительству воинствующими атеистами. Так было с М. Горьким, который
очень любил людей, но не всяких. Потому и разделил их в «Песне о
соколе» на соколов и ужей. Очень, между прочим, пригодилось в недалеком
будущем. Ужей - разве жалко? Ведь они - рожденные ползать, летать не
могут.
Но Горький у нас вроде в антиутопистах пока не числится. А вот свободолюбец Замятин: «Ошибочно
разделять людей на живых и мертвых: есть люди живые-мертвые и
живые-живые» (434). «За цветами нужно ухаживать, чтобы они росли;
плесень растет всюду сама. Мещанин - как плесень. Одно мгновение
казалось, что он дотла сожжен революцией, но вот он уже снова,
ухмыляясь, вылезает из-под теплого еще пепла - трусливый, ограниченный,
тупой, самоуверенный, всезнающий» («Белая любовь», 1924) (460). Если Замятин - антиутопист, то скажите, пожалуйста, кто утопист и в чем разница?
Предвижу
гневную отповедь его поклонников: что вы нам подсовываете какие-то
цитаты из статей, вы их, наверное, вырвали из контекста, и вообще, все
это - не о романе «Мы». На самом деле, контекст не пострадал, сноски
есть, проверить легко. В какой контекст эти речения ни помещай - они все
равно сохранят свой страшноватый смысл. Но дело в том, что все это есть
и в «Мы».
Все школьные
учебники превозносят «Мы» как пророчество о будущем. Есть, правда, и
другая точка зрения: Замятину почти ничего не нужно было сочинять,
просто посмотрел человек в окно и описал то, что видел и что носилось в
воздухе. Одинаковые люди с номерами вместо имен? Фантастика, бред! Но
пролеткультовец А. Гастев предлагал такое на полном серьезе:
«Машинизирование не только жестов, не только рабоче-производственных
методов, но машинизирование обыденно-бытового мышления <...>
поразительно нормализует психологию пролетариата. <...> Вот эта-то
черта и сообщает пролетарской психологии поразительную анонимность,
позволяющую квалифицировать отдельную пролетарскую единицу как А, Б, С
или как 325, 075 и т. п. ...уже нет миллиона голов, есть одна мировая
голова. В дальнейшем эта тенденция незаметно создаст невозможность
индивидуального мышления, претворяясь в объективную психологию целого
класса с системами психологических включений, выключений, замыканий» [3].
И хотя с некоторыми крайностями статьи Гастева полемизировал в том же
номере журнала главный теоретик Пролеткульта А. Богданов, это была
семейная ссора между «своими». Чуть позже, в 1927 году, советский поэт
В. Луговской в стихотворении «Утро республик» пафосно восклицал: «Хочу
позабыть свое имя и званье, / На номер, на литер, на кличку сменять». В
сущности, пролеткультовцы с туповатой услужливостью доводили до
логического конца, до абсурда то, что содержалось в партийной доктрине.
Гастевской
машинной упорядоченности, запредельному рационализму Замятин в своем
романе пытается противопоставить порыв, хаос, воплощенный для него в
революции. Но, одержимый идеей «бесконечной революции», он не замечает
очевидного противоречия: революция - это всегда торжество стадности,
насилие толпы над личностью, то есть, в его собственной терминологии,-
победа «мы» над «я».
Личностное
начало, бунтующее против диктата «мы», воплощено в романе в
революционерке I-330. Пытаясь вызвать читательские симпатии к ней,
Замятин, надо сказать, предельно облегчает свою задачу: ведь I-330
восстает против порядка воистину бесчеловечного, отвратно-тоталитарного,
мерзкого любому нормальному человеку. Но не случайно повстанческая
организация, которую возглавляет I-330, носит название «Мефи»: сокращенное Мефистофель. Уместно вспомнить здесь и публицистику Замятина: в статье «О сегодняшнем и о современном» он писал: «...миф
об ангеле, восставшем против своего владыки,- прекраснейший из всех
мифов, самый гордый, самый революционный, самый бессмертный из них»
(447). В черновике письма К.А. Федину Замятин характеризует Мефистофеля
как величайшего скептика и в то же время - идеалиста-романтика, который
всеми силами «разрушает всякое достижение, всякое сегодня <...>
потому, что он втайне верит в силу человека стать
божественно-совершенным» [4]. Исследовательница
творчества Замятина Т. Давыдова отмечает, что ценностная вертикаль в
романе «Мы» «перевернута: в замятинском антимире благо связано с
дьяволом»[5].
Можно
говорить, таким образом, о своеобразном сатанизме автора «Мы», что,
впрочем, для эпохи серебряного века, откуда он родом, не было даже
оригинальным: вспомним неприкрытый сатанизм В. Брюсова, Ф. Сологуба или
латентный, замаскированный фразами о «неохристианстве» - Д.
Мережковского и З. Гиппиус.
Но
кем же был для Замятина Христос? «Великим еретиком», что в устах
Замятина - высшая похвала. В статье «Завтра» (1919-1920) Замятин писал:
«Мир жив только еретиками: еретик Христос, еретик Коперник, еретик
Толстой. Наш символ веры - ересь, завтра - непременно ересь для сегодня,
обращенного в соляной столп, для вчера, рассыпавшегося в пыль» [6].
Из приведенной цитаты нетрудно понять, что в Божественность Господа
Иисуса Христа сын священника Замятин не верил. В статье «Скифы ли?» он
идет еще дальше: «Христос на Голгофе, между двумя разбойниками,
истекающий кровью по каплям,- победитель, потому что Он распят,
практически побежден... Но Христос, практически победивший,- Великий
Инквизитор» [7]. Для верующего такое
противопоставление - кощунственный бред, свидетельствующий о полном
непонимании смысла крестных страданий Спасителя. Но православный учитель
литературы должен отдавать себе отчет в том, что все эти идеи подспудно
присутствуют и в романе «Мы».
Как
неоднократно отмечалось исследователями, Замятин, по сути, гротескно
соединяет Христа и Мефистофеля в единый образ бунтаря-свободолюбца. Что
ж, в представлении о сатане как о Прометее, восставшем против
деспотичного Бога и несущем людям свет знаний и освобождение, нет ничего
оригинального: все это было у некоторых европейских романтиков,
например у Байрона, за сто с лишним лет до Замятина. Популярной была эта
идейка и у русских оккультистов начала ХХ века. И кощунственное
соединение воедино черт Христа и антихриста также не блещет новизной,
напоминая заимствованную символистами из эзотерических учений концепцию
«слияния верхней и нижней бездн», глубинного, ведомого лишь посвященным
тождества Бога и дьявола... Все это описано в литературоведческих работах,
но проигнорировано авторами школьных учебников, которые пишут о романе
«Мы» исключительно в панегирических тонах, прославляя свободолюбие и
пророческий дар автора. Однако в романе есть один аспект, никем еще не
отмеченный, во всяком случае, в доступных нам исследованиях. Это -
назовем вещи своими именами - прямая клевета Замятина на христианство.
Напомним,
что завязкой действия становится знакомство двух «нумеров»: Д-503 и
I-330. Мужчина, Д-503, в начале романа - верноподданный раб
супертоталитарного Единого Государства, и только любовь к I-330
пробуждает в нем живую душу и человеческие стремления. I-330 не просто
красивая женщина; она умна (именно она раскрывает Д глаза на
бесчеловечную природу Единого Государства), отважна (руководит
революционной организацией «Мефи»), человечна (готова рискнуть жизнью
ради спасения других).
I-330 так объясняет название организации, которую она возглавляет: «Мефи? Это - древнее имя, это - тот, который... Ты помнишь: там, на камне,- изображен юноша...» (113). То есть Мефистофель, сатана, весьма поэтично описанный несколькими страницами ранее: «...крылатый юноша, прозрачное тело, и там, где должно быть сердце,- ослепительный, малиново тлеющий уголь»
(108). Пылающее сердце сатаны горит, надо полагать, любовью к людям -
поэтому благородные революционеры сделали его изображение объектом
культового поклонения.
При
этом свободолюбивая героиня - очевидно, по авторскому недосмотру -
мыслит не менее тоталитарно, чем сам Благодетель. Влюбленного в нее
Д-503 она попросту использует - он нужен ей только как строитель
межпланетного корабля «Интеграл». Так же использует она и других
влюбленных в нее мужчин. «Я не хочу, чтобы за меня хотели другие, я хочу
хотеть сама» (139),- заявляет свободолюбивая I-330. Но себя она ощущает
очень даже вправе «хотеть» за других: после победы Мефи она намерена
выгнать всех «нумеров» за Зеленую Стену, где большинство их,
неприспособленных к жизни на лоне дикой природы, очевидно, погибнет -
выживут лишь сильнейшие. Многое роднит I-330 с ее создателем - автором
романа: и ницшеанская «любовь к дальнему» при нелюбви к ближнему, и
симпатия к врагу рода человеческого, и увлеченность идеей бесконечной
революции, и ненависть к христианству.
Вот мы и подошли к главному. Сугубо положительная, с авторской точки зрения, героиня говорит Д-503: «Энтропии - наши, или, вернее,- ваши предки, христиане, поклонялись, как Богу. А мы, антихристиане, мы...»
(113). Предложение оборвано на полуслове, но все главное уже сказано.
Предельно четко обозначено, где чьи предки: у безмозглого и бездушного
Д-503 - это христиане, у свободолюбивой, умной и гуманной I-330 -
дьявол. Тоталитаризм произошел от христианства, свобода - от сатаны.
Эта глубокая мысль развивается и на других страницах романа: «Мерными
рядами, по четыре, восторженно отбивая такт, шли нумера - сотни, тысячи
нумеров, в голубоватых юнифах, с золотыми бляхами на груди -
государственный нумер каждого и каждой» (18). «Мы идем - одно
миллионноголовое тело, и в каждом из нас - та смиренная радость, какою,
вероятно, живут молекулы, атомы, фагоциты. В древнем мире - это понимали
христиане, единственные наши (хотя и очень несовершенные)
предшественники: смирение - добродетель, а гордыня - порок, и что «МЫ» -
от Бога, а «Я» - от дьявола» (91).
На
мой взгляд, учитель, взявшийся изучать с подростками роман «Мы», должен
четко разъяснить ребятам, в чем здесь ложь, в чем дьявольская подмена.
Во-первых, «мы» в том значении, в каком это слово употреблено у
Замятина,- совсем не от Бога. Это коллективистское обезличивание не
имеет ничего общего с христианской соборностью, более того - оно ей
противоположно. Да, гордыня - порок, но ведь «мы» здесь - прямое
следствие проявления этой самой гордыни. В «вертикальном» мире человек,
помнивший о том, что он - создание Божие, от Бога получивший свое бытие,
был «я», то есть индивидуумом, личностью, и ощущал личную ответственность
перед Богом и за свои действия, и за состояние своей души; это и было
добродетелью смирения. Но в мире, утратившем вертикаль, все смещается,
рушится, едет с катушек, и человек, поставивший себя в центр мироздания,
начинает поклоняться самому себе - совокупному человечеству. «МЫ» -
порождение антропоцентризма, доведенного до крайности, человекобожие -
своеобразная эрзац-религия, которую исповедовал высокочтимый Замятиным
Горький. Богостроительство «буревестника революции» - это попытка
создать из социализма новую религию с новым «богом» - человечеством.
Примечательно, что среди тех, кто вместе с Горьким занимался на Капри
богостроительством, был А. Богданов, после революции - главный идеолог
Пролеткульта, с которым полемизировал Замятин. Круг замкнулся.
Но
главное - фантазии Замятина о христианстве элементарно неисторичны, т.
к. представление о неповторимой ценности человека впервые появляется
именно в Евангелии. Человек дохристианской эпохи ощущал себя либо частью
рода, либо песчинкой в бескрайнем мироздании, беспомощной игрушкой в
руках безличного и безразличного к человеческим судьбам рока, которому
подвластны сами бессмертные обитатели Олимпа. Даже у ветхозаветных
авторов, знавших истинного Бога, порой звучат ноты отчаяния... И только
новозаветное благовестие говорит о Боге - Создателе вселенной, Чья
любовь, Чья крестная жертва обращена ко всем людям, к каждому - мы слышим это в притчах о потерянной овце и потерянной драхме, о блудном сыне (см.: Лк. 15,
3-32), в немыслимых прежде словах об обретаемом во Христе равенстве
раба и свободного, мужчины и женщины, эллина и иудея - т. е. всех наций
(см.: Гал. 3, 27-28, Кол. 3, 11).
Более того - само понятие «личность» неразрывно связано с христианством.
Диакон А. Кураев пишет: «...в догматических дискуссиях первого
тысячелетия закладываются основы европейского персонализма.
Разработка учения о Троице - о Боге «едином по существу и троичном в
Лицах» - настоятельно требовала работы по уяснению того, что же есть
Личность. Античность не знала такой категории. Латинское «персона», как и
греческое «просопон», означало маску, личину. Это были индивидуальные
признаки, по которым посторонний взгляд опознает встреченного человека.
Но тем самым личность оказывалась не внутренней тайной и центром бытия
человека, а чисто внешним проявляющимся признаком. Православные
богословы IV-VIII вв. вырабатывали другое понимание. <...> О том,
как Личность отличается от природных или индивидуальных свойств,
прекрасно сказал один из современных богословов: «Мои родители хотели не
«меня», а мальчика или девочку. «Меня» хотел только Бог»» [8].
Вместо
фантазий о сходстве самой свободной религии и тоталитаризма Замятин мог
бы поискать истоки последнего поближе к себе, скажем, в идеологии
большевистской партии, членом которой он был почти полтора десятилетия.
«Дело социальной коммунистической революции - уничтожить личности и
родить их смертью новое живое мощное существо - общество, коллектив,
единый организм земной поверхности, одного борца и с одним кулаком
против природы» - это, между прочим, не отцы Церкви проповедовали, это
пишет в статье «Нормализованный работник» (1920) Андрей Платонов [9]
(да-да, тот самый: «Чевенгур», «Котлован»), в молодости - коммунист, по
своим эстетическим взглядам близкий к Пролеткульту. А вот его же статья
«К начинающим пролетарским поэтам и писателям», написанная годом ранее:
«Мы взорвем эту яму для трупов - вселенную, осколками содранных цепей
убьем слепого, дохлого хозяина ее - бога и обрубками искровавленных рук
своих построим то, что строим, что начинаем только строить теперь...» [10].
Вот оно, человекобожие как оно есть. И обезличенное коллективистское
«мы» здесь на своем законном месте. Очередной порыв реализовать очень
старый проект под названием Вавилонская башня. Двадцатый век наглядно
показал, как еще одна безуспешная, хотя и самая радикальная за всю
мировую историю попытка завершить этот долгострой закончилась вполне
успешным строительством концлагерей.
Замятин
писал «Мы» в 1920 году, в эпоху красного террора и военного коммунизма.
С приходом большевиков к власти мало не показалось никому, но самыми
гонимыми были, конечно, христиане. Со времен Нерона и Диоклетиана мир не
знал подобных гонений. Казалось бы, уж в такое время можно воздержаться
от антихристианских высказываний, хотя бы из элементарной порядочности?
Нет, не воздержался. Выводы о человеческих, нравственных качествах
автора «Мы» каждый волен делать сам. То, что роман тогда не был
опубликован - ничего не меняет: Замятин хотел его опубликовать, и
публикация не состоялась, понятно, по совсем другим причинам. (Привычка
облекать тоталитарные реалии в христианскую образность оказалась у
Замятина устойчивой: так, в статье «Рай» (1921), полемизируя с тем же
Пролеткультом, он пишет: «Лукавый творец диссонанса, учитель
сомнений Сатана - навеки изгнан из светлых чертогов, и голоса - только
ангельские, и ликуют литавры, колокола, исполаэти, слава, осанна» [11].
Нет,
я вовсе не думаю, что подростки, прочитавшие «Мы», тут же ринутся в
сатанинские секты. Но мысль о дьяволе-Прометее, чье сердце горит любовью
к людям, или знак равенства между тоталитаризмом и христианством в
чей-то неопытный, неокрепший ум запасть могут. Кто знает, какие всходы
это даст впоследствии? И если учитель, изучающий со старшеклассниками
«Мы», не хочет себе мельничный жернов на шею (см.: Мф. 18,
6), он должен четко объяснить им, что все написанное в романе на эти
темы - не отражение истинного положения дел, а сказки дядюшки
Мефистофеля. Беда, однако, в том, что учителя зачастую о христианстве
знают столько же, сколько ученики (которые не знают ничего), а в
учебниках, как школьных, так и вузовских, антихристианские мотивы романа
«Мы» попросту проигнорированы. Дать детям противоядие некому, потому
что курса ОПК в школах как не было, так и нет.
Единственное
пока противоядие - занудство самого романа: авось бросят где-то на 5-й
странице. Коллега сказала: «Нравится ребятам». Он нравится, когда не с
чем сравнивать, а когда есть - уверяю вас, он нравится им гораздо
меньше. Когда мне с одиннадцатиклассниками доводилось проходить по
программе «Мы», я давала его в контексте других романов-антиутопий: «О
дивный новый мир» Олдоса Хаксли, «4510 по Фаренгейту» Рэя Брэдбери и,
конечно, «1984» Джорджа Оруэлла (последний - желательно в переводе В.
Голышева). Я рассказывала ученикам о каждой из книг, цитировала наиболее
яркие фрагменты и к зачету предлагала прочесть одну по их выбору.
Предпочтение подростки, как правило, отдают Хаксли и Брэдбери, самые
вдумчивые читают Оруэлла, наиболее продвинутые (редчайший случай) - все
четыре книги. Но, выбирая, мало кто выбрал Замятина, хотя достать его
легче, чем Оруэлла или Хаксли. И это - отнюдь не результат моей
агитации, которой не было, а их собственный выбор.
Завершу
словами архиепископа Сан-Францисского Иоанна (Шаховского), сказанными
по другому поводу. Осмысляя страшный опыт недавно ушедшего столетия,
владыка Иоанн писал: «Довольно мы нашутились и наигрались с разными
"чертиками". Начисто исчезли с горизонта нашего лермонтовский демон и
врубелевский; рассыпались ремизовские и блоковские <...> ленивые и
сексуально-томные черти начала века. По миру прошел настоящий дьявол,
взрывающий святыни и разламывающий человечество пополам, стирающий в
порошок миллиарды душ» [12]. Нелишне вспомнить, что не в
последнюю очередь кошмар ХХ столетия - эпохи тоталитарных режимов -
стал результатом дьявольских подмен, размывания границ добра и зла,
эстетизации сатанинского начала в опасных играх серебряного века.
Неумеренные и некритичные восторги по поводу замятинского романа поэтому
вряд ли уместны. Панегирические оценки его художественных достоинств
должны быть скорректированы духовно трезвым пониманием его
антихристианского пафоса.
Оксана Гаркавенко
Иллюстрации Антона Демидова
Журнал «Православие и современность», № 16 (32)
[1] Замятин Е.И.
Избранные произведения. М.: Сов. Россия, 1990. С. 451. Далее ссылки на
произведения Замятина, кроме особо оговоренных, по этому изданию с
указанием в тексте страниц.
[2] Солженицын А. И. Из Евгения Замятина: Литературная коллекция // Новый мир. 1997. № 10. С. 187.
[3] Гастев А. О тенденциях пролетарской культуры // Пролетарская культура. 1919. № 9-10. С. 44.
[4] Цит. по: Давыдова Т. Миф «еретика» // Высшее образование в России. 1999. № 5. С. 139.
[5] Там же.
[6] Замятин Е.И. Избранные произведения: В 2 т. Т. 2. М.: Худож. лит.: 1990. С. 344.
[7] Цит. по: Давыдова Т. Указ. соч. С. 139.
[8] Кураев А., диакон. Свобода человека - религиозный аспект // Посев. 1993. № 4. С. 95-96.
[9] Платонов А. Соч. Т. 1. Кн. 2. М.: ИМЛИ РАН, 2004. С. 132.
[10] Там же. С. 12.
[11] Замятин Е. Рай // Рус. литература. 1989. № 4. С. 199.
[12] Иоанн (Шаховской), архиепископ Сан-Францисский. Русский реализм // Иоанн (Шаховской), архиепископ Сан-Францисский. К истории русской интеллигенции. (Революция Толстого). М.: Лепта-Пресс, 2003. С. 511.
http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=54736&Itemid=4
