Кто из читающей молодежи не сходил с ума над, вышедшей в 1912 году повестью Евгения Николаевича Чирикова, "Юность"? Кто из гимназисток старших классов не воображал себя героинями этой повести? Которой из них не задавал я один и тот же вопрос: "Катя! (или другое имя), скажите, Вы тоже Калерия?" Развелось тогда этих Калерий по всей России больше чем блох на дворовой собаке. И конец этих Калерий наступил так же скоро, как и их появление: они потонули как-то сразу, захлебнувшись в собственном множестве. Обратились в толпу и растоптали друг друга. Тогда изменился и мой вопрос. Теперь он звучал иначе: "Скажите, Маня (или Катя), Вы ведь - раздавленная Калерия?"
Эти вопросы, как в первоначальной, так и в последующей редакции, доставили мне множество врагов, доходивших, в своей ненависти ко мне, до кровомщения. А между тем я, как и все другие мои сверстники, был также без ума от этой повести, от ее свежести и радости бытия, сквозящих в каждой строчке. Но не идеал искал я себе в ее героях. Сам я, раз и навсегда, был побежден давно выбранным мною героем, конечно тоже книжным и, конечно, только потому и избранным, что он не походил на меня ни капельки. Юность!
Прошло 50 лет. В Америке вышла "Юность" и я прочел ее снова. И снова ощутил то же, что и 50 лет тому назад, только теперь она развилась во мне таинственным образом, связавшись с моей жизнью, и прочно воцарилась в моей памяти. Я встретил Калерию! Нет, это не была героиня повести. Это была одна из многочисленных "раздавленных" Калерий. Одна из тех, кто больше всего возненавидел меня за ехидство моего вопроса.
Наша встреча состоялась в самом неожиданном месте и в самой невероятной обстановке. Я только что прибыл в Новочеркасск и шел по улице, разыскивая Алексеевскую организацию. Нигде на вокзале, стены которого пестрели афишами всевозможных формирующихся отрядов самого фантастического характера, не нашел я никаких признаков ее существования. Поднявшись к собору и рассчитывая найти хоть кого-нибудь, кто мог бы указать мне ее местонахождение, я обратился к шедшему мне навстречу офицеру. Мой, далеко не презентабельный, вид а, может быть, и скромная боязливость вопроса позволили спрошенному мной офицеру, не только не ответить на мой вопрос, но и выразить свое отношение к происходящим событиям: "А Вам очевидно делать нечего? Убирайтесь-ка Вы скорее вон отсюда!"
Злоба, прозвучавшая в его голосе, и поразила меня, и заставила быть более осторожным. Уже обращение на "Вы" указывало на то, что спрошенный мной не только не сочувствует начинающейся организации, но и враждебен ей, а, кроме всего прочего, угадал во мне офицера. Мое тяжелое положение усугубляюсь еще и тем обстоятельством, что в моем кармане - если бы он существовал, а не представлял собою изорванную тряпку - могли только находиться или вошь на аркане, или блоха на цепи и, также как и я, лишенная намека хоть на какой-нибудь документ. В начинающихся сумерках угрожающе стали сгущаться тени моей ситуации: "Куда пойдешь?", "Кому скажешь?"
И вот тут-то и произошла эта роковая встреча. Навстречу мне шла худенькая женская фигурка, с маленьким чемоданчиком в правой руке. Я шагнул к ней, она слегка попятилась и посмотрела на меня с нескрываемым испугом, остановилась и прижалась спиной к живой изгороди. Желая успокоить ее, я протянул вперед руку, делая успокоительный жест, но она видимо не поняла его и вытянула вперед руки с зажатым в них чемоданчиком, как бы желая защититься им от меня. Посреди неширокой крышки отчетливо сияла эмблема Красного Креста. Я и до сих пор не знаю, кто из нас был более испуган: она или я?
- Сестра, ради Бога, где находится Алексеевская организация? - громко крикнул я, боясь, что она бросится бежать. Но она опустила свой чемодан и быстро шагнула ко мне.
- Не так громко, - тихо сказал она, - Вас услышат. Ступайте прямо. Это здесь, совсем близко - в лазарете. "Вы...", - с видом заговорщицы шептала она скороговоркой, "Вы" и сразу оборвала. "Вы?", - смотря на меня во все глаза, вскрикнула вдруг - "Вы?"
- Валя!
- Да, да, это я, и Вася тоже здесь, он там в лазарете! Идемте, идемте скорее!
Валя довела меня до дверей лазарета, не переставая болтать всю дорогу, оказавшуюся чрезвычайно короткой. Из ее рассказа я узнал, что она вот уже семь дней в Новочеркасске, работает сестрой в госпитале Донских врачей, что добровольцы должны скрываться под видом раненых и что их, может быть, выдадут большевикам, что она носит свой маленький чемоданчик с красным крестом для того, что бы на нее не напали, что брат ее, Вася, приехал с ней, но что она больше его не видала со дня приезда. У дверей лазарета мы распрощались. Мое предложение проводить ее она отклонила, испуганно сказав: "Да Вы с ума сошли!"
- Валя, - улыбнулся я ей на прощанье, - А ведь Вы больше не Калерия!
И в первый раз, с момента нашей встречи, веселая улыбка озарила ее юное личико. Она передернула плечами, хотела что-то возразить, и вдруг засмеялась:
- Да ведь и Вы больше не Николай Ставрогин!
Я посмотрел вслед ее удаляющейся фигурки и подумал: "Оса!" Почувствовав на себе мой взгляд, она обернулась в последний раз и исчезла в темной уже улице. Я открыл дверь и вошел в лазарет.
Сведения, сообщенные мне Валей, хотя и были сильно преувеличены, однако имели и большую часть истины. Условия личной безопасности, после разоружения Новочеркасского гарнизона, изменились в лучшую сторону и мы были переведены в казармы.
В первый же день, на вечерней поверке, я невольно обратил внимание на вызывавшиеся имена моих соратников. Все известные имена героев войны 1812 г. звучали в моих ушах, имена - знакомые с детства: путешественников, писателей, поэтов, судейских, министров и т.д., вперемешку с простыми, исконными, русскими именами. Но одно из них привлекло мое особенное внимание:
- Доброволец Чириков, Евгений!
- Здесь!
Сейчас же, после поверки, я подошел к командиру 4-й роты, поручику Кромм, и попросил его указать мне добровольца Чирикова.
- Женя! - окликнул Кромм стоявшего неподалеку подростка. Тот подошел ко мне и вытянулся демонстративно-подчеркнуто в струнку.
- Вы не родственник Евгения Николаевича Чирикова?
- Это мой папа.
- А Евгений Николаевич в Черкасске?
- Нет, сейчас он в Москве, но он должен приехать сюда.
Но мне не удалось встретиться с Евгением Николаевичем. Армия ушла в Первый Кубанский Поход. Не видел я больше и Валю. Она осталась в госпитале. Брат ее был убит под Усть-Лабинской.
При реорганизации армии, 4-я рота стала 4-м взводом в 1-й роте, где, в 3-м взводе, находился и я. Изредка в походе мне приходилось встречаться с Женей Чириковым, но почти за весь поход не перемолвиться ни единым словом. Да и не до слов тогда было!
Но вот и Екатеринодар. Кончилась переправа на пароме, у станицы Елизаветинской. 1-ый Офицерский полк присоединился к штурмующим город частям.
Впереди невысокого вала, окружающего только что взятым нами артиллерийские казармы, разметались на земле трупы убитых добровольцев. Но есть и раненые, беспомощно лежащие под ураганным огнем, отбившего последнюю атаку, противника.
"Безумью храбрых поем мы песню! Безумью храбрых - вот прелесть жизни!"
С укрывающего от огня вала бросается вперед поручик Кромм к лежащему в сорока шагах впереди раненому, хватает его и валится рядом. Теперь лежат они оба, в сотне шагах от "красных", обреченные на неизбежную смерть. Кто рискнет подать им помощь?
"Кому нелюба на плечах голова? Чье сердце в груди не сожмется?"
Не сжалось оно в груди добровольца 4-го взвода, Сережи Иевлева. Нет, скорее именно сжалось, скорбным воплем вырвалось из груди его и слезами покатилось по лицу. В припадке безумного отчаяния, закрыв руками голову, перепрыгнул он через вал и бросился к двум раненым. Добежал до них и упал рядом с ними. Убит? Ранен? Нет! Он схватил поручика Кромм, потом почему то бросил и, подхвативши подмышки другого, потащил его к валу, подобно муравью волочащему большую тяжесть, отступая задом и таща по земле товарища. И дотащил! Женя Чириков. А Иевлев уже снова бросился за вал и снова оказался рядом со своим взводным и, тем же приемом, потащил его к валу. Не дотащил. Упал! Опять вскочил на ноги и снова пытался тащить, но уже одной рукой. Кто-то бросился ему на помощь и, вдвоем, они доволокли Кромма. У Чирикова и Кромма раздроблены ноги, у Иевлева - рука.
Я ни одной минуты не сомневаюсь в том, что на моих глазах совершилось чудо. Как не были они убиты все трое? Как мог дважды добежать до них Иевлев и притащить самостоятельно одного из них? Это походило на то, как если бы кто-либо вздумал перебежать через улицу во время проливного дождя и остаться сухим, достигнув противоположной стороны. Да, это было чудо! Я не раз задавал себе вопрос: бросился бы я спасать их, если б имел тогда возможность? Хочу думать, что да. Впоследствии, уже под Орлом, я взял к себе Иевлева и всячески старался не пускать его в бой, тем более, что его раздробленная рука почти полностью потеряла способность двигаться. И каждый раз он оказывался возле меня, несмотря на мое категорическое запрещение.
Женя Чириков, также как и поручик Кромм, потерял ногу. Когда я спрашивал потом Иевлева, почему он схватил сперва поручика Кромм, а потом оставил его и вытащил первым Женю, то он ответил, что Кромм приказал сперва спасать Женю.
Одно за другим тянет свои неразрывные звенья длинная цепь воспоминаний. При отходе из Екатеринодара, Женя Чириков был взят на подводу, а Кромм, как безнадежный, оставлен в станице Елизаветинской. Я встретился с Женей в мае, в Новочеркасске, а с Кроммом, по окончании Второго Кубанского похода, в Екатеринодаре. Оба безногие. Но, до своего тяжелого ранения под Сысокой, я не имел ни малейшего представления об их судьбе. Она ушла из моего поля зрения и, до конца апреля, ничем не напомнила о себе. Но вдруг снова встала передо мною в полузабытом образе раздавленной Калерии и, спасенного Иевлевым, Жени Чирикова.
Первым видением осознанным мною было большое белое пятно, первым ощущением - прикосновение к моей руке чего-то приятно теплого. Потом какие-то неясные звуки коснулись моего уха и я понял, что кто-то говорит рядом со мною. Это я запомнил очень хорошо.
Быстро возвращающееся сознание объяснило мне, что большое белое пятно - это потолок, что кто-то держит меня за руку и говорит мне что-то, чего я не могу понять. Потом все вдруг начало качаться перед глазами, перестало и снова начало качаться. Все это казалось мне ужасно странным, но не было неприятно.
Но вот перед моими глазами стали появляться знакомые лица, смотревшие почему то на меня сверху вниз. Первый которого я знал, был капитан Миша Смиренский, потом поручики Недошивин, Успенский, капитан Стасюк, Женя Чириков. При виде Жени, сознание вернулось ко мне окончательно. Теперь я понял, что лежу на спине, на кровати, что очевидно это - госпиталь. Но как и почему оказался я здесь - не знал. Странным показалось мне и то, что меня окружали офицеры нашей роты. Моя память остановилась в тот момент, когда у Сысоки, передо мной вырос широкий фонтан взлетевшей черной земли, озаренный пламенем. Вспомнил я также, что не видел дыма и не слышал треска разрыва. А теперь госпиталь, а между ними - ничего.
(К сожалению, продолжение утеряно).
Эти вопросы, как в первоначальной, так и в последующей редакции, доставили мне множество врагов, доходивших, в своей ненависти ко мне, до кровомщения. А между тем я, как и все другие мои сверстники, был также без ума от этой повести, от ее свежести и радости бытия, сквозящих в каждой строчке. Но не идеал искал я себе в ее героях. Сам я, раз и навсегда, был побежден давно выбранным мною героем, конечно тоже книжным и, конечно, только потому и избранным, что он не походил на меня ни капельки. Юность!
Прошло 50 лет. В Америке вышла "Юность" и я прочел ее снова. И снова ощутил то же, что и 50 лет тому назад, только теперь она развилась во мне таинственным образом, связавшись с моей жизнью, и прочно воцарилась в моей памяти. Я встретил Калерию! Нет, это не была героиня повести. Это была одна из многочисленных "раздавленных" Калерий. Одна из тех, кто больше всего возненавидел меня за ехидство моего вопроса.
Наша встреча состоялась в самом неожиданном месте и в самой невероятной обстановке. Я только что прибыл в Новочеркасск и шел по улице, разыскивая Алексеевскую организацию. Нигде на вокзале, стены которого пестрели афишами всевозможных формирующихся отрядов самого фантастического характера, не нашел я никаких признаков ее существования. Поднявшись к собору и рассчитывая найти хоть кого-нибудь, кто мог бы указать мне ее местонахождение, я обратился к шедшему мне навстречу офицеру. Мой, далеко не презентабельный, вид а, может быть, и скромная боязливость вопроса позволили спрошенному мной офицеру, не только не ответить на мой вопрос, но и выразить свое отношение к происходящим событиям: "А Вам очевидно делать нечего? Убирайтесь-ка Вы скорее вон отсюда!"
Злоба, прозвучавшая в его голосе, и поразила меня, и заставила быть более осторожным. Уже обращение на "Вы" указывало на то, что спрошенный мной не только не сочувствует начинающейся организации, но и враждебен ей, а, кроме всего прочего, угадал во мне офицера. Мое тяжелое положение усугубляюсь еще и тем обстоятельством, что в моем кармане - если бы он существовал, а не представлял собою изорванную тряпку - могли только находиться или вошь на аркане, или блоха на цепи и, также как и я, лишенная намека хоть на какой-нибудь документ. В начинающихся сумерках угрожающе стали сгущаться тени моей ситуации: "Куда пойдешь?", "Кому скажешь?"
И вот тут-то и произошла эта роковая встреча. Навстречу мне шла худенькая женская фигурка, с маленьким чемоданчиком в правой руке. Я шагнул к ней, она слегка попятилась и посмотрела на меня с нескрываемым испугом, остановилась и прижалась спиной к живой изгороди. Желая успокоить ее, я протянул вперед руку, делая успокоительный жест, но она видимо не поняла его и вытянула вперед руки с зажатым в них чемоданчиком, как бы желая защититься им от меня. Посреди неширокой крышки отчетливо сияла эмблема Красного Креста. Я и до сих пор не знаю, кто из нас был более испуган: она или я?
- Сестра, ради Бога, где находится Алексеевская организация? - громко крикнул я, боясь, что она бросится бежать. Но она опустила свой чемодан и быстро шагнула ко мне.
- Не так громко, - тихо сказал она, - Вас услышат. Ступайте прямо. Это здесь, совсем близко - в лазарете. "Вы...", - с видом заговорщицы шептала она скороговоркой, "Вы" и сразу оборвала. "Вы?", - смотря на меня во все глаза, вскрикнула вдруг - "Вы?"
- Валя!
- Да, да, это я, и Вася тоже здесь, он там в лазарете! Идемте, идемте скорее!
Валя довела меня до дверей лазарета, не переставая болтать всю дорогу, оказавшуюся чрезвычайно короткой. Из ее рассказа я узнал, что она вот уже семь дней в Новочеркасске, работает сестрой в госпитале Донских врачей, что добровольцы должны скрываться под видом раненых и что их, может быть, выдадут большевикам, что она носит свой маленький чемоданчик с красным крестом для того, что бы на нее не напали, что брат ее, Вася, приехал с ней, но что она больше его не видала со дня приезда. У дверей лазарета мы распрощались. Мое предложение проводить ее она отклонила, испуганно сказав: "Да Вы с ума сошли!"
- Валя, - улыбнулся я ей на прощанье, - А ведь Вы больше не Калерия!
И в первый раз, с момента нашей встречи, веселая улыбка озарила ее юное личико. Она передернула плечами, хотела что-то возразить, и вдруг засмеялась:
- Да ведь и Вы больше не Николай Ставрогин!
Я посмотрел вслед ее удаляющейся фигурки и подумал: "Оса!" Почувствовав на себе мой взгляд, она обернулась в последний раз и исчезла в темной уже улице. Я открыл дверь и вошел в лазарет.
Сведения, сообщенные мне Валей, хотя и были сильно преувеличены, однако имели и большую часть истины. Условия личной безопасности, после разоружения Новочеркасского гарнизона, изменились в лучшую сторону и мы были переведены в казармы.
В первый же день, на вечерней поверке, я невольно обратил внимание на вызывавшиеся имена моих соратников. Все известные имена героев войны 1812 г. звучали в моих ушах, имена - знакомые с детства: путешественников, писателей, поэтов, судейских, министров и т.д., вперемешку с простыми, исконными, русскими именами. Но одно из них привлекло мое особенное внимание:
- Доброволец Чириков, Евгений!
- Здесь!
Сейчас же, после поверки, я подошел к командиру 4-й роты, поручику Кромм, и попросил его указать мне добровольца Чирикова.
- Женя! - окликнул Кромм стоявшего неподалеку подростка. Тот подошел ко мне и вытянулся демонстративно-подчеркнуто в струнку.
- Вы не родственник Евгения Николаевича Чирикова?
- Это мой папа.
- А Евгений Николаевич в Черкасске?
- Нет, сейчас он в Москве, но он должен приехать сюда.
Но мне не удалось встретиться с Евгением Николаевичем. Армия ушла в Первый Кубанский Поход. Не видел я больше и Валю. Она осталась в госпитале. Брат ее был убит под Усть-Лабинской.
При реорганизации армии, 4-я рота стала 4-м взводом в 1-й роте, где, в 3-м взводе, находился и я. Изредка в походе мне приходилось встречаться с Женей Чириковым, но почти за весь поход не перемолвиться ни единым словом. Да и не до слов тогда было!
Но вот и Екатеринодар. Кончилась переправа на пароме, у станицы Елизаветинской. 1-ый Офицерский полк присоединился к штурмующим город частям.
Впереди невысокого вала, окружающего только что взятым нами артиллерийские казармы, разметались на земле трупы убитых добровольцев. Но есть и раненые, беспомощно лежащие под ураганным огнем, отбившего последнюю атаку, противника.
"Безумью храбрых поем мы песню! Безумью храбрых - вот прелесть жизни!"
С укрывающего от огня вала бросается вперед поручик Кромм к лежащему в сорока шагах впереди раненому, хватает его и валится рядом. Теперь лежат они оба, в сотне шагах от "красных", обреченные на неизбежную смерть. Кто рискнет подать им помощь?
"Кому нелюба на плечах голова? Чье сердце в груди не сожмется?"
Не сжалось оно в груди добровольца 4-го взвода, Сережи Иевлева. Нет, скорее именно сжалось, скорбным воплем вырвалось из груди его и слезами покатилось по лицу. В припадке безумного отчаяния, закрыв руками голову, перепрыгнул он через вал и бросился к двум раненым. Добежал до них и упал рядом с ними. Убит? Ранен? Нет! Он схватил поручика Кромм, потом почему то бросил и, подхвативши подмышки другого, потащил его к валу, подобно муравью волочащему большую тяжесть, отступая задом и таща по земле товарища. И дотащил! Женя Чириков. А Иевлев уже снова бросился за вал и снова оказался рядом со своим взводным и, тем же приемом, потащил его к валу. Не дотащил. Упал! Опять вскочил на ноги и снова пытался тащить, но уже одной рукой. Кто-то бросился ему на помощь и, вдвоем, они доволокли Кромма. У Чирикова и Кромма раздроблены ноги, у Иевлева - рука.
Я ни одной минуты не сомневаюсь в том, что на моих глазах совершилось чудо. Как не были они убиты все трое? Как мог дважды добежать до них Иевлев и притащить самостоятельно одного из них? Это походило на то, как если бы кто-либо вздумал перебежать через улицу во время проливного дождя и остаться сухим, достигнув противоположной стороны. Да, это было чудо! Я не раз задавал себе вопрос: бросился бы я спасать их, если б имел тогда возможность? Хочу думать, что да. Впоследствии, уже под Орлом, я взял к себе Иевлева и всячески старался не пускать его в бой, тем более, что его раздробленная рука почти полностью потеряла способность двигаться. И каждый раз он оказывался возле меня, несмотря на мое категорическое запрещение.
Женя Чириков, также как и поручик Кромм, потерял ногу. Когда я спрашивал потом Иевлева, почему он схватил сперва поручика Кромм, а потом оставил его и вытащил первым Женю, то он ответил, что Кромм приказал сперва спасать Женю.
Одно за другим тянет свои неразрывные звенья длинная цепь воспоминаний. При отходе из Екатеринодара, Женя Чириков был взят на подводу, а Кромм, как безнадежный, оставлен в станице Елизаветинской. Я встретился с Женей в мае, в Новочеркасске, а с Кроммом, по окончании Второго Кубанского похода, в Екатеринодаре. Оба безногие. Но, до своего тяжелого ранения под Сысокой, я не имел ни малейшего представления об их судьбе. Она ушла из моего поля зрения и, до конца апреля, ничем не напомнила о себе. Но вдруг снова встала передо мною в полузабытом образе раздавленной Калерии и, спасенного Иевлевым, Жени Чирикова.
Первым видением осознанным мною было большое белое пятно, первым ощущением - прикосновение к моей руке чего-то приятно теплого. Потом какие-то неясные звуки коснулись моего уха и я понял, что кто-то говорит рядом со мною. Это я запомнил очень хорошо.
Быстро возвращающееся сознание объяснило мне, что большое белое пятно - это потолок, что кто-то держит меня за руку и говорит мне что-то, чего я не могу понять. Потом все вдруг начало качаться перед глазами, перестало и снова начало качаться. Все это казалось мне ужасно странным, но не было неприятно.
Но вот перед моими глазами стали появляться знакомые лица, смотревшие почему то на меня сверху вниз. Первый которого я знал, был капитан Миша Смиренский, потом поручики Недошивин, Успенский, капитан Стасюк, Женя Чириков. При виде Жени, сознание вернулось ко мне окончательно. Теперь я понял, что лежу на спине, на кровати, что очевидно это - госпиталь. Но как и почему оказался я здесь - не знал. Странным показалось мне и то, что меня окружали офицеры нашей роты. Моя память остановилась в тот момент, когда у Сысоки, передо мной вырос широкий фонтан взлетевшей черной земли, озаренный пламенем. Вспомнил я также, что не видел дыма и не слышал треска разрыва. А теперь госпиталь, а между ними - ничего.
(К сожалению, продолжение утеряно).
