ВПЕЧАТЛЕНИЯ ДЕТСТВА
 |
| Костя Нечаев 1929г. |
Когда я прочитал в Библии рассказ о Елисее и медведице, то был потрясен. А старшие объяснили: "Не делай другому того, чего не пожелал бы себе. Будешь так делать - станешь бандитом. А уж если так, то лучше бы тебя медведица разорвала". Я и сейчас считаю, что Елисей был прав, потому что "вырастет из сына свин, если сын - свиненок".
В детстве у меня был чудесный плюшевый мишка, который замечательно рычал, когда я его укладывал спать. Им потом играли три поколения нашей семьи...
Как-то раз мы с сестрой Надеждой оставались дома одни, кажется, ждали маму. Мыли посуду, и Надежда требовала от меня, чтобы на стаканах не оставалось ни ворсинки от полотенца. Я старался изо всех сил, и каково же было мое разочарование, когда вечером никто не заметил, как хорошо вымыты стаканы! Уж семьдесят лет прошло с тех пор, а я все это помню...
В детстве, когда я говорил, что чего-то не могу, мне всегда говорили: для мальчика нет слова "не могу", есть только "не хочу". Если мальчик чего-то хочет - он своего добьется.
Троице-Голенищево уже считалось территорией сельсовета, а школа там же, на Потылихе, была московская - это было важно, потому что из сельской школы в московскую принимали тогда с потерей года. Туда меня и отдали в третий класс. Со школой у меня, кстати, тоже сложилось не совсем обычно. Мы, тамбовцы, отличаемся некоторой особой самостоятельностью. Поэтому в первый класс я вообще не пошел, - дома считали, что мне нечего там делать. Во второй класс в первый день меня привели в школу. Я отсидел уроки, а на второй день сказал, что пойду один. Пошел, пришел в класс, смотрю - на моем месте сидит мальчик. Я говорю: "Уходи. Это мое место!". Он не уходит: "Нет, мое! Я вчера здесь сидел". - "И я вчера здесь сидел!". Учительница вступила в разъяснение - выяснилось, что я просто пришел не в ту школу. А на третий день я просто отказался туда идти, потому что, если школа не на месте, то нечего мне туда ходить. Таким образом, в школу я пошел только в третий класс.
В тот же год, когда я начал учиться на Потылихе, пришла к нам в класс девочка из сельской школы - значит, она была на год старше нас. Звали ее Анна Быкова. Рослая бы?ла, плечистая. Подбородок квадратный, как у Маяковского. Ее так и прозвали - "Маяковский". Когда сидела за партой, сзади свисали две косички, а впереди на парте лежали два кулака. Мальчишки попробовали к ней задираться, но она им быстро ответила. Тогда, в детстве, наши пути быстро ра?зошлись, но много лет спустя, в 1964 г. я впервые приехал в село Спас. Там служил тогда священник - хороший, но очень пьющий, и жила монахиня, мать Сергия. Мне и ночевать было негде. Я им тогда сказал: "Постройте мне какой-нибудь шалаш во дворе". Они построили, в нем я и переночевал. А наутро разговариваем, я матушку спрашиваю: "В миру-то тебя как звали?" - "Анна Быкова". - "Была, - говорю, - в моей жизни одна Анна Быкова - в школе на Потылихе". Оказалось, она и есть. Выяснилось, что мы с ней могли встретиться еще в 40-е гг. Она тогда ходила в Новодевичий, где доживали век монашки, и ей очень нравилось пение студентов. Но встретились мы только в Спасе. А сейчас я на нее смотрю: маленькая старушка и подбородок остренький.
В марте 1937 года у о. Владимира случился инсульт. Летом ему стало лучше - казалось, пойдет на поправку, но 17 декабря, в день памяти великомученицы Варвары, он умер. Помню, что когда его хоронили, был лютый мороз. Отпевали его в Богоявленском соборе - о. Михаил Морозов тогда очень обиделся, что не у него. А почему мы именно так сделали, я уже не помню. Горе, конечно, было большое, но со временем мы поняли, что это была милость Божия: останься он в живых, его бы опять арестовали, а те, кого забирали в 37-м году, назад уже не возвращались - "10 лет без права переписки" - и все. Случилось так, что в это время все братья потеряли работу - кто сам ушел, кого уволили, - так что период был тяжелый, и хотя в Троице-Голенищеве жить было неплохо, мы вынуждены были оттуда уехать, переехали мы в Москву на Чистые пруды. Тогда мне пришлось опять сменить школу. Сначала я пошел в 29-ю, которая находилась в здании Исторической библиотеки в Старосадском переулке - это было совсем недалеко от места, где мы тогда жили, а затем, на второе полугодие 1938 г. поступил в только что открывшуюся 617-ю, в Спасо-Глинищевском переулке (неподалеку от синагоги). В 1941 г. ее закрыли под госпиталь. Директором в ней был замечательный человек - Афанасий Трофимович Мостовой. Это была школа-новостройка, поэтому ученики в нее собрались самые отпетые. Помню, бывало, сидим мы на уроках, вдруг за дверью раздается щелчок каблука и слышно, как Афанасий Трофимович кого-то распекает. Но мы все равно его любили.
Помню, как я в первый раз получил тройку по истории. Мне тогда казалось, что жизнь кончилась и дальше уже ничего не будет. Были у меня, конечно, нелюбимые предметы, но история и литература всегда меня интересовали. И вдруг -тройка. А потом всякое бывало. Получал и двойки, - и ничего, - привык. Наш учитель истории, Вячеслав Михайлович Шарманкевич, был человек старой закалки, учился еще в дореволюционных университетах. Он очень тонко чувствовал и, ведя урок, сам увлекался рассказом до само?забвения. Рассказывает, бывало, сядет на парту, обопрется на указку. А потом - "Так что же сделал Иван IV, ответьте вы, прелестная Смолькова", - обращается он к девчонке на последней парте. А та только невнятно мычит в ответ, ничего толком сказать не может. Он машет рукой и говорит с нескрываемой досадой: "Эх, пропал заряд даром!" Потом он умер и его хоронили. От учащихся речь поручили говорить, кажется, той же Смольковой. Она затараторила: "Умер Вячеслав Михайлович Мо... Шарманкевич..." Имя Молотова у всех было на слуху.
Напротив нашей школы находилась синагога. Как-то из любопытства мы решили зайти в нее. При входе я, как православный мальчик, снял шапку: все-таки храм, - и меня не пустили. А приятели мои таких тонкостей не знали - и прошли.
Вспоминаю нашего военрука. Он был воспитанник старой дореволюционной военной школы и говорил, что русская армия была сильна в штыковом бою, потому что он сродни привычному умению орудовать вилами и прочими орудиями. Он терпеть не мог автоматического оружия и считал, что нет ничего лучше трехлинейной винтовки Мосина.[1]
Время, конечно, было непростое. Имя Достоевского в школе вообще не упоминалось. За переписанные в тетрадку стихи Есенина девочек, моих подруг, вызывали к директору, потому что Есенин был "певец кулачества". До 1935 г. и елку под Рождество нельзя было в дом внести - старшие братья под пальто приносили мне, маленькому мальчику, еловую веточку. Тем не менее мое поколение пережило очень интересные метаморфозы. В 1937 г. вдруг решили праздновать юбилей Пушкина, и это было для всех сенсацией: то считали, что он дворянский прихвостень, певец отжившего класса и вообще нехороший человек, а тут вдруг даже школьные тетрадки выпустили с иллюстрацией к "Песни о вещем Олеге" на лицевой стороне обложки.
В школе ко мне относились хорошо. Что я верующий -понимали, но делали вид, что не знают. Вообще эта тема публично не обсуждалась. Дети из верующих семей догадывались друг о друге, но никогда об этом не говорили. Ни в пионеры, ни в комсомол я не вступал. Насчет пионеров пробовали уговорить, стали допытываться, почему не вступаю. А я ответил: "Что пристали? Не хочу - и все. Понимаете: не хочу!" Больше не приставали[2]. Однако в стороне от классных дел я не оставался, редактировал школьную газету. Газета на ша называлась "Комар" и была довольно острой. В седьмом классе я выпустил свою собственную стенгазету - и какой же был скандал! К счастью, Афанасий Трофимович, как умный человек, не дал хода этому делу. Всегда его поминаю.
Вообще советская действительность была во многих отношениях парадоксальна. Во-первых, многое из того, что явно запрещалось, на самом деле делать было можно. При этом, несмотря на все тяжкие испытания, которые несло в себе то время, сохранялись и даже культивировались какие-то глубинные основы нашего национального духа: общинность, отзывчивость, бескорыстие. В последнее время удару подверглись именно эти стороны и стали насаждаться противоположные качества: индивидуализм, эгоизм, расчетливость...
Доучиться вместе нашему классу не пришлось. Война повела нас разными путями, но мы, "мостовики", и до сих пор встречаемся каждый год в первую субботу февраля. Пока Афанасий Трофимович был жив, собирались у него в 330-й школе, а теперь нас все меньше и меньше, и мы встре?чаемся обычно у кого-нибудь дома.
Перед войной у нас появилось тимуровское движение - оно не было пионерским, хотя строилось на базе пионерской организации. В Абрамцеве, где мы снимали дачу, был колодец глубиной метров сорок - мы, мальчишки, таскали оттуда воду для старушек. Защищали девчонок, если кто-то их обижал. Самое страшное наказание называлось "сухарики". Провинившегося мальчишку приглашали на расследование - куда-нибудь в кусты на окраине деревни. Выносили ему приговор, а потом снимали с него штаны, мочили в воде и завязывали их узлом у него на шее - и он вынужден был сидеть в кустах до вечера, потому что не мог ни выйти, ни развязать узел, пока не высохнет. Такова была наша рыцарская, благородная деятельность.
БРАТЬЯ И СЕСТРЫ
Сохранилась фотография 1928 г., на которой изображена вся наша семья - отец, мать, братья и сестры: Михаил, Вера и ее муж, Иван с женой, Анна, Николай, Александра, Мария, Ольга, Надежда и я. Брата Виктора тогда уже не было в живых. Он был предпоследним и умер трехлетним ребенком. Все были красивые, Ольга же была просто необыкновенной красоты. Братья были инженерами, и видными, с именем - притом, что они, как дети священника, были "лишенцами", и до 1935 года не имели даже паспортов, а в 20-е гг. не могли учиться в государственных вузах - только в частных. Меня это не коснулось - проскочил по малолетству. Брат Иван был человек принципиальный и тогда все заявлял, что хочет служить в армии - из принципа. Талантливые были люди. В том, что они стали инженерами, было желание отца. Он не хотел, чтобы они шли в семинарию, хотя, казалось бы, три сына учились до революции - мог бы хоть один стать священником. Но отец сам направлял детей учиться не в епархиальное училище, а в реальное или в гимназию.Мама, Ольга Васильевна, в 1946 г. получила из рук Калинина золотую звезду "Мать-героиня". Воспитательницей она была великой. У нас в семье вообще очень бережно относились и к детству, и к материнству. С детьми никогда не говорили на "детском" языке, никогда не сюсюкали. Помню, мама говорила: "Если ребенок два раза стукнулся об один угол, то это уже безнадежно".
Мы получали много разной периодики, и Надежда Владимировна регулярно всю ее просматривала, ножницами вырезала слово "Бог" везде, где оно встречалось, и потом эти вырезки сжигала, - как сжигают, например, обертки от просфор или скорлупу от освященных пасхальных яиц, чтобы избежать их осквернения. И так много лет. Это действие может показаться немного смешным, но для нее оно было глубокой душевной потребностью.
Продолжение следует
[1] Действительно, когда мы потом на военной кафедре, готовясь быть офицерами-путейцами, проходили военную подготовку, самые большие успехи у нас были в штыковом бою. "Длинным, с выпадом, коли!" - была фраза, всем нам знакомая. Вообще русский воин - человек труда. Штык для него был продолжением тех вил, которыми он метал стога или той косы, которой косил траву. Наш национальный герой - пахарь Микула Селянинович, который в бою оказывается сильнее "профессионального воина". Если мы говорим о профессиональной армии, то в определенном смысле не соответствуем нашему национальному менталитету.
[2] Относительно недавно, уже после перестройки один бывший партийный деятель мне говорил: "Константин Влади?мирович! Вы совершили в жизни большую ошибку: вы не были комсомольцем!" - "Знаете, - сказал я, - я совершил даже две ошибки: я и пионером тоже не был". - "Как же это было возможно? - удивился он. - В те годы!" - "А вот так, по тамбовскому упрямству".
http://www.pravoslavie.ru/put/051123111112
