Ивану Сергеевичу Шмелеву
Мы же возбудим течение встречное Против течения!
Гр. А. К. Толстой
- "Как? Исключить из искусства отклик сердца и души?! Заглушить в себе трепет приемлющего или отвращающего чувства? Подавить в себе радостные, облегчающие "да", или возмущенный протест, или, наконец, просто суждение личного, свободного вкуса? Что же, люди должны стать бесчувственными истуканами перед лицом искусства? Или - холодными резонерами о "достоинствах" и "недостатках" произведения? Ведь это значит - убить живую душу, влекущуюся к искусству... Что же от него останется, если это дыхание смерти победит в людях?!.."
В этом главном недоразумении, которое мне не раз приходилось выслушивать и в частных беседах, и на преподавательской кафедре, - я всегда понимал и гнев, и самое недоразумение; но для того, чтобы недоразумение рассеялось, нужно, чтобы сначала утих гнев...
Нет, нет; о подавлении личного чувства, воображения и вкуса совсем не должно быть и речи. Боже нас избави и от истуканства, и от холодного резонерства. Художник творит для живых, чувствующих и страдающих, духовно ищущих и томящихся людей; он творит, чтобы осветить и зажечь. Он требует от зрителя и слушателя не бесчувственного внимания, а полного доверия и всей души, сохраняя за собой право по-своему овладеть этими душевными силами (чувством, воображением, волею, мыслью), напрячь их, наполнить их, зажечь, окрылить, осчастливить, обогатить так, как этого потребует его вдохновение. В этом власть и ответственность всякого творящего художника...
Словом, об эстетическом "умерщвлении" "души, сердца, чувства или личного вкуса" - совсем нет и речи...
Но тут-то все и начинается, ибо речь идет не об "умерщвлении" души, созерцания и вкуса, а об их художественном воспитании. А это воспитание и состоит в том, чтобы люди приучились сосредоточиваться в искусстве не на том, что им нравится, а на том, что в самом деле хорошо...
Есть старая и мудрая русская поговорка: "по милу хорош или по хорошу мил"... В ней заложена целая философия.
"По милу хорош" - означает: мне нравится этот человек, этот поступок, это стихотворение, эта картина; а раз что нравится, раз это мне "мило" и "приятно" - значит, оно и хорошо. Так судит толпа: что мне мило и любо, того мне и хочется, то для меня и "хорошо".
Для меня? А на самом деле?
Замечательно, что душа человека созревает, прозревает и мудреет именно тогда, когда жизнь ставит ее перед этим вопросом во всей его остроте. Так обстоит дело не только в искусстве. "Я имела несчастье полюбить негодяя", - говорит прозревшая женщина, впервые осознавшая свою драму... "Я не понимаю, как мне могла нравиться тогда эта пошлая компания", - говорит молодой человек, оглядываясь на свои гимназические годы... Так и в искусстве: "Я тогда увлекался этой поэзией; сейчас мне даже трудно сказать, что я находил в этих туманных, неуклюжих строфах, воспевающих чаще всего вино, кабак и разврат"... Жизнь духа начинается именно в тот миг, когда человек начинает постигать, что ему может нравиться плохое, а хорошее может ему и не нравиться; что не все "милое" и "приятное" хорошо; и что надо вырасти, очистить и углубить свою душу до того, чтобы все хорошее на самом деле - стало хорошим и для меня, т. е. стало "нравиться". Понять это, - значит вступить в полосу духовной зрелости.
"По хорошу мил" - означает: этот человек так хорош, это стихотворение настолько совершенно, эта картина настолько художественна,...что все мои предубеждения и
сомнения исчезли, и я получил истинное и глубокое наслаждение ("я был побежден", "увлечен", "я полюбил"...). Так, человек может внезапно "найти" и "полюбить" Пушкина, Глинку, Баха, Боттичелли, Нестерова, Коподи Марковальдо, Эйхендорфа или нового, еще неизвестного миру художника. Здесь качество побеждает душу, а не душа привешивает ярлык мнимого качества к тому, что ей "пришлось по вкусу".
"Но люди могут все же ошибаться?"
Конечно, да еще как! Гарантии от ошибок вкуса нет. Но именно потому так полезно бывает человеку больно-пребольно обжечься несколько раз на ошибках своего собственного вкуса, чтобы понять различие между "мило" и "хорошо"... Ибо - увы! - то, что нам нравится, часто совсем не хорошо; а мимо того, что действительно хорошо, мы часто проходим равнодушные, вместе с толпой... А между тем вся духовная культура и вместе с ней все великое искусство построено не на "по-милу хорош", а на "похорошу мил"...
От ошибок вкуса нет гарантий. Но есть верное и не-верное направление восприятия и вкуса. Наивно и нелепо носиться со своим личным душевным укладом как мерилом "хорошего" в поэзии, музыке, живописи, скульптуре или танце; зато правильно и мудро предоставлять большим и бесспорным художникам ("классикам") свою душу, чтобы они воспитали, углубили и облагородили ее эстетический вкус. Воспринимая искусство, не надо прислушиваться к себе, к своим душевным состояниям, настроениям и "приятностям"; надо забывать о себе в художественном созерцании; надо помнить, что нам может понравиться и плохое, и никогда не доверять ни первому, ни второму впечатлению. Суждение настоящего вкуса гораздо глубже, чем обывательское "нравится"; это суждение родится не на поверхности случайного "удовольствия-неудовольствия", а из глубины души, ищущей совершенства и потерявшей себя в художественном восприятии данного произведения искусства...
Разрешение вопроса состоит не в том, чтобы "нравилось" независимо от того, "хорошо" или "плохо", - из этого возникает только безответственная претенциозность, вкус толпы (равносильный почти всегда безвкусию), "мода" в искусстве и в конечном итоге пошлость.
Но разрешение вопроса состоит и не в том, чтобы люди и холодном безразличном анализе доказывали друг другу, что такое-то произведение искусства создано по всем законам "красоты", а такое-то нет. Мало того, чтобы было "хорошо", надо, чтобы истинная художественность проникала в самую глубину души, вызывая, по слову Пушкина, "восторг и умиленье" или то дивное, незабываемое по радостности своей чувство, будто я всю жизнь ждал и жаждал именно этой мелодии, именно этой элегии, этой картины, будто я сам "все хотел" создать их и только не умел... Но мало также, чтобы создание искусства "нравилось" или давало удовлетворение; надо идти дальше, уходя в созерцание его объективного совершенства, которое уже не зависит от моего одобрения и не нуждается в нем, перед которым я сам оказываюсь осчастливленным учеником, а не тщеславным фатом или резонирующим снобом.
Этот серьезный и глубокий подход наш к искусству важен не только для нас, зрителей или слушателей, но и для них, творящих художников. Мы не должны и не смеем требовать от них ни приспособления к нашим дурным и случайным вкусам, ни лести, ни заигрывания. Художник должен творить свободно - отнюдь не бессовестно, не безответственно, не произвольно, - но по свободному вдохновению, без оглядки на толпу, без заботы о ее модах, вкусах, вожделениях и претензиях. Углубляясь в свой творческий процесс, вынашивая свою художественную тайну, находя для нее верные образы, звуки, линии, краски и слова, он не должен коситься на "нас" и на наши "рукоплескания" или "свистки"; а мы не должны стоять вокруг него требовательной чернью, "бранить его" или "плевать на алтарь, где горит его огонь". Он должен помнить, что созданное совершенство воспитывает вкус толпы и возносит душу человека, но что вкус толпы снижает и опошляет художественное творчество.
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
Вот гениально высказанный, великий и непоколебимый канон художественного творчества; величайшая, царственная свобода в отношении к тому, что гласит "суд глупца и смех толпы холодной"; и величайшее, строгое, взыскательное творческое напряжение свободного Ума - таковы две первоосновы, в коих слагается и протекает "благородный подвиг" художника. И может ли быть иначе? Как найдет он верные образы для своей главной тайны, как подберет он верную земную материю, ткань из линии, масс звуков и слов для рожденных им образов, если его внимание будет разделено между тем, к чему зовет его "божественный глагол" (Пушкин), и тем, что "нам нравится"? Что создаст он, раздвоенный внутренне между таинственными зовами из глубины ("Как ропот струй, так шепчет сердца голос..." А. К. Толстой) и крикливыми голосами толпы, создающей ему "успех" или "неуспех"?.. Художник призван вести; он никого не поведет, если сам побежит за толпой. Где-то, в глубине своей души, в самом начале своего творчества, он должен дать трепетную клятву служить Богу, а не человекам; осуществлять художественный закон, а не угодничать перед людьми, не раболепствовать перед диктаторами, не гоняться за площадной модой. Только тогда он сумеет "благоухающими устами поэзии навевать на души то, чего не внесешь в них никакими законами и никакою властью" (Гоголь).
Но если к этому призваны и сам художник, и внимающая ему душа, - то эта духовная свобода от всяческой непредметности, и эта совестливая сосредоточенность на "строгой тайне" искусства и на ее "сокровеннейшей небесной музыке" (Гоголь) является основным законом для художественного критика.
Критик призван быть не любезным льстецом, не придирчивым ругателем и не эмоциональным болтуном, несущимся за своими или (еще хуже) за чужими "импрессиями". Он призван видеть вместе с артистом ту тайну, которую тот изображает; но, кроме того - еще и самое творящую душу артиста, его дар, его путь, его срывы и взлеты. Он должен помогать художнику: - оберегать его свободу от толпы и помогать его творческим напряжениям. Для этого критик должен быть прозорлив, предметен и честен и прежде всего - он должен быть сам свободен от моды, от толпы, от личных
пристрастий и от соблазнов знакомства. И далее, критик есть воспитатель зрителя и слушателя. Он должен видеть не менее артиста, но более рядового зрителя; показывать художнику душу зрителя и показывать зрителю душу художника. Критик должен быть свободным мастером главного, но не в творчестве, ибо тогда он сам стал бы художником, а в созерцании и в его осмысливании... И ныне, когда на великих просторах русской культуры воцарилась чернь, худшая разновидность ее - полуобразованная чернь, с ее материализмом, пошлостью, заносчивостью и воинственной требовательностью; когда подъяремное русское искусство под угрозами этой черни утратило свою свободу и вынуждено вот уже пятнадцать лет слушать "суд глупца" и вменять его себе в закон; когда идея художественной критики поругана литературными лакеями советчины и критик стал политическим сыщиком, - мы должны спокойно и уверенно развернуть знамя нашей исконной русской художественной традиции; и более того - мы должны осуществлять до конца ее заветы в творчестве, в восприятии и в критике. И этим растить, углублять и умножать русское национальное художество.
http://www.pravoslavie.ru/jurnal/051025140912
