Эта книга воспоминаний офицера дореволюционной русской армии Ю. Макарова (полные его имя-отчество, а также годы жизни нигде не указаны), отрывки из которой публикуются ниже, вышла в Буэнос-Айресе в 1951 году. В предисловии автор сообщает о себе, что его предки - "обыкновенные костромские мужики, с незапамятных времен для своего скудного пропитания рубившие густой Костромской лес и ковырявшие неплодородную Костромскую землю". И далее: "Мой прадед Карп Федорович был флота лейтенантом и под командой Алексея Орлова громил турецкий флот при Чесме. Сын его, Егор Карпович, мой дед, в молодых годах сражался под Бородиным и в 1814 году в рядах Галицкого мушкетерского полка входил в Париж.
Вернувшись с войны, дед прослужил еще лет десять, в чине премьер-майора вышел в отставку и поселился в своей Галицкой деревне Бортникове. Еще года через два он женился, больше по расчету, чем по любви, на молодой, некрасивой, но довольно богатой ярославской девице Надежде Ивановне Ростовцевой". Отец Макарова "рос умным и серьезным мальчиком и ученье ему давалось легко. Бабушка выучила его русскому, французскому и немецкому языкам и подготовила его так хорошо, что вступительный экзамен он выдержал первым и так и шел все четыре года, окончив с "занесением на мраморную доску". В 1852 году Макарова-старшего отдали в "Школу Гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, которую когда-то окончил Лермонтов и куда в том же 1852 году был принят Модест Мусоргский, будущий композитор"; через четыре года он "вышел прапорщиком в Измайловский полк", а еще через год в 1863-м - в отставку. В деревне его выбрали мировым судьей, и в результате он всю свою жизнь посвятил земству. Ю. Макаров учился в Ярославском кадетском корпусе, в 1903 году поступил в Первое Павловское военное училище. Затем служба в Семеновском полку, участие в сражениях Первой мировой, распад полка в связи с октябрьским переворотом, эмиграция...
РАЗБИВКА ГВАРДЕЙСКИХ НОВОБРАНЦЕВ
Годы 1904 - 1906
Новобранцы, отобранные воинскими начальниками для службы в Гвардии, начинали прибывать в Петербург партиями приблизительно в начале октября. Отбирались они по росту, сложению и состоянию здоровья. Это был, действительно, цвет русской молодежи, лучшее, что давала Россия в свои лучшие отборные войска.
Уже в начале октября в полковом приказе начинали появляться такие параграфы: "Сегодня в 5 час. вечера в Михайловском манеже Его Сиятельство командир Гв. Корпуса будет производить очередную разбивку новобранцев. Для приемки новобранцев от полка нарядить и выслать к указанному часу по четыре унтер-офицера от рот Е. В. 5-ой, 9-ой и 13-ой. Для наблюдения за приемкой и для отвода новобранцев в казармы назначается подпоручик НН., которому быть в обыкновенной форме. Для унтер-офицеров форма одежды - парадная при тесаках. Для вещей новобранцев нестроевой роте нарядить подводу, которой и прибыть к задним воротам манежа по Малой Итальянской к 7 часам вечера. Туда же к тому же часу прибыть хору музыки".
К 5 часам вечера во всю длину огромного освещенного манежа стояло человек 800 парней в самых разнообразных одеяниях. Все построены по росту, в несколько рядов, один ряд от другого сажени на три. Все пострижены под машинку, шапки и картузы у всех в руках. Рядом с каждым на земле сундучок с пожитками. В манеже тепло. Слышен гул голосов, а от дыхания и прочих испарений все кажется как бы в тумане.
Разбивка дело нелегкое. В Санкт-Петербурге стояли две гвардейские пехотные дивизии. Первая - полки Преображенский, Семеновский, Измайловский и Егерский. И вторая - Московский, Лейб-Гренадерский, Павловский и Финляндский. Кроме того, стояли два полка конницы: Кавалергардский и Конная гвардия. Там же размещались: Гвардейская артиллерия, Гвардейский Экипаж, 3-й батальон стрелков и Гв. Саперный батальон. В Царском Селе стояли Кирасиры Е. В. (желтые), Лейб-Гусары и три батальона стрелков - 1-й, 2-й и 4-й Императорской Фамилии. В Гатчине квартировали Кирасиры Ее Величества (синие), а в Петергофе помещались Конно-Гренадеры, Уланы и Лейб-Драгуны.
Каждый гвардейский полк имел свой тип, который и начальством и офицерами всячески поддерживался и сохранялся в возможной чистоте. В Преображенцы подбирались парни дюжие, брюнеты, темные шатены или рыжие. На красоту внимания не обращалось. Главное были рост и богатырское сложение. В Конную Гвардию брали преимущественно красивых брюнетов. Семеновцы были высокие, белокурые и "лицом чистые", по возможности с синими глазами, под цвет воротника. Когда-то в полк Наследника Цесаревича Александра Павловича в его время все солдаты подбирались под тип Великого князя. На это обращал внимание сам Император Павел. Такого же приблизительно типа были Кавалергарды, только постройнее и половчее. Измайловцы и Лейб-Гренадеры были брюнеты, первые покрасивее, вторые пострашнее. Лейб-егеря были шатены, широкоплечие и широколицые. Московцы - рыжие. В Павловцы шли не очень высокие блондины, а в память основателя - курносые. В гусары подбирались невысокие стройные брюнеты. Такой же тип сохранялся для стрелков, причем самые красивые лицом отбирались в четвертый батальон Императорской Фамилии.
В старину гвардейская разбивка считалась делом не только трудным, но и важным. Император Александр II всегда производил ее лично. Император Александр III парадной и смотровой частью вообще интересовался мало и на разбивки не ездил. Позднее этим делом занимался Великий князь Владимир Александрович, долгие годы главнокомандующий войсками гвардии Петербургского военного округа. В описываемое мною время и позднее, вплоть до Великой войны, разбивку всегда производил командир гвардейского корпуса.
Кроме приказом назначенных офицера и унтер-офицеров, на разбивке присутствовали непременно полковые адъютанты и зачастую и сами командиры полков или их заместители. Таким образом, к 5 часам в манеже у входа собиралась блестящая толпа человек в 30-40. Все они здесь не столько по обязанности службы, сколько для того, чтобы получить в свои полки людей покрасивее и повиднее. Свой глаз всегда - алмаз.
Через несколько минут после 5-ти, обыкновенно на извозчике, подъезжал командир корпуса. Это была настолько примечательная фигура старого Петербурга, что о нем стоит сказать несколько слов.
Генерал-Адъютант князь Васильчиков, небольшого роста крепкий старик в лейб-гусарской форме, с красным лицом, толстыми губами и седой бородой, был одним из типичных представителей гвардейских начальников старой школы, то есть времен до Японской войны. В роду кн. Васильчиковых он был, кажется, третий командир гвардейского корпуса. Считая, что служба в гвардии есть не только честь, но и удовольствие, он всегда всех хвалил и зря никого не беспокоил, служа по мудрому правилу Великой Екатерины: "живи и жить давай другим". По его мнению, начальство (высшее) было создано Богом отнюдь не для устрашения, но для поощрения и наград. Он полагал, что в мирное время гвардейский солдат должен смотреть смело и весело, стройно ходить церемониальным маршем и молодцом стоять на часах. А если, не дай Бог, случится война, то сражения будут решаться для кавалерии конной атакой, а для пехоты - штыковой. А так как он твердо знал, что все это будет проделано не хуже, чем это делалось всегда, то за будущее вверенных ему войск кн. Васильчиков был совершенно спокоен. Об успехах скорострельной артиллерии он имел смутное понятие, а о пулеметах, как, впрочем, и все наши военные того времени, никакого.
По утрам командир корпуса ходил в штаб подписывать бумаги, а остальное свое время делил между Яхт-клубом и прогулками пешком по Невскому и Морской. По уставу ему становились во фронт не только встречные солдаты, но и офицеры его корпуса. Офицерам он любезно кланялся, а с солдатами неизменно здоровался. А когда их нарочито громкие ответы пугали проходивший тут же дамский пол, до которого старый гусар был большой охотник, это, видимо, доставляло ему немалое удовольствие.
Войдя в манеж и сняв при помощи вестового пальто, командир корпуса в своей красной фуражке и синей, отороченной барашком венгерке подходил к группе офицеров и здоровался. Затем все шли на середину манежа. Старший из генералов выходил вперед и кричал: "Смирно! Слушай меня! Сейчас командир корпуса с вами поздоровается. Отвечайте ему - здравия желаем, Ваше сиятельство!" Наступала тишина. Вперед выступал Васильчиков и хриплым гусарским баском кричал: "Здравствуйте, молодцы, будущие Царские гвардейцы!" В ответ раздавался гул голосов. Каждый что-то говорил. Некоторые из строя вежливо кланялись. Начиналась разбивка. Командир корпуса подходил к великанам правого фланга. Непосредственно за ним шел адъютант штаба войск гвардии со списками, а рядом становился огромный и широченный детина - старший унтер-офицер Е. В. роты Преображенского полка, всегда один и тот же. После командира корпуса на разбивке он был главным действующим лицом. В двух шагах за ним, левее, двигалась группа офицеров. Немножко поодаль, с другой стороны, становились унтер-офицеры приемщики.
Подойдя к правофланговому и внимательно на него посмотрев, командир корпуса подымал руку и мелом ставил у него на груди "Г". В ту же секунду великан, Преображенский унтер, хватал его за плечи и с зычным ревом "Преображенский" пускал волчком в группу приемщиков. Там его подхватывали и провожали к тому месту у стены, где стояли остальные преображенские приемщики. Правильность разбивки не пострадала бы, конечно, если бы разбиваемые просто отходили к своим приемщикам, но такова была вековая традиция. Нужно было именно швырнуть. И чем беспомощнее и смешнее совершал свой полет парень, тем считалось лучше. Операция была совершенно безопасна. Упасть не было никакой возможности. Из рук преображенца беспомощный новобранец сразу же попадал в объятия своих же будущих однополчан, что, быть может, имело даже некоторый символический смысл.
Цифры мелом на груди обозначали: 1 - Преображенский, 2 - Семеновский, 3 - Измайловский, и т. д. 1 подчеркнутое обозначало Кавалергардский, 2 подчеркнутое - Конная гвардия, 8 подчеркнутое - гусары и т. д. Из партии в 800 человек первые три сотни были обыкновенно народ исключительно видный и красивый. За них шла борьба. То и дело к корпусному командиру подвигался то один, то другой офицер и, указывая на какого-нибудь молодца, говорил: "Ваше С-во, вот этого нам дайте". Группа медленно подвигается по фронту. В середине шеренги стоит красавец-блондин, румяный и круглолицый. Семеновский адъютант давно уже на него нацелился. "Ваше сиятельство, вот этот голубоглазый - совершенно семеновский тип!" - "Я вам и так уже молодцов дал сегодня! - ворчит генерал. - Ну да Бог с Вами". Рука в белой перчатке подымается, и на груди у красавца вырастает двойка. "Семеновский!" - орет преображенец, и новорожденный семеновец перелетает в объятия своих однополчан.
Для огромного большинства разбиваемых решительно все равно, в какой полк они попадут. Но некоторые новобранцы выражают пожелания. "Дозвольте в Измайловский", - заявляет какой-нибудь армяк. "Зачем тебе?" - "Брат там у меня в третьей роте. Очень хвалит". На груди армяка появляется тройка, и одним измайловцем становится больше. Несмотря на то, что все новобранцы знают, что в кавалерии служить труднее, а главное, дольше, чем в пехоте, есть такие, которые не могут устоять перед блеском формы и просятся в конницу. Послать в деревню свой портрет в бобровой шапке с султаном, в красной венгерке, в белом ментике и с саблей - слишком большое искушение. Наивные молодые люди еще не знают, что можно иметь отличный потрет на коне и за все время службы ни разу не подходить к лошади. В районе расположения всех пехотных полков имеются отличные фотографии, где снимается только голова, а все остальное уже готово. Сидит Лейб-Егерь в своей собственной форме - в мундире с лацканом и в кивере. Все это в красках. Лицо розовое, мундир черный, лацкан зеленый и т. д. В правой руке он держит обнаженный пехотный тесак, выкрашенный в серебряную краску. А под егерем конь, масть по выбору. У коня все четыре ноги на воздухе, серебряные подковы и в каждой подкове золотые гвоздики. На паспарту золотой вязью написано: "В память моей военной службы". Такое изображение стоит полтора целковых.
После 7 часов разбивающие и разбиваемые начинают заметно уставать. Последние ряды проходят быстро, руководствуясь главным образом тем, в какую часть сколько еще нужно додать. К 8 часам разбивка кончена. Разбирают сундуки, начальство уезжает, и партии с унтер-офицерами по бокам и с хором музыки впереди под воинственный марш расходятся по своим казармам, а иногородние по вокзалам.
Но и это еще не конец. В тот же вечер у полковой канцелярии новобранцы разбиваются по ротам, из которых каждая также имеет свой тип. И только поздно вечером уставшие и обалдевшие от новых впечатлений молодые гвардейцы садятся за ужин и укладываются спать, с тем чтобы на другой день в 5 часов утра сходить в баню и, облачившись во все казенное, начать службу царю и отечеству.
"ПОЛКОВЫЕ ДАМЫ", ИЛИ "ЖЕНЫ ОФИЦЕРОВ"
В Собрании (подразумевается Собрание офицеров Семеновского полка. - Ред.) по неписаному правилу подымать разговор о знакомых дамах, а тем более о женах своих офицеров, считалось верхом неприличия. Но в откровенных беседах с глазу на глаз о том, что должны представлять собой жены офицеров, конечно, говорили, и по этому вопросу, как себя помню, существовало два мнения.
Защитники института "полковых дам" говорили приблизительно так: Семеновский офицер не может жениться на "неподходящей к полку" особе. Условия "подходящности" следующие: хорошая семья, хорошее воспитание и безупречная репутация. Звание жены Семеновского офицера столь же высоко и почетно, как и звание ее мужа. По закону, для того, чтобы жениться, офицер должен спрашивать разрешения командира полка. Но это еще мало. О будущих женах офицеров нужно собирать справки, и чем больше в этом деле будет создаваться затруднений, тем лучше. Но зато уже, когда все сроки прошли, все условия выполнены и разрешение получено, то жена офицера как бы "принимается" в полк, точь-в-точь как в свое время был принят в полк ее муж. С этой поры она вступает в корпорацию "полковых дам", становясь к жене командира полка приблизительно в те же отношения, как ее муж к командиру.
Писаной субординации для "полковых дам" нет, но неписаная имеется, и выражается она в приветствиях, визитах и т. п. Теоретически жена командира полка, если понадобится, может дать жене молодого офицера "совет" сделать то-то и то-то или не делать того-то и того-то. Полковые дамы - это одна семья, женщины одного круга и воспитания, и в этом случае только естественно, если более пожилые и опытные будут направлять на путь истины молодых и более легкомысленных.
Другая сторона говорила так: никаких "полковых дам" нет и быть не должно. Для хорошего военного жена всегда лишнее место уязвимости. Поэтому самое лучшее, если офицер не женится вовсе. Существуют же в России старые кавалерийские полки, где по традиции моложе полковничьего чина офицер жениться не может. А иначе выходи из полка. И в смысле товарищества и боевой доблести это лучшие во всей нашей армии полки. Но если уже офицер иначе не может и все равно этот шаг сделает, то в выбор его никто не имеет права вмешиваться. Единственная оценка, которая должна применяться к жене офицера, это хорошая она жена своему мужу или плохая.
Корпорация "полковых дам" не только бесполезна, но и вредна. Офицеров полка связывает очень многое: форма, служба, общие интересы, полковые традиции, полковое товарищество в мирное время и боевое в военное. Все это настолько наполняет жизнь, настолько со всех сторон опутывает человека, что неминуемая разница характеров, некоторая разница социальных кругов и часто весьма крупная разница материального положения - все это отходит на задний план и перестает чувствоваться. Полк десятки людей сбивает в одну семью и вырабатывает свой тип. И в выработке этого типа громкие фамилии и швыряние деньгами никакой роли не играют. Сбить в одну семью пятнадцать офицерских жен нет абсолютно никакой возможности, хотя бы уже потому, что, кроме одинаковой формы, их мужей ничто в сущности между собой не связывает.
Попытаться ввести в среду офицерских жен какое-то подобие субординации - противоестественно и нелепо. Полковник всегда старше капитана годами, службой в полку и опытностью. Свою долю почтения и уважения от младших он получает законно и натурально. Но предположите, что такой сорокалетний холостяк-полковник, с 20 годами службы в полку, пожелает жениться на 20-летней девочке, только что со школьной скамьи. И 30-летняя жена капитана, мать троих детей, должна будет стать к ней в положение младшей, уступать ей место, являться к ней первая с визитом и т. д.
Уже по своей природе во всякие свои объединения - особенно лишенные прямой, непосредственной цели - женщины, к какому бы они кругу ни принадлежали и как бы воспитаны ни были, неминуемо вносят мелочность, откуда пикировки, пересуды, сплетни. Конечно, нельзя требовать, чтобы все 45 офицеров полка были между собой закадычными друзьями. Но при помощи внеслужебной дисциплины, которая существует в Собрании, легко добиться, что весьма мало симпатизирующие друг другу люди будут во внешне приличных отношениях. С женщинами даже таких скромных результатов добиться немыслимо. Среди дам всегда найдутся "неразлучные приятельницы", но будут и такие, которые "не выносят" и "терпеть не могут" друг друга, чувств этих своих скрывать не станут и, разумеется, всеми силами будут стараться втянуть в свои распри и мужей. И это еще не все. В таких полковых "семьях", с включением туда и жен, неминуемо заводятся ухаживания, флирты и, как неизбежное следствие их, дуэли, разводы, обмены женами и стремительные уходы из полка.
В мое время оба эти течения вылились в нечто среднее, но со значительным уклоном в сторону второго. "Полковые дамы" существовали, но в полковой жизни участия почти не принимали.
При женитьбе повелительно вставал один насущный вопрос. Вопрос материальный. Если холостому офицеру его личных средств хватало только на себя, а у невесты не было ничего, тогда приходилось уходить и искать службу, которая оплачивалась лучше, чем офицерская.
Считалось, что все жены офицеров должны быть между собой знакомы. Для этого каждая должна была побывать у каждой в приемные дни, между 5 и 7-ью часами вечера. Считалось достаточным это сделать раз в году. Младшие начинали, старшие отвечали.
Для того чтобы узнавать жену своего товарища на улице и в публичных местах, те же ежегодные визиты к полковым дамам должны были проделывать и все офицеры. Для молодежи это была довольно тяжелая повинность. Для храбрости отправлялись обыкновенно по двое, на одном извозчике. Покончить с этим делом нужно было до второй половины ноября, до полкового праздника. Тогда же, до праздника, полагалось быть у жены командира полка.
Но вот настал приснопамятный август 1914 года. Полк ушел на театр военных действий, полковые дамы остались в Петербурге. Сколько тысяч лет воюют люди - столько тысяч лет близкие воинам женщины думают и чувствуют одно и то же. Воевать нелегко, но иметь близкого человека в постоянной опасности, засыпать и просыпаться с мыслью, где он, что с ним, вот он сейчас, может быть, в эту самую минуту лежит на земле и истекает кровью, а я этого не знаю и не могу ему помочь... -это, пожалуй, еще тяжелее, чем воевать.
И в эти дни в Петербурге случилось то, что было понятно и естественно. Жен офицеров, прежде едва знакомых друг другу, соединило и сроднило чувство общей тревоги перед лицом общего испытания.
Как много всяких вещей, собранных с такой любовью и трогательной заботой, пришлось на войне выкинуть за полнейшей их бесполезностью... Сколько денег, подарков и всякой ласки получили от молодых "барынь" верные, но плутоватые денщики, чтобы они только получше смотрели за "поручиком" или "капитаном".
А когда полк ушел, то стали ездить и звонить в командирский дом, куда раньше морщась ездили раз в год. И сам собою образовался "Семеновский дамский комитет", а жена поведшего полк командира, Мария Владимировна Эттер, оказалась его председательницей, душой и главной пружиной.
Семеновский формуляр у М. В. был самый блестящий. Ее отец, граф В. П. Клейнмихель, был когда-то нашим командиром, и она в полку родилась. А потом, выйдя замуж за И. С. Эттера, когда он был еще в молодых чинах, прошла с ним, так сказать, все должности от младшего офицера и до командира. Никаких специфических черт "матери-командирши" у нее не было. В мирное время она жила замкнуто и заботилась о муже и о сыне, 15-летнем лицеистике. Но с уходом полка на войну семья М. В. выросла сразу до четырех тысяч.
От мужа, с которым у нее было установлено подобие телеграфного и письменного "кода", М. В. всегда имела самые быстрые и самые верные сведения о том, где полк: в походе, в резерве, в бою или на отдыхе. И понятно, что одноэтажный деревянный дом на углу Загородного и Рузовской был магнитом, к которому тянулись сердца всех женщин, у которых в полку были близкие.
По роковой ошибке, допущенной нашим начальством, наш полк, как и все полки русской армии, вышел на войну в переполненном составе. В ротах было по четыре офицера, фельдфебеля стояли на взводах, старшие унтер-офицеры в строю за рядовых. Ошибка, за которую нам пришлось дорого заплатить, когда в первые же месяцы войны половина командного состава оказалась выбитой.
Благодаря непомерному количеству ушедших офицеров, сразу же по своем возникновении дамский комитет необычайно разросся. Кроме жен, естественным путем туда вошли матери, сестры, тетки, невесты. С каждым новым поступлением офицеров пополнялся и комитет, который сразу же повел дело энергично и умело. Конечно, никаких благотворительных чаев или бриджей не устраивали, а первым делом обложили взносами самих себя, а для этого сократили свои расходы. Те, кто держали лошадей, стали ездить на извозчиках и на трамвае. Прекратили приемы, отпустили лишнюю прислугу, если эта прислуга сама не нуждалась в помощи. Молодые красивые женщины перестали ездить в рестораны и вместо 10 новых платьев в год носили и переделывали старые. Сначала взялись за семьи ушедших с полком подпрапорщиков и фельдфебелей. Всем им полагался "паек", но был он совершенно нищенский. Затем по возможности выясняли адреса в Петербурге и окрестностях семейств запасных солдат, ушедших с полком. Их было не много, но такие были. И нужно отдать полную справедливость женщинам этого поколения. Вся эта помощь вовсе не носила характер "благотворительности". Считалось и говорилось так: наши мужья и сыновья сейчас рядом, бок о бок, дерутся и страдают, помогают и выручают друг друга. Также и мы, женщины, должны и обязаны друг другу помогать.
Одним из видов помощи было шитье белья из готового материала по специальной расценке, в зависимости от положения и возможностей каждой семьи.
Другое дело комитета была забота о наших раненых, солдатах конечно, об офицерах и так было кому позаботиться. Для этого собирали справки по госпиталям, навещали и баловали своих.
Наконец, собирали и отправляли в полк посылки, опять-таки для солдат же, с бельем, табаком, чаем, сахаром, сладостями и т. д. Посылки офицерам отправляли их семьи, но посылались они также через Комитет.
В конце августа 14 года начались потери. Сначала привезли одного убитого, потом двух, потом пять и понемножку цементными гробами заполнилась вся нижняя церковь полкового Собора.
Всех привезенных убитых М. В. всегда встречала на платформе сама. И делала она еще больше. Когда от мужа на еЈ имя приходили телеграммы о потерях, она брала эти телеграммы и отправлялась сообщать страшные новости матерям и женам. Другая бы сказала по телефону, кружным путем кому-нибудь из не очень близких, чтобы потихоньку, осторожно подготовили. Но она считала это своим священным долгом и все удары наносила самолично.
Убитых привозили с Варшавского или с Балтийского вокзала, обыкновенно под вечер. К какой-нибудь 10-й или 6-й запасной платформе должен подойти товарный поезд. На пустой платформе кучка людей. Маленький о. Иоанн Егоров, протодьякон Крестовский, рядом солдат-псаломщик; у него в руках кадило и узел с траурным облачением. Пять певчих. Несколько офицеров - или раненые на излечении, или сами на днях едущие в полк, М. В. Эттер и несколько женщин в черном. Среди них одна в густой черной вуали, так что почти нельзя узнать, кто она. Сейчас она главное лицо. К ней не подходят и с ней не здороваются, только почтительно кланяются издали, а она этих поклонов не замечает. Около нее две-три женщины в черном, самые близкие: мать, сестра. О том, что случилось, она знает уже несколько дней. Все эти дни она держалась изо всех сил, только молилась и плакала у себя в комнате. Но сейчас она боится, что не выдержит... Очень уж страшно это первое свидание после разлуки. Только бы не вздумалось кому-нибудь из чужих подойти, взять за руку, поцеловать, обнять... Она как стакан, налитый с верхом. Тронуть его - и все разольется. Ждать приходится долго. Иногда час, иногда больше. Наконец показалась голова бесконечного товарного поезда. Но платформа пуста. Разгружать будут завтра. Сейчас разгрузят только один вагон. Поезд подполз и с грохотом и лязгом остановился. Весовщик по бумажке нашел вагон, щипцами отщелкнул пломбу, откатил дверь и, сняв фуражку, посторонился. В вагон вошло духовенство и стало облачаться. За ними тихо, давая друг другу дорогу, вошли все, женщины впереди, мужчины сзади. В глубине на полу длинный узкий цинковый ящик. На плоской крышке проволокой крест-накрест припаяны ножны и шашка с красным потрепанным темляком. Над ними прикреплена смятая, выцветшая от дождей и солнца защитная фуражка. Раздают свечи. Раздувая кадило, тихо рокочет протодьякон: "Благослови, Владыко..." - "Благословен Бог наш...", - тихим и грустным голосом отвечает о. Иоанн. И тихо, в четверть голоса, но необычайно согласно и стройно вступают певчие: "Благословен еси, Господи, научи мя оправданием Твоим, усопшего раба Твоего упокой, презирая его все прегрешения..."
Из всех христианских обрядов нет трогательнее и утешительнее нашей православной панихиды. Столько сотен лет и столько миллионов убитых горем людей молились под эти слова и слушали эти полные простоты и тихой грусти напевы, что и эти слова и эти напевы сами по себе приобрели чудодейственную силу посылать примирение и успокоение измученной и страдающей душе.
Пропели вечную память. Офицеры подняли ящик на плечи. Иначе нести нельзя, не за что взяться. Перенесли на товарный двор, где стояли полковые дроги, самые простые, черные, в две лошади. Маленькая процессия потянулась по Измайловскому проспекту, повернула по 1-ой роте, пересекла Забалканский и вышла на Загородный. Когда поравнялись с командирским домом, раздались удары колокола. Это полковой Введенский собор мерным торжественным звоном встречал еще одного своего прихожанина.
