Большой Будда в городе Лэшань (что значит - гора Радости) - один из главных туристических аттракционов Сычуани, расположенный в ста с лишним километров на юг от Чэнду. Теперь к нему ведет современное скоростное шоссе, пока еще почти пустынное: местные водители из экономии или, может быть, глухого чувства протеста стараются ездить по старым бесплатным дорогам. Два часа езды по автостраде и пыльным улицам Лэшаня, сдобренные скучным разговором с водителем (увы, разговор с китайцем редко бывает интересен для русского), и вы у цели. Стоянка у входа во владения Будды забита автобусами и галдящими экскурсантами. Заплатив обычную в этих краях туристическую таксу в десяток долларов, вхожу в ворота и поднимаюсь по длинной каменной лестнице. Какая-то сила увлекает меня на боковую дорожку в тишину стороннего парка. Мое любопытство вознаграждено. Я открываю скопление второстепенных, но милых достопримечательностей: небольшой сад в китайском стиле с галереями, оранжевыми карпами в пруду и маленьким водопадом; павильон в честь знаменитого поэта XI в. Су Дунпо, который вроде бы здесь учился; музей главного китайского академика Го Можо, здешнего уроженца, и даже его памятник: академик смотрит на раскинувшийся перед ним город Лэшань, где повсюду кипит строительство и прямо напротив, у самой излучины реки, уже поднялись два небоскреба уездного масштаба. На вершине холма высится старинная тринадцатиярусная пагода из серого кирпича. На железной двери пагоды висит большой ржавый замок.
Возвращаюсь к людскому потоку и иду к своей главной цели. Мой путь лежит через чань-буддийский храм, превращенный ныне в торжище для туристов. Есть здесь и современная статуя строителя Большого Будды, монаха Хайтуна: он сидит, подавшись в сторону, с напряженным лицом и четками в руках. Социалистический романтизм в буддийской упаковке.
Но вот и виновник окрестной суеты. Это самая большая в мире статуя, имеющая в высоту 71 м. Почему именно столько? Потому что такая высота в китайском исчислении равняется 360 китайским саженям - числу символическому: столько дней в китайскому году, жизненных точек в теле и т.д. Вырубленная в скале статуя изображает грядущего будду, которого зовут в Китае Милэ (санскр. Майтрейя). Дальневосточный мессия сидит лицом к водной шири, положив руки на колени. В этом месте сливаются воды трех рек, создавая опасные буруны и водовороты, что доставляют немало хлопот местным лодочникам. Поэтому упомянутый выше монах Хайтун и решил выставить здесь гигантскую статую будды Милэ - для умиротворения природных стихий. Много лет Хайтун ходил по городам и весям, собирая средства на постройку статуи, и наконец, в 713 году, смог начать ее строительство. Рассказывают, что местный правитель потребовал от Хайтуна передать ему собранные деньги, на что тот ответил: "Я скорее выколю себе глаза, чем отдам сокровища Будды!" Когда же чиновник явился к монаху за деньгами, тот выхватил нож и исполнил свое обещание. Сконфуженный вымогатель отступился. Хайтун вскоре умер, но его дело было продолжено правителями Сычуани. Работы закончились только через 90 лет, причем за это время воды реки действительно стали заметно спокойнее. Современные ученые, впрочем, находят этому факту материалистическое объяснение.
Гигантские статуи Будды не такая уж редкость в Сычуани: их здесь насчитывается до двух десятков. Но Большой Будда в Лэшане создан раньше других и намного их крупнее. Сама идея создания огромной статуи верховного божества принадлежит еще архаической эпохе, озабоченной лишь точностью воспроизведения иконографического канона и не знающей собственно эстетических запросов. Строители Большого Будды были уверены, что великое должно выражаться в большом размере. Они еще не понимали, что миниатюра дает больше выразительных возможностей. Их гигантомания вдохновлена не умилением и восторгом, а ужасом бесконечности и чувством собственной ничтожности. Школярская добросовестность в сочетании с откровенно условным реализмом каменного великана только усиливают впечатление несуразности и нелепости: вот длинные уши будды, в которые может залезть человек, а то и не один; вот тщательно выписанные складки туники, которые служат еще и водостоками; вот ногти на ногах гиганта: на каждом из них усядется целая группа школьниц. Надо отдать должное трудившимся здесь каменотесам: анатомические пропорции тела соблюдены довольно точно. Здесь не обошлось без некоторых технических приемов: перед началом строительства в соседнем храме был создан трехметровый макет будущей статуи, которым руководствовались в своей работе мастера.
Поток зрителей, кажущихся на фоне колосса муравьями, обтекает с разных сторон его голову и зигзагами струится по скале вниз к его стопам. Каждый старается найти самую удобную точку для обзора статуи - и не находит. Вверху можно видеть только профиль лика Прозревшего, тогда как его туловище и ноги исчезают под обрывом. Внизу почти весь обзор занимают гигантские колени статуи, над которыми где-то в небесной вышине плывет ее бесстрастное лицо. Зритель обречен смотреть на статую в боковом ракурсе, искажающем восприятие и придающем мессии какой-то нереальный, почти гротескный вид. Рассказ о том, как монах Хайтун выколол себе глаза перед алчным чиновником, лишь с необычной резкостью подтверждает тот факт, что Большой Будда и не предназначен для созерцания. Реальность в буддизме есть не что иное, как "тело Будды", и гигантская статуя грядущего Будды, в сущности, призвана напомнить зрителю о том, что ему, как сказал поэт, "дано тело" и что именно это тело связывает его с истинно сущим. Тело есть не-мыслимое в нас; оно ставит предел нашему сознанию и пониманию, оно неудобно мысли. Так же неудобно нам присутствие этого каменного гиганта, заставляющего ощутить мизерность и иллюзорность нашего "я". И так же властно требующего раскрыться вселенской "единотелесности". Мы достигаем состояния Будды, говорили в Китае, когда "сердце сливается с основанием каменных колонн".
Примечательно, что до середины XVII в. тело Большого Будды до самой головы было скрыто тринадцатиэтажным храмом, изначально называвшемся Павильон Великого Образа (эта постройка была уничтожена пожаром во времена смуты). Название храма взято из даосского канона "Дао Дэ цзин", где дается совет "держаться Великого Образа". Комментаторы поясняют, что Великий Образ - это "мать всех образов", которая сама не имеет ни формы, ни качества, но "входит во все образы". Кроме того, этот "образ" обозначает исток восприятия, его мельчайшее качество, предел конкретности в опыте. Держаться такого образа можно только одним способом: отстраниться от всего, что наполняет сознание, и предоставить всему возможность быть, чем угодно. По словам одного древнего толкователя, речь идет о том, чтобы "держаться не держась и держаться неудержимого". Такая вот китайская премудрость: образ - не образ, держаться - не держаться, предельно великое есть предельно малое и т.д.
Эта китайская псевдодиалектика помогает понять, почему буддизм, который учит постигать пустоту и иллюзорность всех образов, создал огромный сонм будд и никогда не впадал в иконоборчество. В том-то и дело, что для буддистов все явления в мире служат как раз самым достоверным свидетельством реальности незримого и бесформенного. Пустота - всегда в "ином", в собственной "тени", которая есть не присутствие и не отсутствие, а всегда иное, спонтанное и неудержимое событие и, наконец, всеобщая со-бытийственность, которая открывает другое видение, за-умь бытия. Интересно, что лет двадцать назад какой-то посетитель "открыл", что очертания скал, в которых вырублен Большой Будда, напоминают статую лежащего Будды. Воистину, будды - как грибы: если увидел одного, ищи рядом другого - в другом измерении.
Китайская метафизика обращена не к уму, а к (за)данности тела, чистой конкретности существования, которая предшествует и опыту, и знанию. "Это сердце - вот Будда", - гласит главная формула китайских буддистов. Чье сердце? Ничье. Еще ничье... Современные китайские философы придумали для этого понятие "внутренней трансценденции". Звучит почти как деревянное железо, но прижилось в литературе....
Во всяком случае, тело Большого Будды ничего не выражает и не обозначает. Оно - метасимвол культуры, удостоверяющий совпадение несходного, чудесность реального и реальность чуда. Оно - метафора несказанного, ложь лгущая о себе. Образ глубоко двусмысленный: не случайно в последующие эпохи осмысление тела Будды пошло по двум очень разным направлениям.
С одной стороны, буддизм поощрял тенденцию к созданию натуралистически точной копии природы, а в действительности - идеальной маски реальности, безупречной иллюзии, которые выступают знаком абсолютной естественности, нетварности сущего. Именно в буддийской традиции создавались образцы (мнимо-) реалистической скульптуры. Существовал даже обычай выставлять в храмах мумифицированные тела святых подвижников. Вожди современных буддийских сект считаются "живыми Буддами". Крайним выражением этой тенденции служат, пожалуй, японские сады, предъявляющие полную иллюзию "дикой природы".
С другой стороны, буддизм старался держать как бы ироническую дистанцию по отношению к образам собственной святости, намекая тем самым на внутреннюю, не-мыслимую глубину духовного постижения. Эта линия особенно плодотворно проявилась в Китае, возможно, благодаря влиянию даосизма. Ею порожден, в частности, дальний потомок сычуаньского колосса - так называемый "толстобрюхий Милэ". Этот образ толстого взахлеб смеющегося будды необыкновенно популярен в Китае. Он ближе и роднее всех прочих богов, потому что возвращает святость в материальный мир или, если угодно, поднимает материальный мир до святости. Он - лучшая иллюстрация к буддийской идее "передачи истины от сердца к сердцу", подлинной коммуникации, которая есть то, что сообщается помимо всех значений, чистая сообщительность в каждом сообщении.
В истории китайской культуры буддизм послужил своего рода промокашкой, на которой проявились затаенные посылки китайской традиции. Этим объясняется его сила и его слабость. Несмотря на свой интеллектуальный радикализм, буддизм не мог, да и не стремился создать свой отдельный культурный мир. "Буддийский симптом" в китайском искусстве сказывается либо в буйной, доходящей до гротеска экспрессии, либо в академически-строгом реализме. Одно подразумевает другое: в культуре Дальнего Востока фантастически-реальная жизнь "как она есть" только и вырастает на пепелище безудержной экспрессии. Оба проявления буддийского симптома как бы охватывают, обступают с двух сторон классическую традицию и - расшатывают ее.
Традиция не терпит ни плоского реализма, ни буйной экспрессии. Она требует утонченно-стилизованного образа и морального усилия. В ее свете воображаемое и действительное не могут быть ни вместе, ни врозь. Ответ дан в ключевом для традиции понятии "не-двойственность". Комические персонажи - наподобие "толстобрюхого Милэ" или даосских небожителей - исправно ему служат: они олицетворяют собою знаменитое китайское гунфу - эту фантастическую действенность действительности. Но и соблазн свести воедино символическое и реальное необычайно силен. Он стал причиной больших катаклизмов в истории китайской культуры, а также того страшного психического напряжения, которое пронизывает мировоззрение японцев.
На обратном пути, устав от лазания вокруг статуи, я захожу с моими спутниками в пустынную чайную и, потягивая ароматный местный чай, смотрю из своего укрытия на этот зеленый мир и на людей, которые спешат посмотреть на Большого Будду, не догадываясь, что от рождения живут в Будде, думают и чувствуют Буддой и даже в своих заблуждениях ни на миг от Будды не отходят.
12 мая 2004 г.
Возвращаюсь к людскому потоку и иду к своей главной цели. Мой путь лежит через чань-буддийский храм, превращенный ныне в торжище для туристов. Есть здесь и современная статуя строителя Большого Будды, монаха Хайтуна: он сидит, подавшись в сторону, с напряженным лицом и четками в руках. Социалистический романтизм в буддийской упаковке.
Но вот и виновник окрестной суеты. Это самая большая в мире статуя, имеющая в высоту 71 м. Почему именно столько? Потому что такая высота в китайском исчислении равняется 360 китайским саженям - числу символическому: столько дней в китайскому году, жизненных точек в теле и т.д. Вырубленная в скале статуя изображает грядущего будду, которого зовут в Китае Милэ (санскр. Майтрейя). Дальневосточный мессия сидит лицом к водной шири, положив руки на колени. В этом месте сливаются воды трех рек, создавая опасные буруны и водовороты, что доставляют немало хлопот местным лодочникам. Поэтому упомянутый выше монах Хайтун и решил выставить здесь гигантскую статую будды Милэ - для умиротворения природных стихий. Много лет Хайтун ходил по городам и весям, собирая средства на постройку статуи, и наконец, в 713 году, смог начать ее строительство. Рассказывают, что местный правитель потребовал от Хайтуна передать ему собранные деньги, на что тот ответил: "Я скорее выколю себе глаза, чем отдам сокровища Будды!" Когда же чиновник явился к монаху за деньгами, тот выхватил нож и исполнил свое обещание. Сконфуженный вымогатель отступился. Хайтун вскоре умер, но его дело было продолжено правителями Сычуани. Работы закончились только через 90 лет, причем за это время воды реки действительно стали заметно спокойнее. Современные ученые, впрочем, находят этому факту материалистическое объяснение.
Гигантские статуи Будды не такая уж редкость в Сычуани: их здесь насчитывается до двух десятков. Но Большой Будда в Лэшане создан раньше других и намного их крупнее. Сама идея создания огромной статуи верховного божества принадлежит еще архаической эпохе, озабоченной лишь точностью воспроизведения иконографического канона и не знающей собственно эстетических запросов. Строители Большого Будды были уверены, что великое должно выражаться в большом размере. Они еще не понимали, что миниатюра дает больше выразительных возможностей. Их гигантомания вдохновлена не умилением и восторгом, а ужасом бесконечности и чувством собственной ничтожности. Школярская добросовестность в сочетании с откровенно условным реализмом каменного великана только усиливают впечатление несуразности и нелепости: вот длинные уши будды, в которые может залезть человек, а то и не один; вот тщательно выписанные складки туники, которые служат еще и водостоками; вот ногти на ногах гиганта: на каждом из них усядется целая группа школьниц. Надо отдать должное трудившимся здесь каменотесам: анатомические пропорции тела соблюдены довольно точно. Здесь не обошлось без некоторых технических приемов: перед началом строительства в соседнем храме был создан трехметровый макет будущей статуи, которым руководствовались в своей работе мастера.
Поток зрителей, кажущихся на фоне колосса муравьями, обтекает с разных сторон его голову и зигзагами струится по скале вниз к его стопам. Каждый старается найти самую удобную точку для обзора статуи - и не находит. Вверху можно видеть только профиль лика Прозревшего, тогда как его туловище и ноги исчезают под обрывом. Внизу почти весь обзор занимают гигантские колени статуи, над которыми где-то в небесной вышине плывет ее бесстрастное лицо. Зритель обречен смотреть на статую в боковом ракурсе, искажающем восприятие и придающем мессии какой-то нереальный, почти гротескный вид. Рассказ о том, как монах Хайтун выколол себе глаза перед алчным чиновником, лишь с необычной резкостью подтверждает тот факт, что Большой Будда и не предназначен для созерцания. Реальность в буддизме есть не что иное, как "тело Будды", и гигантская статуя грядущего Будды, в сущности, призвана напомнить зрителю о том, что ему, как сказал поэт, "дано тело" и что именно это тело связывает его с истинно сущим. Тело есть не-мыслимое в нас; оно ставит предел нашему сознанию и пониманию, оно неудобно мысли. Так же неудобно нам присутствие этого каменного гиганта, заставляющего ощутить мизерность и иллюзорность нашего "я". И так же властно требующего раскрыться вселенской "единотелесности". Мы достигаем состояния Будды, говорили в Китае, когда "сердце сливается с основанием каменных колонн".
Примечательно, что до середины XVII в. тело Большого Будды до самой головы было скрыто тринадцатиэтажным храмом, изначально называвшемся Павильон Великого Образа (эта постройка была уничтожена пожаром во времена смуты). Название храма взято из даосского канона "Дао Дэ цзин", где дается совет "держаться Великого Образа". Комментаторы поясняют, что Великий Образ - это "мать всех образов", которая сама не имеет ни формы, ни качества, но "входит во все образы". Кроме того, этот "образ" обозначает исток восприятия, его мельчайшее качество, предел конкретности в опыте. Держаться такого образа можно только одним способом: отстраниться от всего, что наполняет сознание, и предоставить всему возможность быть, чем угодно. По словам одного древнего толкователя, речь идет о том, чтобы "держаться не держась и держаться неудержимого". Такая вот китайская премудрость: образ - не образ, держаться - не держаться, предельно великое есть предельно малое и т.д.
Эта китайская псевдодиалектика помогает понять, почему буддизм, который учит постигать пустоту и иллюзорность всех образов, создал огромный сонм будд и никогда не впадал в иконоборчество. В том-то и дело, что для буддистов все явления в мире служат как раз самым достоверным свидетельством реальности незримого и бесформенного. Пустота - всегда в "ином", в собственной "тени", которая есть не присутствие и не отсутствие, а всегда иное, спонтанное и неудержимое событие и, наконец, всеобщая со-бытийственность, которая открывает другое видение, за-умь бытия. Интересно, что лет двадцать назад какой-то посетитель "открыл", что очертания скал, в которых вырублен Большой Будда, напоминают статую лежащего Будды. Воистину, будды - как грибы: если увидел одного, ищи рядом другого - в другом измерении.
Китайская метафизика обращена не к уму, а к (за)данности тела, чистой конкретности существования, которая предшествует и опыту, и знанию. "Это сердце - вот Будда", - гласит главная формула китайских буддистов. Чье сердце? Ничье. Еще ничье... Современные китайские философы придумали для этого понятие "внутренней трансценденции". Звучит почти как деревянное железо, но прижилось в литературе....
Во всяком случае, тело Большого Будды ничего не выражает и не обозначает. Оно - метасимвол культуры, удостоверяющий совпадение несходного, чудесность реального и реальность чуда. Оно - метафора несказанного, ложь лгущая о себе. Образ глубоко двусмысленный: не случайно в последующие эпохи осмысление тела Будды пошло по двум очень разным направлениям.
С одной стороны, буддизм поощрял тенденцию к созданию натуралистически точной копии природы, а в действительности - идеальной маски реальности, безупречной иллюзии, которые выступают знаком абсолютной естественности, нетварности сущего. Именно в буддийской традиции создавались образцы (мнимо-) реалистической скульптуры. Существовал даже обычай выставлять в храмах мумифицированные тела святых подвижников. Вожди современных буддийских сект считаются "живыми Буддами". Крайним выражением этой тенденции служат, пожалуй, японские сады, предъявляющие полную иллюзию "дикой природы".
С другой стороны, буддизм старался держать как бы ироническую дистанцию по отношению к образам собственной святости, намекая тем самым на внутреннюю, не-мыслимую глубину духовного постижения. Эта линия особенно плодотворно проявилась в Китае, возможно, благодаря влиянию даосизма. Ею порожден, в частности, дальний потомок сычуаньского колосса - так называемый "толстобрюхий Милэ". Этот образ толстого взахлеб смеющегося будды необыкновенно популярен в Китае. Он ближе и роднее всех прочих богов, потому что возвращает святость в материальный мир или, если угодно, поднимает материальный мир до святости. Он - лучшая иллюстрация к буддийской идее "передачи истины от сердца к сердцу", подлинной коммуникации, которая есть то, что сообщается помимо всех значений, чистая сообщительность в каждом сообщении.
В истории китайской культуры буддизм послужил своего рода промокашкой, на которой проявились затаенные посылки китайской традиции. Этим объясняется его сила и его слабость. Несмотря на свой интеллектуальный радикализм, буддизм не мог, да и не стремился создать свой отдельный культурный мир. "Буддийский симптом" в китайском искусстве сказывается либо в буйной, доходящей до гротеска экспрессии, либо в академически-строгом реализме. Одно подразумевает другое: в культуре Дальнего Востока фантастически-реальная жизнь "как она есть" только и вырастает на пепелище безудержной экспрессии. Оба проявления буддийского симптома как бы охватывают, обступают с двух сторон классическую традицию и - расшатывают ее.
Традиция не терпит ни плоского реализма, ни буйной экспрессии. Она требует утонченно-стилизованного образа и морального усилия. В ее свете воображаемое и действительное не могут быть ни вместе, ни врозь. Ответ дан в ключевом для традиции понятии "не-двойственность". Комические персонажи - наподобие "толстобрюхого Милэ" или даосских небожителей - исправно ему служат: они олицетворяют собою знаменитое китайское гунфу - эту фантастическую действенность действительности. Но и соблазн свести воедино символическое и реальное необычайно силен. Он стал причиной больших катаклизмов в истории китайской культуры, а также того страшного психического напряжения, которое пронизывает мировоззрение японцев.
На обратном пути, устав от лазания вокруг статуи, я захожу с моими спутниками в пустынную чайную и, потягивая ароматный местный чай, смотрю из своего укрытия на этот зеленый мир и на людей, которые спешат посмотреть на Большого Будду, не догадываясь, что от рождения живут в Будде, думают и чувствуют Буддой и даже в своих заблуждениях ни на миг от Будды не отходят.
12 мая 2004 г.
 СПЖ кв.jpg)
