В поисках утраченного Рая

(Тобольск: Общественный благотворительный фонд «Возрождение Тобольска». Дизайн И. Лукьянов. 2023 г.)

нет истины, где нет любви[1].

А.С. Пушкин

Рай, на языке Св. Писания, это место, где находится Господь. Рай – это пространство вечной жизни и первозданное состояние человека, утраченное вследствие грехопадения прародителей – Адама и Евы. Первые люди пребывали там в постоянном богообщении, в состоянии христианской радости. И в тоже время Рай, в эсхатологическом понимании, это грядущее состояние человечества, достигаемое в конце времен преодолением разделений и противоречий. Преподобный Серафим Саровский говорил, что если бы человек знал, как ужасен ад и как сладок Рай, то он готов был бы вытерпеть самые страшные муки здесь, на земле.

Герои новой книги известного современного прозаика Михаила Александровича Тарковского «42-й до востребования», не рассуждают ни о Рае, ни об аде. Они, созерцая неумолимое течение времени, испытывая горести выпавших на их долю тяжких событий, плача над родными гробами, не ругая жизнь, с надеждой проносят сквозь свое земное существование золотую, радостную мечту о чем-то неосязаемом, утраченном и духовно приближаются к нему, находясь во власти центростремительной силы веры и любви. Это состояние, наверное, можно пояснить немудреными словами послушника с Афона: «Я, быть может, спасусь, если буду усердно просить Бога, чтобы простил Он мне грехи, но если в раю я не увижу своих родителей, то буду о них скорбеть, ибо я их люблю. Какой же это будет для меня рай, если я буду там скорбеть за своих родных, которые, быть может, находятся во аде?» (Силуан Афонский)[2].

Автор, являющийся также действующим лицом книги – посвящает ее своим родственникам и современникам. А, главное, своему – земному ангелу – бабушке Марии Ивановне Вишняковой. Он не знает посмертной судьбы своих любимых родных, но от полноты своего любящего сердца представляет их всех в красках и пространствах рая земного, в зримом бытии. Он позволяет себе это допущение, ибо сказано в Писании: «он ожидал города, имеющего основание, которого художник и строитель — Бог (к Евреям 11:10).

1. Deus pictor[3]

Ты в Риме ищешь Рима, пилигрим,

Но Рима в Риме нет давно в помине.

Лишь трупы стен в растоптанной гордыне

Являет взору венценосный Рим

Где слава Рима, где его почет,

Когда твердыни поглотило тленье

И только скоротечное живет?

Франсиско де Кеведо[4]

Природа — тот же Рим и отразилась в нем.

Мы видим образы его гражданской мощи

В прозрачном воздухе, как в цирке голубом,

На форуме полей и в колоннаде рощи.

Осип Мандельштам

Бог – художник и строитель мира земного. Это своей младенческой (в начале книги – Михаил еще младенец, в Православии младенец – ребенок до 7 лет) душой чует герой. О нем трудно говорить в единственном числе, т.к. в этом возрасте он неотделим от своей бабушки Марии Ивановны Вишняковой (Тарковской). Да, это мать гениального режиссера Андрея Тарковского и первая супруга выдающегося поэта Арсения Тарковского. Этим семейным родством много облегчается понимание содержания и художественного оформления книги.

Реалистичностью книга вызывает к себе обоснованный интерес. Но она лишь отчасти автобиогафична. Хотя в повествовании много имен знаменитых, героев второстепенных и третьестепенных, даже единожды упоминаемых, хотя тщательно сформирована матрица русской жизни середины XX века, книга, в главном, – о месте человека в жизни, о духовном развитии и взрослении личности, о постижении непостижимых законов, среди которых сложнейший – неумолимая власть времени, скоротечность бытия, побеждаемые памятью. Очевидно, что реальность подчинена изменениям, ходу вещей, смене времен года, изменению человеческой внешности. Это закономерное условие бытия – кинезис, развитие жизни.

Михаил Тарковский, любящий и знающий природу, смолоду ощущает исконным чутьем, что жизнь вечна только в движении, в изменчивости, в преодолении, в трепетании, в волнении. Это он осознал с детства, будучи все время радом с бабушкой, проведшей его по дорогам русской жизни, по тропкам лесов и полей, выведшей на берега – к волнам рек и сиянию озер. Объятия русской природы для героя, что колыбель, изменяющиеся образы природы – школа жизни, в которой бабушка не столько суровый учитель, настойчивый преподаватель нравственных законов поведения, сколько помощник в познании мира. Она поясняет внуку картину бытия через «окошко несмыкаемое» его любопытства. И что же там видно?

«Окошко моё, око несмыкаемое… Я глядел им бессменно. Как-то соседи, муж с женой, мыли лыковой мочалкой собаку, добермана-пинчера по кличке Эра. На улице было прохладно, начало весны, когда особенно остро воспринимаешь именно холодок. Эра была короткошёрстная и сама по себе вызывала зябкость, а тут и вовсе в мыле стояла, дрожа и встречно упираясь телом, когда её проглаживали мочалкой, и я шкурой чувствовал, как стыло ей на ветерке. Тётя Ксеня вышла и, глянув на собаку, сказала: «Холоднo!»[5]

Щемит сердце картина единения дрожащего от холода зверя и человека, смиренно подчиняющимися диктату окружающей среды с ее сложными закономерностями. Этот, кажется, малозначительный сюжет раскрывает философскую мысль: познать что-то – значит сделать это что-то своим, имманентным своему сознанию[6]. Так и Михаил, вбирая в свое сознание озябшего мокрого пса и многие другие, даже незначительные события, накапливая, осознавая их, делает мир «своим». И книга – о том, как сначала с помощью бабушки, позже, самостоятельно и по сей день, автор-герой познает жизнь, погружая внешние ее проявления в свое сердце. Осознавая мир любовью, человек становится полноправным его обладателем.

Большая часть книги посвящена воспоминаниям Михаила о летней дачной жизни. Меняются, иногда повторяясь, названия поселков, городков центральной России, изображаются дороги с придорожными кустами и зыбкими полями, реки с катерками и пароходиками, увозящими внука с бабушкой каждое лето в разные патриархальные уголки. Что они ищут, куда стремятся, объятые быстротечностью существования? Ищут свое место в жизни? Или ими владеет идея осознания ее смысла и отыскание собственного предназначения? Высокие понятия, сложные вопросы – но такие, на первый взгляд, обыкновенные, земные ответы дает писатель: через детали, через судьбы, через ежедневность складывающиеся в причудливое полотно обыденной жизни.

Постепенно становится понятно, зачем автор так уважительно, тщательно относится к деталям-событиям. Зачем, например, заставляет читателя вместе с собой наблюдать, как моют собаку, или слушать рассказ про свое засыпание. Отчасти, чтобы передать ощущение родовой ко всему принадлежности. Но скорее, чтобы выявить, как скульптор из каменного монолита скульптуру, из сложной, спрессованной глыбы бытия – образ своей обожаемой бабушки, которая и научила внука это бытие осознавать и, не боясь жизни, ее ценить и любить.

«Лежу в кровати, ковыряю стену. Уже давно проковырял здоровую, с мой кулак, дыру с сизой пылью. Обои торчат лохмотьями. Пыль сыплется в кроватку. Нижний лепесток обоев ещё может задержать труху, но я его тереблю, и – всё на простыне. Сколько раз меня ругали, я ковыряю.

Уже давно должны «полететь сороки»: по чёрному полю стайка чёрно-белых в зелень точек, которые, съезжая вбок, куда-то едут, едут и едут… Так всегда, когда засыпаю. Но сороки не летят, и я зову бабушку:

– Бабушка, я теперь умру?

– Нет. Нет, конечно…

Утешает негромко, но без сюсюканья.

– Ты до-о-олго будешь жить…

И добавляет зачарованно:

– В двадцать первом веке тебе будет сорок два года…

«Двадцать первый век» звучит, как нечто возвышенно-фантастическое… Говорит серьёзно, чуть мечтательно, но без намёка на сожаление, на жалость, что её не будет. Как в дорогу собирает. С тихой радостью оттого, что дойду в такую даль, и за неё другой век увижу. А я леденею оттого, насколько буду пересохло-старым, и в слове «сорок» чудится рок.

Плачу и мне хочется спросить:

– Бабушка, а ты-ы-ы?»

Какой простой диалог. Бабушка в нем не кажется фигурой значительной, в сравнении, например, с решительной, страстной Марией Алексеевной Ганнибал, бабушкой Пушкина (см. В. Вересаева), которая почти сразу после рождения Александра, приняла решение продать свою квартиру в Петербурге и переехать к своей дочери в Москву, чтоб помогать ей заботится о детях и о хозяйстве. Вместе с ней поселилась в доме Пушкиных и Арина Родионовна. Мария Алексеевна занялась воспитанием и образованием внука в русских традициях. Во многом благодаря ей он стал поэтом. Или с набожной, милосердной бабушкой Алеши Пешкова Акулиной Ивановной (см. М. Горького), одарившей внука своим немудреным жизненным опытом, смелостью. Она героически спасала его от смертоносных побоев, была надежной защитой от жестокостей мира.

Бабушка Михаила Тарковского Мария Ивановна не такая яркая, решительная, но, очевидно, что это натура сложная, разносторонняя, интересная, глубокая. Она окончила, Литературный институт в Москве, писала прозу. Несмотря на то, что курит, что не покрестила внука в его детские годы, в ней присутствует тихая, в богоборческие времена не воинственная христианская вера. Мы не видим креста на шее Марии Ивановны, хотя рожденная в Царской России в семье энциклопедически образованного судьи Ивана Ивановича Вишнякова и Веры Николаевны, урожденной Дубасовой, она, конечно, была крещена в православной церкви. Но символичный крест веры и страданий присутствует во всей ее жизни.

Если охарактеризовать значение бабушки в жизни будущего писателя кратко, то можно сказать – она показывает внуку пример Предстояния перед Богом и миром, воспитывает в нем чувство благодарного восторга и благоговения перед жизнью. Передает божественную мудрость, которую нельзя получить в готовом виде, но можно обрести по мере духовного взросления.

Сызмальства Михаил выбрал лучшую сторону жизни – природу – идеальное, неподвластное тлению творение Бога-художника. Именно в природе, «на форуме полей и в колоннаде рощи», быстротечное предстает в образе вечного, незыблемого – не в пример зримо разрушающемуся тяжеловесно-материальному Риму или другим столицам, где «твердыни поглотило тленье». В природе Михаил и себя чувствует художником. Мальчик от рождения наделен чутким духовным слухом и способностью образного видения окружающей жизни, ему легко дается урок постижения красоты бытия.

«Разлётный вой электрички, полоса несущегося травяного откоса с мазаниной одуванчиков. И вот станция Тучково, площадь и посадка в автобус в какое-то Кулюбякино. И болтанка, и наконец мост через Москву-реку и выход из автобуса. И название – Поречье... Освобождающее, вольное… И уезжающий на гору автобус. И тишина, словно ждущая, пока он скроется. И тогда обступает – огромная, дышащая, живая.

Грачиные гнёзда на липах, ветерок тёплым опахальцем. Предельная какая-то свежесть, острота всего, что вокруг. Грачи не каркают, а издают глубокий, объёмный и ликующий воркоток. Бабушка тащит два узла – «наперевес». Узлы из каких-то покрывал. Идём вдоль речки, вот и деревня, и полоса огорода под капусту и картошку меж рекой и домами. Только вспахали, и вывернутые пласты земли – выпуклы и металлически-лиловы. Из них блестящие скворцы тянут червей, переговариваются жирно и довольно.

И ощущение, что мы опоздали на что-то важное, на весенние события, свеже-студёные, живящие, и ты будто виноват, что не жил здесь всегда, не делил зимы-весны…»[7]

Чтобы никогда более не опаздывать, повзрослевший Михаил Тарковский сознательно выбирает жизнь в природе – сейчас он живет в таежной деревне в Красноярском крае. Этим выбором иллюстрируется один из модусов свободного, самостоятельного бытия человека (творения). Как говорит прот. А. Геронимус, «это обращенность человека на себя и на мир»[8]. Но есть более высокий уровень – добровольная обращенность творения к Творцу и сознательная зависимость от Него. Церковь в ее человеческом аспекте возникает и возрастает как реализация именно этой установки.

Церковь – с ранних лет входит в жизнь Михаила. Вернее, наоборот, его, маленького, подводит к дверям храма бабушка, выбрав Оптину пустынь, проторив дорогу к храму чтением внуку «Братьев Карамазовых» Достоевского, посещением Третьяковской галереи, обсуждением «Войны и мира» Толстого, приобщением к великой мировой культуре в музее им. Пушкина. Мария Ивановна не проявляла явную воцерковленность, не заявляла громогласно о любови к Богу. Ее вера была проста как ее жизнь, трепетна и прикровенна, как сияние горящей лучинки. Это была кровная, «капиллярная», непресекаемая, родовая, передающаяся по наследству вера. Бабушку Марию Ивановну не назовешь книжно праведницей, т.е. той, кто строго соблюдает церковные заветы, предписанные вероисповеданием. Она строго блюдет нравственные законы, но не нянюшка-пестунья, не назидательная учительница. Она смиренная носительница истины, которую не навязывает окружающим. Это та светлая истина, о которой говорится в Священном Писании: «Кто говорит, что он во свете, а ненавидит брата своего, тот еще во тьме. Кто любит брата своего, тот пребывает во свете, и нет в нем соблазна. А кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идет, потому что тьма ослепила ему глаза» (1Ин. 2: 9–11).

Бабушка Михаила любит всех и знает, куда идти, она вместе с внуком все время в пути, как будто чует, что только «скоротечное живет». Образ бабушки Марии Ивановны небывалый в русской литературе, образ реальный, раскрывающийся в дальнейшем. Как говорит богослов свт. Григорий Нисский, «актуальная бесконечность божественного бытия определяет динамическую бесконечность человеческого пути и подвига, в котором всегда есть начало дальнейшего – даже за пределами земной жизни и самого времени»[9].

Бытие простой русской женщины Марии Ивановны продолжается в духовных исканиях и творческих открытиях ее гениального сына Андрея, в светлом, поэтическом творчестве талантливого внука Михаила. В его чистую душу бабушка перелила свет своего сердца, исполненного любви, сердца, ощущающего Бога в каждой клеточке мира. И душа мальчика откликнулась не отраженным, но собственным светом. Как радостно надо чувствовать живую красоту мира, чтобы манная каша показалась облаком, а кусочек таящего в ней масла – солнышком с живыми теплыми лучами.

Такая чистая, как у мальчика Михаила душа, может беседовать с лесом, с полевыми травами и даже различать птиц жизни и птиц смерти, которые, кажется ничем не отличаются. Но Михаил, в детстве особенно любивший пернатых, наблюдавший за ними, гнездящимися на деревьях или расплескивающими небеса, легко по ним, как по нотам, постигает книгу жизни мира.

«Мы вернулись на наше крыльцо, откуда виднелось поле с копнами, освещёнными вечерним солнцем. В эту минуту деревянно-раскатно досыпался гром в огромный ларь за полем, и бабушка, придя в своё восхищённо-эпическое состояние и дрогнув голосом, сказала, что это Илья Пророк на телеге прогромыхал по каменно-крепким облакам. И ещё что-то такое старинное и уходящее в громовую даль веков, что и меня самого потянуло туда могуче и ясно, и я дрызглыми ремешками сандалек ощутил

эту спасительную глубь, и показалось – чем крепче врасту стопами в отчую древность, тем легче мне будет выглянуть, свеситься в окошко нового дня. И не выпасть»[10].

Не выпадет малыш, потому что всегда есть «скорый в заступлении» - Святой Дух. Есть Иисус Христос, Ангел-хранитель, бабушка. И даже Илья Пророк, которого дизайнер издания Иван Евгеньевич Лукьянов изобразил в фотокомпозиции, сопровождающей этот сюжет. На фото маленький Михаил меряет ногами глубину грязи на дороге, врастает в “отчую древность”, а в верхнем регистре композиции – символичный фрагмент иконы, на которой Илья Пророк, будучи взятым на небо живым, передает в знак преемственности своему ученику Елисею свой чудесный плащ. Ассоциации сложные, но читателю много помогает редкая в оформительском искусстве, полифоничная работа художника-дизайнера издания Ивана Лукьянова – известного живописца, лауреата многих российских и зарубежных премий.

Солнце любви

Смерть и Время царят на земле, -

Ты владыками их не зови;

Всё, кружась, исчезает во мгле,

Неподвижно лишь солнце любви.

Вл. Соловьев

Книга Михаила Тарковского многоплановая, насыщенная жизненными историями, повествование живое, экспрессивное, можно сказать, скоротечное. Но во всем ее многоголосии, в многокрасочности, поэтической образности чувствуется незыблемое ядро-сердцевина – религиозный христианский идеал – «Солнце Любви». Так пояснят «строение классического смыслового акта» доктор философских наук, профессор А.Л. Казин: «В отличие от язычества, христианство есть усыновление твари небесным Отцом, и потому мерой единства всеобщего и уникального здесь оказывается любовь (она же власть, истина и красота)»[11].

Художник Иван Лукьянов для иллюстрации книги Михаила Тарковского создал художественную партитуру, которую можно так и назвать «Истина и красота». Для ее прочтения требуется высокий культурный уровень, хотя, если человек обладает духовным зрением, он сможет понять, где-то догадываясь, где-то вспоминая, замысел художника и прочувствовать художественно-смысловое единство произведения, в уникальном издании которого художник становится соавтором.

Надо сказать, что эта возможность дается, наверное, только выдающимся современным мастерам, работающим над легендарными изданиями знаменитого на всю Россию Благотворительного фонда «Возрождение Тобольска», которым уже тридцать лет руководит его основатель, известный общественный деятель, книгоиздатель, талантливый фотограф, Почетный член Российской академии художеств, коренной сибиряк, просветитель, коллекционер, строитель, садовод, селекционер Аркадий Григорьевич Елфимов. Фондом ставится задача не просто красивого издания книги, но укоренение читателя через книгу в исторической почве России. Эта задача решается издательством Фонда не только обращением к лучшим классическим и современным произведениям, но и художественным оформлением книги, в котором художник-дизайнер творчески свободен наравне с автором текста.

В древности создатели и издатели книг, изначально монахи, считали издательское дело священным, просветительским от слова свет. По мере изменения ценностных характеристик жизни значение книги снижалось вплоть до развлекательной ее функции. Фонд «Возрождение Тобольска» трудом своих выдающихся сотрудников возвращает книгу и писателя на уровень со-творчества с Творцом, друг с другом, с художником и миром. Книга, как картина или симфония, становится произведением сложного высокого искусства. Много создано Фондом произведений высокого, музейного книжного искусства такими мастерами, как художники Василий Валериус, Иван Лукьянов, Александр Быков, Елена Метченко и другие.

Иван Лукьянов обладает узнаваемым художественным почерком и системой дизайнерских решений. Правда, применительно к книге Михаила Тарковского определение «дизайнерское решение» мало подходит. Это высокотворческая, заинтересованная, вдохновенная художественная работа. Так говорит о своем видении целостности любой оформляемой им книги сам художник:

«Первая составляющая – текст автора. Слово автора “В начале было слово...”.

Вторая составляющая – фотографии черно-белые. Свет и тень. Свет освещающий черный мир. Мир, созданный Богом для человека, пространство его бытия с его законами роста и распада, взаимопроникновения и взаимозависимости малого от большого и наоборот. Значимости каждой детали мироздания и травинки и звезды. Фотографии – это окружающее пространство для текста. Это природа, в которой он обитает. Так человек живет в пространстве, созданном Богом – природе и по её законам. Меняется, оживает и растет весной, засыпает осенью. Гниет, поедается, вновь отрастает. Шуршит, стрекочет, переливается водой, шумит ветром в листве.

Третья ипостась – дух, он рожается в соединении текста и фотографических образов, реального пространства природы, в моментах переживания читателя».

В книге «42-й до востребования» оформление обложки звучит как эпиграф к содержанию и является пояснением ее главных идей: постижение смысла человеческого бытия через соотношение материальной и идеальной его субстанций, различение «духовными очами» фундаментальных основ жизни в реальной действительности. Художник находит выразительный образ материи – через, собственно, материю – ткань. Лоскут сукна серой военной шинели времен Великой Отечественной войны частично покрывает лицевую, переходя на оборотную, сторону обложки. В вертикальном разрезе, как в световом столпе, – фрагмент картины Леонардо да Винчи «Благовещение». Фрагмент минимальный, на нем только благословляющая рука архангела Гавриила. Это самый непостижимый сюжет человеческой истории, о котором так говорится в Символе веры: «Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес, и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася». Дух стал плотию, Бог стал человеком, оставаясь Богом, чтобы телесный человек стремился к богоподобию.

Название с цифрой «42» ассоциируется с самым кровопролитным, тяжелым годом Великой Отечественной войны, к нему направлен осевой сюжетный вектор литературного произведения. В 42-м ушел добровольцем на фронт дед Михаила Тарковского – поэт Арсений Тарковский, он служил под командованием легендарного Рокоссовского, был тяжело ранен, лишился ноги. Но об этом мы узнаем, позже, читая книгу, а сейчас, внимательно всматриваясь в обложку, приближая ее к сердцу, начинаем различать, как зернистость серой шинельной ткани укрупняется, начинает мерцать, становится похожей на гранит военного мемориала. В совокупности – надпись «42-й», ткань шинели и материя гранита – символизируют воинский подвиг: так искусно, деликатно художник акцентирует тему жертвоприношения, которая впоследствии раскрывается повествованием и зрительным рядом.

На обороте переплета фрагмент картины «Зимний пейзаж с конькобежцами» Питера Брейгеля-мл., – где «жизнь жительствует» (слово на Пасху св. Иоанна Златоуста). Это восторг бытия под строгим оком Бога-Отца, это та свободная человеческая радость жизни, за которую шел на крест и Иисус Христос, идут поныне пастырь и солдат, писатель и художник.

Как трудно идет жизнь к победе над смертью мы понимаем, глядя на первую фотографическую иллюстрацию. Фотографию времен Великой Отечественной войны [12] художник оживил прикосновением своей души, своими переживаниями и художественным участием. Сквозь метель и сбивающий с ног ветер, по скользкой ледяной дороге тяжело, медленно идут воины. Они идут на смерть, на подвиг. Рядом с ними оттененные их или предшественников бестелесные силуэты. А может, эти золотые спутники – ангелы-хранители. Как крылья развеваются на встречном ветру полы плащ-накидок. Дорога жертвоприношения тяжела, ведь надо все время и изо всех сил подниматься вверх. Но воины идут смиренно, кажется, туда, где Земля сливается с Небом. И герои Михаила Тарковского осиливают каждый свою высоту.

В книге «42-й до востребования» художественный мир расширяется посредством введения иллюстраций – шедевров мировой живописи, древнерусских икон, архивных фото, кинематографических кадров. Совмещением времен и культур художник убеждает зрителя в том, что мир – един, целостен, богоцентричен. Золотые титульные страницы символизируют божественные энергии, пронизывающие жизнь, отображенную в книге; черная страница – символ смерти и греха. В издании нет аннотации, поэтому читатель может самостоятельно рассудить замысел писателя и художника и осознать идею книги в соответствии со своим пониманием мира.

Первая сюжетная фотографическая композиция тоже глубокосмысловая. Мы видим бабушку Марию Ивановну в кадре из фильма «Зеркало»: лицо – отражено в зеркале, сама она, предположительно, – перед ним. Ее заботливая, натруженная рука стирает туманную патину времени с зеркала, ставшего символом творчества не только ее сына Андрея Тарковского, но и целой киноэпохи. Очевидно, что это образ связи поколений и времен, неразделимого прошлого и будущего, то «начало дальнейшего», которое простирается «за пределы земной жизни и самого времени». Золотой, состоящий из одних прожилок остов листа, касающийся поверхности зеркала, кажется здесь посланником мира горнего, символом сфер, где нет смерти. Аналогии с киношедевром Андрея Тарковского свидетельствуют о том, что художник придает большое значение творчеству в жизни человека и в его спасении.

В книге смысловым контекстом художником Иваном Лукьяновым воспроизведено много икон. Это лучшие русские иконы – Андрея Рублева, Феофана Грека, расцвета искусства средневековой Руси, ренессанса иконописи. Через них художник показывает богоданность жизни, их золотое сияние, кажется, наполняет и повествование божественными энергиями, согревает сердца, просветляет мысли. Использованы также работы великих европейских художников – Леонардо да Винчи, Рафаэля, Джорджоне, Питера Брейгеля-мл., русских классиков В. Сурикова, И. Шишкина, М. Врубеля. Фотографии, письма из архива Тарковских.

Иван Лукьянов, гармонично, осмысленно, подобно кинокартине, выстраивает художественное оформление книги. Интонируя события-кадры, сопереживая сюжетным коллизиям, он добивается цельности дизайнерского полотна, способствует углубленному осмысленному идеи автора текста.

Художник Иван Лукьянов многие из архивных фотографий, исполнив вневременными смыслами, сделал произведениями искусства. Через привнесенные виды природы, образы птиц и зверей, деревьев и трав, лесов и полей проявляется диалог живого и мертвого, божьего и земного. Эти метафорические композиции раскрывают любимую идею художника Ивана Лукьянова, подтверждающую тягу Михаила Тарковского к природе, что она – храм Божий. Крона дерева – крыша, стволы – стены храма. Поэтому среди стволов можно увидеть трубящего Архангела Михаила на коне. Дыхание горнего мира в лесу чует и Михаил. «В разные залазы я то прибивал скворечник гвоздями, то привязывал за сук. И всегда труднее потом было слезть. Но я обнимаю мой тополь, что есть силы, прижимаясь щекой к его промороженной шкуре – и небрежно сползаю на землю… спасибо тебе, брат-дерево»[13], - говорит мальчик, благодаря дерево, как родственника. Это Мир!

Но есть и Война! Она – наяву или в памяти извечно присутствует в русской жизни. И не всегда русский лес бывает благодатным, родственным. На фотографии[14] военного времени от леса по полю солдаты бегут в атаку, кто с винтовкой, кто с пулеметом. Их лица сосредоточены – эмоциональность, образ скрытого переживания, решимость к самопожертвованию раскрывается через присутствие в фотокомпозиции графического рисунка Леонардо да Винчи, изображающего кричащего воина, тоже, вероятно, увлеченного атакой. Рисунок, в соответствующих пропорциях и цветовой насыщенности наложенный на фотографию, становится важным, усиливающим смысл события элементом.

Но вот еще одна фотография, на которой мы опять мы видим золотой лист, мякоть его истлев, отшелушилась. Но прожилки, как скелет, держат форму. Такой лист чем-то похож на пустые соты. Ассоциация усиливается образом мальчика Михаила, перебирающего осенние дары леса и диалогом с бабушкой. «Пчела меня ужалила в щёку, налетев и ткнувшись твёрдо, с щелчком. Бабушка сказала, что пчела умирает после того, как укусит, потому что жало из брюшка выдирается. И что это она ради других пчёл делает – чтоб их не трогали. Мне странно – укусить, чтоб умереть. И что я пострадавший, а погибла пчела»[15]. Это, кажется, метафорический образ реального биологического явления – апоптоза – запрограммированной гибели клеток в организме человека, необходимой для нормального функционирования оставшихся. То есть – жертва. А если жертва, то – война.

Война в семье Тарковских – и горе, и опыт. О войне, знавшей от отца, Андрей Тарковский создает свой первый прославленный фильм «Иваново детство» (1952 г. !), заканчивающийся образом Крестного дерева, извечного символа страдания. В метафизических категориях рассматривает финал фильма исследователь творчества Андрея Тарковского проф. Александр Казин. Философ считает, что Крестное дерево будучи вписанным в бытие Творцом, отражено всей историей русской культуры, которой присуще богословское, философское и художественное умозрение.

Через богословие понимается такое сложное решение художника Ивана Лукьянова, как фотокомпозиция фронтовых писем-треугольничков от Арсения Тарковского своей бывшей жене Марии и детям и ответные письма на фронт – на фоне фрагментов росписи «Тайной Вечери» Леонардо да Винчи. Читая эти письма, постепенно начинаешь понимать допустимость сопоставления. Так высоки переживания, так сложны жизненные обстоятельства. Письма с фронта – из смерти в жизнь – вершина человеческих чувств, как и Тайная Вечеря – одна из вершин мирового искусства. В письмах с фронта, написанных перед лицом смерти, не может быть фальши. Арсений Тарковский нежен в своем отношении к детям, к Родине, смиренно полагает свою судьбу на промысл Божий. «Не думай, что я думаю о смерти, наоборот, я думаю о жизни, и о том, как будет хорошо всем – и мне тоже, после того как немцы будут побеждены, и какая жизнь – без конца и без края, какое приволье будет после победы. Фашизм – это мерзость и человеческая боль, телесная и душевная, и здесь – на фронте, и там – в тылу, делается всё, чтобы победить марсиан. М<ожет> б<ыть>, весной удастся их пришибить так, что лето будет только дочисткой, всё делается к тому. Будем уверены, что всё будет ладно, вспоминай меня, родная, и люби, и думай хорошее. А я помню тебя, и часто-часто думаю о тебе, и потому что всё довоенное стало таким туманным и далёким – ты кажешься мне милой сестрой, такой доброй и светлой…

Крепко целую тебя и Андрюшку с Маришкой, я очень люблю их»[16].

«Великая жертва Христа была ради каждого человека и в I веке, и XX-м, и за Арсения, и за Андрея, и за Марию Тарковских», — так поясняет художник свою идею сопряжения в одной композиции фронтовых писем и великой фрески Леонардо да Винчи. Крестное дерево, вписанное в бытие Творцом, остается символом спасения человечества.

И у Марии Ивановны был свой мучительный крест, она, отдавая все силы, одна после войны воспитывала детей – сына и дочь. Женщина смиренно выносила все жизненные невзгоды, не укоряя жизнь, не кляня судьбу, а значит, по Пушкину, жила в истине и любви. То есть – по правде жизни. Писатель Михаил Тарковский видит красоту жизни не только в ее зримых образах, но и в человеческих отношения, в невидимых глазу высоких душевных чувствах и духовных переживаниях. А также в жертвенных поступках, сопряженных со смертельным риском, на которые отваживалась Мария Ивановна в военное время для спасения своих детей.

«Далековато бревёшко… С берега не особо видно, но ребятишки аж подпрыгивают, чтоб разглядеть… Видят, что мама перескакивает на льдину, потом целится ещё на одну, готовиться прыгнуть. Ходом идёт мощная льдина, бортик заломанного льда по краю, как заборчик… Она оказывается неожиданно близко и бьёт в льдину, на которую целит, готовит прыжок Маруся… Льдина, как шестерёнка, начинает вращаться, открывает окно воды… Маруся мешкает, теряет равновесье, ступает на подломанный край и… ухает в воду. Брошенный багор описывает остриём отчаянный полукруг.

Самое тошнотворно-страшное, что Маруся полностью исчезает под водой. Полностью и живьём. Вода смыкается – только стальная поверхность меж ползущих льдин. Пустота глади вместо живого человека…»[17].

Образ символичного креста подспудно присутствует в книге: то им кажется телеграфный столб с поперечной перекладиной, то одиноко стоящее дерево. Одинокое дерево, вообще, сквозной образ, символизирующий и зябкость сиротства, и тепло родного плеча, и бабушку Марию. «Я замечаю всё, что вокруг, но бабушку будто не вижу. Я просто при ней, а она рядом, как тёплое дерево[18]. Как проводник в красоту мира.

Движение к красоте невидимой

Душе человеческой свойственно "движение

к красоте невидимой.

Прот. Георгий Флоровский

Восточные Отцы IV века. Григорий Нисский[19]

Известный русский богослов прот. Георгий Флоровский так поясняет это движение. «Душе человеческой свойственно "движение к красоте невидимой". -У человека есть сила духовного восприятия, "духовная и невещественная сила..." "Кто очистит свою душу хотя бы немного, тот в естестве ее во всей чистоте увидит любовь Бога к нам и намерение, какое Он имел при создании ее. Ибо он найдет, что с самой сущностью и природой человека соединено стремление желания к добру и совершенству, что с самим естеством его сопряжена бесстрастная и блаженная любовь к тому умопостигаемому и блаженному Образу, которого человек есть подобие..." Это влечение и любовь раскрываются в искании в искании и искании бесконечном».

Все герои книги Михаила Тарковского находятся в подобном искании, в движении. В нем раскрывается смиренная душевная красота Марии Ивановны Вишняковой, изливающаяся на внука. В творческом поиске существуют поэт Арсений Тарковский и его сын режиссер Андрей Тарковский. В книге много их выразительных фотографий, интересных сведений о творческих судьбах. Михаил Александрович Тарковский только во взрослой своей жизни понял, какими сокровищами обладает его память.

Но не только ради воспоминаний о знаменитых родных создана эта книга. Писателю интересно через их творчество рассмотреть природу художественного умозрения, духовную суть созидания – движение к красоте. Важна была и творческая самооценка в том смысле, как о ней говорит Михаил Бахтин. «Проблема той или иной культурной области в ее це­лом— познания, нравственности, искусства — может быть понята как проблема границ этой области. Та или иная возможная или фактически наличная творческая точка зрения становится убедительно нужной и необходимой лишь в соотнесении с другими творчески­ми точками зрения: лишь там, где на их границах рождается существенная нужда в ней, в ее творческом своеобразии, находит она свое прочное обоснование и оправдание; изнутри же ее самой, вне ее причастности единству культуры, она только голофактична, а ее свое­образие может представиться просто произволом и капризом»[20]. Это важное пояснение, особенно для книги воспоминаний.

Поиски Михаила Тарковского становятся понятными в результате соотнесения его творчества с работами дяди Андрея Тарковского, с точкой зрения деда – поэта Арсения Тарковского. Михаил в юности писал стихи. Удостоился похвалы деда. О поэтическом таланте автора книги свидетельствует ее метафорический язык, поэтическая откровенность, лирическая мелодика, даже форма текста, составленного из небольших прозаических отрывков, создающих внутренний рифмо-ритм, напоминает членение на строфы.

«Сквозь переплёты ветвей чуть теплится закатное небо. В сумраке оно кажется частью леса, его тусклой задней стенкой, но когда выходишь на прогал и видишь рыжий закат со светящейся облачной кромкой, то небо становится вновь просторным и недосягаемо далёким»[21].

Много чудесных литературных зарисовок посвятил Михаил Тарковский птицам – это его страсть и нескончаемое исследование. Со страданием он вспоминает прощание с летним жильем в Скнятино, находя такой щемящий образ: «что-то странное, неурочное, неправильное виделось – и в этой безропотности, и в нашем бросании Скнятина, вырывании от коростелей, только привыкших, поверивших в меня…»[22].

Не пропала для внука литературная наука деда Арсения Тарковского, который учил: «работа над стихами – тяжелейший и подчас невыносимый труд. В поэзии недопустима неопределённость понятий и образов и не бывает ни одного случайного слова. Даже в самом сложном и лирически многослойном стихотворении поэт чётко должен знать, что хочет сказать»[23]. До слез разочаровывается Михаил, узнав, что многие красивые лирические стихи Арсения Тарковского посвящены не бабушке Марии, а другой женщине.

Творчество дяди – Андрея Арсеньевича, наверное, Михаилу было ближе – и по времени создания кинокартин, и по близости возрастов, и по тому, что в зримых образах в фильмах Андрея проявлялась наука бабушки Марии Ивановны. Жизнь Андрей Тарковский рассматривает в процессе преодоления ее противоречий. Так о смыслах в творчестве великого режиссера говорит философ Александр Казин: «С самых первых кадров “Иванова детства” зрителю предъявлена тема Рая. Забегая вперед, отметив, что раем фильм и закончится. Но вот что между раем первым и вторым – это вопрос. Несколько огрубляя наше рассуждение, скажем, что между началом и концом фильма (между исходным и завершающим состоянием Ивановой души) расположена Земля (“мытарства”), на которой явственно проступают черты ада»[24]. Во искупление этого ада мальчик Иван приносит в жертву свою жизнь, преодолевает ад, догадываясь, что любящий не может не страдать.

В связи с этим Михаила интересует вопрос о вере самого Андрея. «Никак не уйти от вопроса о дядиной православности. Почему он не считал себя вправе быть напрямую религиозным в фильмах? Почему считал, что одно дело – слово Божье, а другое – язык искусства, и намеренно их не смешивал. Хотя Достоевский, которого он боготворил, замеса этого не боялся. И что это было: вид гордыни, выражаемый словом «не посмею»? Или страх, что не получится? Или дух времени и невовлечённость в церковную жизнь?

Дядя был на пути к вере, на подступах, на рубеже, как боевой заслон на подступах к монастырю, и для мира энергия этого рубежа, этого отчаянного стана сильней, чем энергия монаха, сидящего в келье. То же можно сказать и о бабушке, которая не носила креста, но у врат стояла»[25].

Эти врата в сложной фотокомпозиции нам показывает художник Иван Лукьянов[26]. Они, с изображениями четырех Евангелистов, распахнуты в мир, в природу, в земное бытие, в котором возможна жизнь по вере, встреча с Богом и спасение.

В этом плане логичны смыслы следующих фильмов Андрея Тарковского, в которых заложены спасительные идеи. Воины – защищают Русскую землю от иноземцев, монахи молятся, богомазы пишут иконы Спасителя и тем спасают Русь, и все люди верят в Господа Иисуса Христа и поют на литургии «Символ веры».

Словами «Символа веры» заканчивается книга Михаила Тарковского «42-й до востребования». Его в храме Новодевичьего монастыря соборно поют бабушка с внуком – на первой его Пасхе. «В храме на Литургии меня поразило пение «Символа Веры». Вслед за батюшкой оно народилось вздохом, шорохом, и я ощутил себя в центре этого нарождения, когда десятки людей, неказисто иссушенных возрастом, обратились в единый напев. Особо заворожил переход на словах «Вседержителя-я-я-я…

Так впервые по милости бабушки испытал я благодать соборного единения. И теперь ощущаю исходящую от бабушки в тот день осязаемую волну: быть здесь со мной – и в храме на Литургии, и на улице у праздничных столов. Чувствовать ликование обступивших старушек в платочках, синего неба, воробышков, клюющих крошки от куличей. И не проронив слова, сказать всё счастливым и строгим своим видом, торжественным молчанием, означающим одно: «Внимай»[27].

Ликование! Таково настроение финала повествования, проведшего героев через горе и радости, потери восстановимые и безвозвратные. Ощущения Праздника передается и читателю во многом благодаря художественному решению Ивана Лукьянова. Святым ликом Спаса, древнерусскими иконами Благовещения и Рождества, Владимирской Богоматери и Распятия, Снятия с Креста, Воскресения и Господнего Суда он не просто иллюстрирует догмат православной веры, а разъясняет его как Закон жизни, показывает, как путь спасения от смерти и ада, искупленный смертью Христовой и посильный любому человеку. «Троица» преп. Андрея Рублева – заключительная иллюстрация книжного иконостаса и всей книги – является тем камнем, тем смыслом, на котором строится жизнь человеческая и все повествование. Художник таким финалом вторит Павлу Флоренскому: «Есть Троица Рублева, следовательно есть Бог».

Уникальная, титаническая работа художника Ивана Лукьянова подчинена идее автора книги Михаила Тарковского и в свою очередь раскрывает ее посредством художественного отражения духовной реальности. Художник, являющийся талантливым живописцем, востребованным книжным дизайнером, в данном издании, не пытается дополнить автора, он выступает в миссии современного просветителя-евангелиста, разъясняющего зримое бытие духовными смыслами. Повествовательную текстовую композицию, развивающуюся в реальном времени, Иван Лукьянов завершает иконой, в которой преп. Андрей Рублев «избрал момент безмолвного явления. И этот момент содержится в словах: “Он возвел очи свои, и взглянул, и вот три мужа стоят против него” (Бытие 18: 2). Вот это “взглянул” и выразил Андрей Рублев»[28]. Преп. Андрей Рублев изобразил форму явления, миг, протяженностью в Вечность. И мы присутствуем в этом миге.

К Господней Вечности, обращается и Михаил Тарковский в своей простой сердечной молитве: «Господи, как узнать побольше о давешних людях? Как ощутить время, почувствовать землю – ту, которой они жили и которая так изменилась за эти годы? Как отслоиться от своего бытия, приподняться туда, где гудёт из прошлого в грядущее верховой ветер – ведь пройдут годы, и для правнука моя жизнь будет такой же далёкой и архивно-книжной»[29].

Писателю Михаилу Тарковскому удалось путем обратной перспективы взойти в прошлое, из своего детства 60-х, озаренного бабушкиной любовью, проникнуть в кровопролитный 42-й, востребовать его героев в день сегодняшний, в XXI-й век, и убедить читателя, что «жизнь – не предназначена для коммерческого использования», как и эта книга, о чем сообщается на последней ее странице[30]. Жизнь предназначена для поиска истины, составляющими которой являются многие добродетели, питаемые светом Солнца Любви.