75-летию Победы
ПОВЕСТЬ
БАБУШКА ВАРЯ
Черные косы, расплетённые с вечера, разметались по подушке, щеки зарделись, будто плеснула на них нежным теплом зорька, заглядывая в окошко.
- Вставай, милая, - тихо звала бабушка Варя. - Вставай, ягодка!
В сумраке избы голос любимой бабули звучал ласково, настойчиво.
- Пора, моя касатка, поднимайся, пойдём в храм.
Она внимала словам бабули. Даже чувствовала, как мягкая ладонь гладила её по темени, но не могла откликнуться - сон не выпускал из объятий. Всё же услышанное текло в сознание, и девушка вдруг резко открыла глаза.
Клава откинула ватное одеяло, села на кровати, подпёрла кулачком подбородок, будто ожидала увидеть бабушку Варю и ещё поговорить с нею. Но поняла, что бабуля приходила к ней из небытия, из неведомой дали - только во сне.
Ведь бабушки Варвары давно уже не было на белом свете.
Да и её отца Ефрема Анатольевича тоже давненько отвезли на кладбище. Клава запомнила, как всё это случилось. Ефрем Осокин родился в деревне Чурово, тут и вырос, тут, повзрослев, завел семью, взял в жену красавицу и скромницу Софию, свою же деревенскую. У них народилось пятеро детей. Он был мужик справный, опрятный, работящий, уважаемый сельским миром. От деда Игната, слывшего в округе мастером на все руки, внук Ефрем унаследовал кожевенную мастерскую.
Клава ни разу не видела деда Игната, потому что отошёл в мир иной ещё до её рождения.
Ну, а мастерская, где отец выделывал овечьи и коровьи шкуры (после выделки и сушки сдавал их сборщикам сырья, те специально приезжали к нему в деревню) и стала причиной преждевременной смерти. Когда в Чурове, которое было скрыто от бурь революций и войн лесами да озёрами, принуждали народ в колхоз, Ефрем Анатольевич наотрез отказался.
Жена сильно разволновалась.
-Как бы через твой отказ вступать в колхоз беды какой не случилось, Ефрем, - засомневалась она в поведении мужа.
- Ничего, проживём и на шкурах, - успокоил он Софию Алексеевну. - Да, и земли у нас полно, целый надел, вырастим всё своё. Не помрём с голоду и детей прокормим. А то, понимаешь ли, как это, я должен свою собственную скотину отвести со своего двора и сдать куда-то? Нет, не поведу.
Жена, поразмыслив, согласилась с ним.
Но самостоятельного существования Ефрему Анатольевичу не позволили представители власти, нагрянувшие в Чурово.
Они приехали, в числе их были и вооружённые люди, конфисковать имущество у Осокина.
Разговаривали с хозяином коротко - отобрать мастерскую, и точка. Без причин, без суда, по одной «революционной необходимости». Несправедливость властей болью полоснула по сердцу Ефрема.
Кланя, тогда ещё маленькая, видела, как отец шёл по деревне, вдруг взмахнул руками и упал. Она как раз играла с подружками на дороге.
- Беги, Кланя, за мамкой, - закричал ей старший брат Иван, оказавшийся неожиданно возле упавшего отца, а скорее всего - он шёл за ним следом от мастерской. - Зови её быстрей, видишь, тяте совсем плохо. Беги скорей!
Дочь вприпрыжку понеслась к дому. Задыхаясь, вскочила в сени, со страхом выпалила:
- Мама, мама, тятька на улице упал, тебя зовут...
София Алексеевна, как была в фартуке, доставала обед из печи, так и бросилась из дома. Бежала, заглушая тревогу, но уже не застала Ефрема в живых. Лекари после назвали причину - с Ефремом случился сердечный приступ.
Клава, вспомнив о смерти отца, всхлипнула.
Откинула волосы на плечи, опустилась в тишину избы.
Тикали ходики на стене, доносилось ровное дыхание Софии Алексеевны.
Теперь они остались вдвоём - Клавдия и мать. Всех братьев - Ивана, Павла и Дмитрия - забрали на войну, а сестра Валентина ушла на заработки в город.
Как они там на войне? Что с ними? Клава не знала, письма от братьев приходили редко, а в последние два месяца не было ни одной весточки.
Клаве стало грустно, тоскливо, она тихо заплакала.
Тёплые слезы стекали по щекам, попадали в уголки губ, девушка чувствовала их солоноватый вкус.
И опять вспомнила бабу Варю, пришло на ум, как однажды говорила, утешая её:
- Плакать без какой-либо причины, ягодка моя, грех. И понапрасну слёзы лить - тоже грех. Пуще же всякого греха грех - это унывать, запомни, моя касатка. Господь даровал быть на земле - живи да радуйся; не кипятись по пустякам, не нервничай, не унывай; жизнь - благо, живи с улыбкой! А коли невмоготу станет, тогда, касатка моя, иди в храм, там найдёшь помощь и защиту.
Клава застыдилась своей слабости перед любимой бабушкой Варварой, будто та увидела её слёзы и укоризненно покачала седой головой.
Вытерла глаза, встала с кровати, прошла в горницу. Бросила быстрый взгляд на своё отражение в зеркале, и, ощутив неизбывную теплоту родной избы, улыбнулась.
Дом у Осокиных большой, настоящий пятистенок, из брёвен лиственницы. Брёвна внушительного размера, их, казалось, никогда ни какое время не возьмёт в свой тлен. Ставил избу ещё дед Анатолий.
-Что это я и в самом деле раскисла! - обронила вслух Клава. - Хватит горестей да печалей. Устрою себе праздник!
Скоренько умылась, расчесала волосы. Оделась тепло по-осеннему - на дворе октябрь.
София Алексеевна ещё спала.
Клава положила на стол записку для неё: «Мама, я ушла в Троицкое».
В селе Троицком, до него от Чурова ходьбы вёрст пять, уцелела церквушка каменная. Её не сломали по удалённости места от города. В ней служил отец Николай, который знал и помнил бабушку Варвару.
ТЁПЛАЯ МОЛИТВА
Когда Клава вышла из избы и окинула взглядом улицу, ахнула: причудливый иней покрыл всю округу. Белели ступеньки крыльца, серебрилась зелёная отава на лужке, изящная бахрома обрядила ветки рябин, тополей и ещё неопавшие кусты роз, тропку, тянувшуюся от крыльца и до самой дороги посреди деревни.
Вдали за овинами застыло чернолесье - всё белое, пушистое, будто вынутое из счастливой сказки и аккуратно поставленное на землю.
Свежий, тронутый морозцем, воздух бодрил, радовал, дарил ощущение легкости, невесомости.
За целое лето и всю уходящую осень этот наступающий день был первым выходным, который Осокиной выделил колхозный бригадир Иван Данилович Афанасьев. Клава давно забыла, что такое отдых. Словно заведённая, выходила она по наряду в дождь, зной, холод, ветер. Выполняла норму, что намечал бригадир. Отвозила на телеге, в которую была заряжена лошадь, фляги с молоком от скотного двора на молокоприёмный пункт. Ну, а когда приказывали, когда надо было, то и пахала, и сеяла, и косила, и сушила, и убирала, теряя счёт часам; работала до боли в руках, до легкого кружения в голове то ли от усталости, то ли от голода, а, может, от того и другого вместе.
Не было даже мысли, чтобы взять да бросить то, что ей поручили, или не сделать норму. На фронте воевали три её родных брата, им было там тяжелее, чем тем, кто остался в Чурове. Так думала Клава. И разве могла она подвести хоть в чём-то родных братьев?
Нет, не могла.
Деревня ещё спала. Лишь кое-где светились в окнах слабые огоньки.
Клава шла ходко, шаги её гулко отзывались в тишине.
Она всё не могла налюбоваться неожиданным нежным инеем.
Проходя по деревянному мосту, она заметила, как восходил пар от речки, где темнел глубокий омут, где так любили в жаркий день искупаться и дети, и взрослые. И она прибегала сюда с радостным желанием быстрее броситься в освежающий поток голубой речки Метелицы.
Внизу на берегу виднелся утоптанный пятачок - любимое место деревенской молодёжи. Уже давно никто тут не собирался. Клава, улыбнувшись, вдруг вспомнила, как однажды она увязалась на пятачок за старшим братом Иваном. Ребята и девчата играли в «Садовника». Каждый придумывал себе какое-нибудь название цветка, и на это название откликался, когда ведущий-садовник спрашивал про цветок.
В ту игру ведущим был Алёшка Окунев, быстроглазый улыбчивый паренёк с их деревенского края. Когда он проговорил: «Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме розы», Кланя, шустро выскочив из-за спины брата, звонко крикнула: «Я - роза!».
Все посмотрели на неё и засмеялись, а Алексей растерялся, не зная, что делать. Он, по правилам игры, должен был объясниться в любви к «Розе», а тут девчушка явилась. Но всё же повернулся к ней, сделал несколько шагов.
- Ишь, прыткая какая! От горшка два вершка, - Алёшка по-доброму улыбнулся, - а уже и целая «Роза»! Кто это тебя сюда привёл?
Теперь уже Кланя не знала, чего ответить, и, повернувшись к брату, умоляюще посмотрела.
- Нечего тебе, Леша, задавать вопросы, - сдерживая смех, проговорил Иван. - Коли выбрал «Розу», так веди её до дома.
А что сделаешь?
Правила игры - закон для молодёжи.
Алексей подал руку Клаве, она протянула свою ладошку, и, ощутив тёплую мужскую силу, радостно и покорно пошла за ним. Окунев довёл её до калитки, а после вернулся на пятачок, где молодежь играла уже в другую игру, она называлась «Ручейки».
Погружаясь в воспоминания, Клава и не заметила, как быстро прошла дорогу, и оказалась у самого Троицкого. Всё село стояло, опушённое инеем. Храм назывался в честь Иоанна Богослова, и находился на центральной улице. К его железным воротам спешили старушки.
Клава догнала их.
-Здравствуйте, бабушки! - по деревенской привычке она здоровалась всегда с незнакомыми людьми.
-И тебе, милая, дай Бог всякого добра! - ответила одна из них. - Чай, не Софии ли дочка будешь?
- Софии буду, - подтвердила Клава.
-Какая выросла красавица, да статная, да пригожая, - продолжала бабуля. - Я-то тебя помню ещё махонькой. Пусть пошлёт тебе Господь жениха хорошего.
Клава зарделась, и почему-то подумала про Алексея.
-Спасибо, бабуля, за добрые слова, - обронила Клава.
И на душе у неё стало легко, радостно.
За воротами было крыльцо. Она поднялась по нему, открыла старинную деревянную дверь и очутилась в полумраке. Справа на стене висела большая икона евангелиста Иоанна Богослова. Клава подошла к его изображению, отвесила земной поклон. В разных местах горели свечи, в храме было тепло, уютно, спокойно.
Отец Николай, седой старец, ещё бодрый духом, подвижный, приступил к службе.
-Благослови, Владыко! - звучно начал священник.
- Господи, помилуй! - раздались на клиросе голоса певчих.
- Благосдовен Бог наш, - продолжал отец Николай, - всегда, ныне и присно, и во веки веков!
-Придите, поклонимся и припадём к Богу и Цареве нашему, - пели женщины.
Клава неподвижно застыла, внимая словам молитв и песнопений, ощущая их благотворность.
Наука бабушки Варвары не пропала даром - в сердце внучки жила любовь к Богу, надежда на Его помощь и защиту. И теперь ей казалось, что Бог никогда не оставит её без милости.
Люди всё ещё подходили, большей частью - женщины, чьи мужья или сыновья были на войне. На их лицах лежал отпечаток печали. Кто
молился уже за упокой убитых, кто просил Господа сохранить близких от смерти и ранений. Клава тоже, когда обращала свой ум к Богу, молилась за Ивана, Павла и Дмитрия.
Душа её незримо наполнялась покоем и радостью, утреняя печаль расстаяла без следа.
Служба уже подходила к завершению. Клава, когда был краткий перерыв пред причастием Святых Христовых Таинств, приблизалсь к иконе Спасителя. Из юного её сердца полилась тёплая мольба:
-Господи, - просила сердцем, - пошли мне суженого, любимого, дорогого на всю жизнь; Господи помилуй!
Отец Николай, когда Клава подошла к кресту по окончанию Литургии, узнал её, показал рукой в сторону:
- Подожди, моя милая, здесь.
У отца Николая было чуть скулаское лицо, окаймлённое густыми усами и небольшой бородой, черноватой у подбородка, а к низу - седой; голубоватые большие выразительные глаза, высокий лоб, на котором слева уже обозначились глубокие морщины. Несмотря на вроде бы суровый вид, отец Николай излучал доброту, будто из него исходило свечение. И всякий, кто хотя бы взглянул на церковного служителя или перемолвился словом, сразу чувствовал какую-то радость, чувствовал, как поднималось настроение.
Отца Николая знали в окрестных деревнях, уважали за то, что стоял в Вере непоколебимо.
Как-то, перед самой войной, священник зашёл в лавку купить. Встал в очередь за хлебом. Открылась дверь, прямо к нему подбежал незнакомый мужик.
- Просили передать, - выпалил, - вас приглашают в милицию. В сельсовет просят идти.
Просят - так просят!
Отец Николай, выйдя из очереди, пошёл в сельсовет. Зашёл, смотрит, сидит начальник в форме. На столе перед ним - пистолет.
- Знаешь, кто я такой? - грозно спросил священника.
-Уберите вашу пушку, - вместо ответа попросил священник, взглянув на пистолет.
- Ну, кто я? - наседал гость.
- Знаю, - бросил служитель, - из НКВД, наверное, по мою душу приехали.
- Правильно! - подтвердил начальник. - Для тебя пуля давно отлита!
-Не достанете меня, - спокойно возразил отец Николай. - Надо мной власть Христа, у вас не получится.
Начальник погоровел, взял пистолет и положил в кабуру.
Священник отказался добровольно закрыть храм, хотя для того и приехал незваный гость. Через какое-то время вышло послабление церковным служителям, отца Николая оставили в покое.
- Как здоровье матушки твоей, Софии Алексеевны? - обратился священник к Клаве, когда последняя старушка приложилась к большому серебряному кресту.
-Спасибо, батюшка, слава Богу, всё у неё ладно, - ответила Клава.
- Ну, и добро!
Отец Николай передал своё благословение старшей Осокиной, благословил и Клаву, подал большую просфору.
Из храма Клава вышла счастливая и одухотворённая.
УЖИН У ПОДРУЖКИ
По дороге домой Клава миновала сосновый лес вперемежку с березняком, обширное поле, и вскоре уже вышла на овины у родной деревни. Как на рассвете дивилась причудливому инею, так теперь поразилась тому, что его нет и в помине. Краса и очарование морозного утра куда-то исчезли, природа впала в предзимнее унынье. Потемневшие деревья понурились по обочинам просёлка, серая дымка перетекала по ржаному жнивью, нагоняла тревогу и тоску…
Девушке чудилось, будто голые ветки тополей, холмы в сизоватой дали, разбитый просёлок, и родное Чурово - все завидовали её радости, заоблачному настроению, недоумевали, враждовали из-за того, что воспарила, летела на крыльях …
Из жалости ей хотелось поделиться теплотой. Пусть и деревце, и луговина разделят её праздник.
Клава ещё не знала, что благодать, которую посылал Господь, эту самую благодать окружающий мир, ближние и дальние люди, часто желали отнять у души блаженной. А если не могли отнять, то хотя бы убавить, ослабить, пригасить...
Всё же она не отпускала на волю своё светлое настроение. Шла, напевая весёлую песенку.
Это видел каждый - война поставила «чёрную мету» и на Чурово. В деревне уже не было милой оживлённости по выходным, как случалось прежде. Не хлопотали возле банек мужики, не играла вечером гармошка, хмельные парни не пели меткие частушки. В избе-читальне, где вечерами гуляла молодёжь, теперь мычали «свежие» телятки - родильное отделение на ферме не успели подготовить к зиме, поэтому новорожденных разместили в культурном учреждении.
Единственная радиоточка у бригадира Афанасьева, из которой деревенские узнавали новости на фронте и в самой Москве, по какой-то причине сломалась. Районная газета приходила в деревню раз в неделю, да и то с опозданием. А самое главное, что угнетало, - уже не встречались на улице знакомые лица, большинство мужчин и парней ушли на фронт.
В каждой избе бытиё как бы замерло, затаилась до срока. И эта затаённая жизнь превратилась в одно нескончаемое ожидание.
Все чего-то ожидали!
Ожидали, когда и какие вести придут с далёкого фронта.
Ожидали, мрачных сообщений о том, какие города оставили.
Ожидали с радостью новостей о том, какие населённые пункты мы отбили у врага, какие потери понес враг.
Ожидали, когда по деревне пойдёт увечный почтальон Павлуша. Его не взяли на войну потому, что правая рука у него от рождения была сухой.
Ожидали, что принесёт Павлуша в своей потрёпанной серой сумке.
Ожидали, когда вернутся в Чурово из госпиталей раненые солдаты, которых из-за ранений уже не брали на фронт.
Ожидали, что пропавшие без вести бойцы всё-таки остались в живых и обязательно прибудут в Чурово...
Ожидали, как самый светлый праздник, - Победу!
И Клава, едва вступила на главную улицу Чурова, тоже, помимо своего желания, как бы машинально, стала опять погружаться в неизбывное ожидание.
- Мама, я от отца Николая, - с порога проговорила она. - Он передал тебе своё Благословение!
- Спасибо, доченька, спасибо, - София Алексеевна отошла от печки.
Её круглое лицо озарила нежная улыбка, в серых глазах блеснула радость.
- Какой добрый батюшка! - отозвалась она. - Дай Бог ему здоровья и долгих лет. Вот передала ты привет, и на сердце мне легче, будто сама его услышала.
София Алексеевна не кривила душой, так оно и было. В семье Оскоиных отца Николая трепетно чтили, так положила ешё бабушка Варвара.
- Поди-ка, проголодалась, дорога туда-сюда, да служба, - хлопотала у стола Софья Алексеевна. - Я хлебушек свежий испекла да щей наварила. Садись, будем кушать.
- Ой, мама, какая ты молодец! - не удержалась Клава. - Я на самом деле проголодалась.
Перекреслились, приступили к трапезе.
Свой хлеб София Алексеевна пекла не часто - экономила муку. А в испечённом хлебе берегли всякую крошку.
- Недавно Афоня прибегал, - сказала София Алексеевна, так она именовала колхозного бригадира. - Тебя спрашивал.
- А чё ему? - удивилась дочь. - В кои-то веки выходной дал, а уж и прибёг, будто неделю гуляю.
- Сказывал, поступил наряд на лесозаготовки, - продолжала мать. - Приноравливался, наверное, чтобы тебя послать. Сказывал, Зину зарядит в лес, девчонок всех.
- Ещё и снег не нападал, а уж, смотри, хотят в лес опять погнать, чего-то нынче больно рано, - снова удивилённо произнесла Клава.
- У них свои законы, - предположила София Алексеевна. - Нас не спршивают, когда нужда придёт, тогда и прибегут. Афоня тоже человек подневольный, спустили ему наряд, давай выполняй.
-Да, с ними разве поспоришь, - согласилась Клава. - Не охота мне в этот треклятый лес, мужицкую работу ломить, ох, не охота…
- А кто ж её будет делать! - вздохнула София Алексеевна. - Вы, взрослые девки - одна надежда и опора. Мы-то старые уже стали, что с нас взять. Да и то иной раз и то Афоня придумает какой-нибудь наряд и мне.
Они какое-то время ещё пообсуждали неожиданную новость.
Немного отдохнув, Клава надумала сходить к своей подружке Зине Морозовой, она жила в деревенском краю за рекой. Речка Метелица делила
Чурово на две части, дома стояли на обоих берегах, а на правом берегу была самая большая улица, её называли центральной.
Дом Морозовых был третий с краю на длинной улице, растянувшейся по левому берегу. Изба в три окна с пристроенной кухней, большой двор, дровяник, надворные постройки - всё обнесено забором из ольховых палок.
Клава постучала, ей никто не ответил. В избе звенели детские голоса.
Девушка вступила в длинный коридор, который освещал керосиновый фонарь. Прошла вперёд, открыла на себя тяжелую дубовую дверь, навстречу ей вышла Зина:
-А, подружка, здравствуй. Проходи. Мы вот всем нашим колхозом ужинать собрались.
За длинный стол уселись пятеро ребятишек, а шестая - Зина, она была старшей в семье. Её мать, тетя Дуня Морозова куда-то ушла. Наверное, на ферму, она работала дояркой. Муж тети Дуни - колхозный кузнец Герман Петрович, после ранения списанный с фронта, лежал в районной больнице, открылась рана на ноге.
- Садись с нами, - предложила Зина подружке. - Чем богаты, тем и рады.
- Спасибо, Зинуля, - отозвалась Клава. - Я не хочу. Вы кушайте, не смотрите на меня. Я ведь зашла узнать про лес, у тебя был бригадир Афоня?
- Как же, припёрся, хоть я его и не просила, - ответила Зина.
- Так что он говорил? - спросила гостья.
Зина не успела ответитить - распахнулась дверь, в избу вступил дед Арсений, известный в деревне коновод. Долгие годы он служил на конюшне, и теперь, в войну, помогал конюху, когда надо было починить вожжи, сбрую или седло.
- Опять пришёл! - зыркнула на него Зина, не скрывая неприязни.
- Пришёл, - прохрипел дед. - Может, больше не приду.
- Садись в угол, - приказала Морозова.
Дед покорно сел на лавку в углу.
Клава не понимала, что происходило. Но не стала расспрашивать подружку, не к месту было.
Дед Арсений, обутый в валенки, в потёртой фуфайке, сидя на лавке в углу, наблюдал, как ужинали дети.
Зина поставила на стол большой чёрный чугунок, вынутый из русской печи. Выделила братьям и сестрам по три варёных картофелины, водрузила миски с квашеной капустой.
- Я хлеба хочу, - попросил пятилетний Витёк.
- Ешь без хлеба, - отрезала Зина.
- Хлеба хочу, - захныкал Витёк.
- Ешь так, - повысила голос Зина. - Не хныкай, а то и завтра не дам хлеба, а завтра хлеб будет.
Это, похоже, успокоило Витька.
Дети кусали свои картофелины, заедали капустой. Зина тоже принялась за еду, очистила тёплую картофелину, но и зорко продолжала следить за тем, как ели младшие. И тому, кто старался, положила ещё по одной картофелине. После она принесла в жбане брусничный квас и разлила по кружкам.
Когда ребята выпили квас, дед Арсений встал с лавки, пошёл к двери. Уходя, не сказал ни слова.
- Чё это он? - не удержалась Клава.
- А ты разве не знаешь? - удивилась Зина.
- Не знаю, - сказала Осокина.
- Афоня или председатель, их не разберёшь, приказал ходить в те семьи, где есть работающие на фермах, смотреть, не поят ли они своих детей колхозным молоком или обратом, - пояснила Зина. - Как бы вроде чего с фермы не унесли. А у нас мама, ты знаешь, там работает. Вот дед и ходит, уж в третий раз приходил, всё выслеживает.
- Ну и дубы! - вырвалось у Клавы.
-Да, не принимай близко к сердцу, - махнула рукой подружка. - У начальства свои причуды, их не поймёшь, чего они хотят.
- А насчёт леса что? - напомнила Клава.
-Афоня сказал, в четверг выделит нам подводу доехать до Троицкого, а оттуда на районной машине отвезут прямо в лес.
Клава и Зина вместе с другими девушками и женщинами из Чурова в прошлом году были на заготовках.
- Опять в Ростопкино? - уточнила Осокина.
- Туда же, так он сказал, - подтвердила Зина. - Дурачьё какое-то! Будто леса нет рядом, вон его полно, так нет, надо гнать людей за сто километров, здесь взяли да и наладили бы заготовку.
- Ладно, я пойду, - прервала её Клава. - А то совсем тёмно на дворе.
И она вышла на улицу.
На другое утро дед Арсений пришёл в избу, где была колхозная контора.
- Ты, Иван, как хошь, а я больше не ходок к Морозовым, - с порога бросил Афанасьеву. - Ты сам сходи туда, да поужинай с ними. Хлеба у робятишек и то нет, а ты меня заставляешь следить. Ты, Иван, есть зверюга! Выпиши со склада для Морозовой муки, пусть хлеб испекут.
- Не учи учёного, - вздыбился бригадир. - Сам знаю, кому выписать.
После памятного разговора в правлении дед Арсений больше не появлялся в избе Морозовых.
Люди в Чурове, несмотря на лихолетье войны, сохраняли в себе совесть, будто самую большую драгоценность. Калитки в палисадниках и двери в домах не запирали - не было такой моды. Если кто куда уходил, приставлял колышек к двери, и все знали, что хозяина нет, никто ничего не трогал. Никто никого старался не обижать, делили и последний кусок хлеба попалам. Драки, которые раньше иногда приключались в праздники, в это тяжелое время совсем забылись, их не было…
Да, жили бедно, трудно, но без грехов и скандалов. Каждый, насколько он мог, чувствовал всю деревню, как одну большую семью.
ПРИНЁС ПАВЛУША ПОХОРОНКУ
Потемну Клава вышла из избы и направилась к ферме.
Накануне бригадир дал ей наряд - разносить корма коровам и телятам.
Она вошла в полутёмный тамбур, сразу ощутила нежный запах свежего сена, парного молока. Почувствовала неуловимо родное, которое умеет распознать только тот, кто родился в деревне и рос в неотступном соседстве с телятами, ягнятами, жеребятами…
Сняла руковичку и взяла в ладонь шуршащее сено.
И невольно вспомнила июльскую жару, тяжелый сенокос на дальних угодьях. Жили прямо на луговине, в наскоро устроенных шалашах. В три часа утра поднимались, брали косы, вставали друг за другом, шли по бочажине. Скашивали густую с обильной росой траву в тугие валки. А когда всходило солнце и начинало палить нещадно, девчата, наскоро передохнув, опять брались за дела - растрясали влажные вчерашние копны. Сушили, переворачивали, сгребали, стоговали.
И всё - руками.
Иной раз заканчивали уже за полночь. От такой нагрузки Клаве однажды стало плохо - кровь пошла носом, потемнело в глазах. Еле дошла до шалаша, упала, как убитая…
Ворота изнутри приоткрылись, Клава увидела тетю Дуню Морозову.
- Здрасьте, - сказала Клава, - я к вам пришла помогать.
- Это хорошо, дочка, - ласково произнесла доярка. - Пойдем, я тебе покажу.
Она провела девушку на склад. Здесь до потолка лежало сено, а в ящиках белела соль и ещё что-то для подкормки. Тетя Дуня дала Клаве вилы, рукавицы, корзину с веревкой, чтобы можно было закинуть её на плечо.
- Подноси, раскладывай в кормушки, - объясняла Морозова. - Да незабойно, не торопись, помаленьку делай, чтоб не устать.
- Хорошо, тетя Дуня, я поняла, - сказала Клава.
Корзины, набитые сеном, таскала легко, даже с радостью - так было приятно, что кормит бурёнок. К концу первого ряда яслей Клава уже почувствовала усталость. Прошла в сторожку около склада, где топилась печь-буржуйка, присела передохнуть.
И, разморёная теплом, уснула. Сквозь сон услышала, кто-то громко звал её.
Осокина открыла глаза, перед ней стояла соседская девчонка Таня.
- Тётя Клава, - закричала она, - бегите скорей, там вашей маме плохо.
Тревога пронзила сердце. Клава вскочила, и, даже не застегнув телогрейку, бросилась с фермы.
***
…Утром, когда дочь ушла, София Алексеевна, скромно позавтракав, уселась у окошка, отсюда хорошо была видна деревенская улица. Чутьё подсказывало ей, что Павлуша, а он должен был ныне принести почту из села Троицкого, непременно вручит и ей какую-нибудь весточку от сыновей.
Ну, не может она не получить письма!
Женщина была настолько уверена в этом, что, завидев в конце улицы нескладную фигуру Павлуши, быстро накинула на плечи тёплую шаль и торопливо посеменила ему навстречу.
Почтальон тоже увидел вышедшую из избы Софию Алексеевну и почему-то сразу остановился, как бы размышлял - идти ему дальше или нет? Потом открыл сумку, достал оттуда бумажку, пошёл к Осокиной.
Павлуша вручил ей весточку.
- Что там? - спросила она. - Не вижу!
От волнения глаза у неё заслезились.
- Крепись, София Алексеевна - похоронка тебе пришла, - глухо проговорил Павлуша. - Написано в ней вот это…
Почтальон взял из её рук извещение.
- Старший лейтенант Осокин Иван Ефремович погиб смертью храбрых, - читал почтальон, - в боях на Волховском фронте…
И передал похоронку матери.
София Алексеевна побледнела, в её глазах померк свет.
-Ой, плохо мне! - стонала она. - Ой, за что же мне такое горюшко-то!?
Потеряв сознание, упала на дорогу.
Когда Клава подбежала, почтальон пытался привести Софию Алексеевну в чувство. Дочь стала помогать ему. Вдвоём они делали ей искусственное дыхание, поднимали голову, похлопывали по мертвенным щекам…
Наконец, она очнулась, обезумевшим взглядом посмотрела на дочь и почтальона, не узнавая их.
С помощью Клавы София Алексеевна кое-как встала на ноги.
-Ой, плохо мне, - всхлипывала она. - Ой, душа оборвалась во мне.
Клава с трудом довела её до избы и уложила в горнице.
Села возле впавшей опять в забытье матери и сама заплакала.
Вечером к Оскоиным зашёл бригадир Иван Данилович Афанасьев, у него была седая борода, ему перевалило на седьмой десяток, но он ещё бодро бегал и руководил. Деревня, конечно, уже знала о беде, свалившейся на голову Софьи Алексеевны. Афоня посочувствовал её горю и спросил Клаву про лесозаготовки. Завтра надо было выезжать на сборный пункт в село Троицкое.
-Нет, я мать не могу оставить, как хотите, а я не поеду, - отрезала Клава.
Бригадир сочувственно покачал головой и, ничего не сказав, вышел.
ИЗ ФРОНТОВОГО АДА
Опираясь на металлический костыль, по улице медленно шёл солдат. Только что его подвезла попутная машина из райцентра в село Троицкое. Ходьба давалась военному с трудом. Он останавливался, глубоко вбирал прохладный воздух, откашливался и опять тяжело шагал дальше...
Солдат направлялся в Чурово.
Навстречу ему из Чурова катила подвода, запряжённая старой кобылой. На ней, как цветы на летней клумбе, пестрели разноцветные платки, женская команда ехала на лесозаготовки.
Подвода поравнялась с военным, который остановился на обочине:
- Эй, служивый, давай в наш малинник, - по-озорному прокричала одна из бойких девушек, - в лесу теплее будет работать.
На подводе весело рассмеялись.
Солдат только улыбнулся, но никак не отреагировал на шутливое предложение.
И он поразился тому, что свои же деревенские девушки и женщины, которых всех знал, не признали его - проехали, не остановились, отчего на душу легла горечь.
По улице шёл домой солдат Алексей Окунев.
Да, узнать фронтовика было мудрено.
Он спал с лица, щеки ввалились, из-под шапки белела седая прядь. На подбородке, заросшем щетиной, темнел шрам. Только большие карие глаза, смотревшие всегда на мир чуть удивлённо, остались от прежнего Алёшки, которого знали в Чурове.
- Погодите-ка, бабы, - вдруг спохватился Афоня, - человек, навроде бы, и наш.
Бригадир спрыгнул с подводы, побежал назад. Остановился перед солдатом, вглядываясь в него.
- Никак Алексей? - выдавил бригадир. - Откуда ты взялся?
- Я, я, дядя Иван, - ответил Осокин. - Чего не узнаёте меня? Видишь, из госпиталя, выписали, пробираюсь домой.
- А, вон что! - протянул Афанасьев и подал Алексею ладонь.
Они обменялись рукопожатием.
- Ты погоди чуток, щас я сдам баб на пункт и обратно поеду, - сказал бригадир. - Подвезу тебя, чего тебе мучаться.
- Ладно, - согласился Окунев, - подожду, а то идти мне тяжеловато.
- Вижу, что не так легко, - кивнул Афанасьев и побежал к подводе.
Возвратившись, Иван Данилович помог Алексею водрузиться на подводу. Стеганул концами вожжей по боку колхозную кобылу, и они поехали в сторону Чурова.
- Ну, чё деяца на фронте? - с нетерпением повернулся он к солдату.
- Воюют мужики, чего ещё, - неохотно отозвался Алексей. - Я ведь, дядя Иван, давно с передовой, почти полгода в госпиталях провалялся. В живот осколок мины угодил, еле спасли доктора, сам понимаешь.
-Да, да, - протянул Иван Данилович. - Хорошо, что живой, а то осколком мины и насмерть забило бы.
-Хорошо, - согласился Алексей. - Ничего, оклемаюсь, выберусь, не в такие переплеты попадал. Ты лучше, дядя Иван, расскажи, что в деревне у нас?
Бригадир поведал последние новости, в основном, грустные - кто умер, кто погиб на войне. Не забыл упомянуть, что на днях пришла похоронка на Ивана Осокина.
Алексей тяжело вздохнул:
- Жалко Ивана…
- А как не жалко! - подхватил бригадир. - Он же, помнишь, перед войной женился на Ульяне Антоновой, мальчик у них родился, назвали Николка. Думали, когда началась война, ему из-за младенца дадут отсрочку, а, видишь, не дали, забрали, а теперь вот так получилось…
Движимый любопытством, Афоня всё же перевёл разговор опять на фронтовые будни Алексея.
-В каких частях воевал? - спросил он.
-В связи, - ответил Алексей. - Тянул провода от траншеи к штабу, от штаба на командный пункт, и до боя, и во время боя. Связист - первый помощник любого командира. Снайперы фашистские за нами охотились. Пробили мне левую руку, в медсанбате отлежался, вернулся. В тот раз немцы пускали на нас мины, двое напарников были со мной, тех сразу осколками на месте прикончило.
Окунев замолчал.
Он не мог, сам не зная почему, поведать Ивану Даниловичу о том, как осколок разорвал ему живот, и он от боли упал, потерял сознание. Когда старший сержант пришёл в себя, кровь текла из раны, он с огромным усилием сел, кое-как перевязал живот, пополз вперёд. Дикая боль пронзала всё тело, Алексей опять терял сознание, а, очнувшись, снова полз.
Сзади за ним оставалась кровавая полоса.
Он нашёл палку, опираясь на неё, напрягая волю и собрав последние силы, встал во весь рост, пошёл, опираясь на палку. С такой тяжёлой раной старший сержант прошёл немного, упал на землю.
Кровь из раны продолжала идти, Алексей чувствовал, как силы навсегда покидали его, а им на смену подступала к сердцу какая-то необыкновенная лёгкость. «Наверное, - подумал старший сержант, - я умираю совсем, по-настоящему…».
Связист, наверняка, умер бы от потери крови. К счастью, его увидели санитары, и, поняв, что он ещё живой, подобрали, понесли на носилках…
- Надолго ли домой отпустили? - спросил Афанасьев, когда подвода въезжала в Чурово.
- Не знаю, - сказал Алексей. - Как начальство решит. Может, совсем отпустят, а, может, призовут снова, кто знает…
- Ну, поправляйся! - пожелал ему бригадир.
И остановил подводу рядом с домом Окуневых.
Алексей был вторым сыном у родителей.
Прасковья Ивановна, мать, чуя сердцем своего ребёнка, выбежала на крыльцо, и, не веря глазам, увидела Алёшу.
-Ой, сынок, - громко крикнула, - живой!
ТАИНСТВЕННЫЕ СУМЕРКИ
Шли уже третьи сутки, как София Алексеевна не вставала. Она неподвижно лежала на постели, то впадала в забытьё, то приходила в себя. А когда открывала глаза, говорила одно и то же:
- Ой, за что же мне такое горюшко-то!
- Так не только у нас, у других тоже горе, - отвечала дочь.
Клава утешала её, как могла. Готовила и давала ей отвары трав. Выпросила у Афони молока, сберагала на ферму, принесла в бидоне, вскипятила и по ложечке подносила матери.
Больше всего Клава возлагала надежду на милость Божью.
В горнице висела старинная икона в серебряном окладе, которую любила бубушка Варвара. Лик Спасителя был изображён на ней, будто живой, казалось, он смотрел на Клаву с тихой радостью, может, даже с лёгкой улыбкой на устах.
Когда сгущались сумерки, Клава зажигала свечу, вставала на колени перед иконой.
Молилась она за выздоровление Софии Алексеевны.
Молилась она за упокой души убиенного брата Ивана.
Молилась она за то, чтобы Господь сохранил в живых родных братьев Павла и Дмитрия.
Молилась она за то, чтобы бытрее окончилась война.
Молилась она, уже в послденюю очередь - просила у Господа даровать ей суженого, единственного, любимого навсегда.
В густой синеве сумерек, переходивших в чёрную тьму, возникала откуда-то таинственная теплота и обвалакивала Клаву так, что она чувствовала её, и становилось жарко, как летом в солнечный день. И она ощущала необыкновенную лёгкость, воздушность, словно тела уже и не было, а она птицей парила в пространстве избы, над деревенской улицей, над задремавшим Чуровом, над всем целым миром.
Перелом в состоянии Софии Алексеевны произошёл в лучшую сторону.
В морозное утро ноября, когда деревня была по-зимнему украшена снегом, старшая Осокина неожиданно ощутила облегчение и сразу позвала к себе дочь.
-Клава, я ожила, - сказала она, - я не умру, а то думала, что уже мне конец. Слава Богу!
Впервые она поднялась и прошла по избе самостоятельно.
Дочь была несказанно рада.
Постепенно их трудная жизнь входила в привычное русло.
Как-то в сумерках в избу Осокиных постучали.
Клава пошла в сени, чтобы открыть дверь, и удивилась, увидев незнакомца в солдатской форме.
-Здравствуй, Роза, - улыбнулся он.
Клава покраснела, и тут же вспомнила далёкое-далёкое детство.
-Здравствуйте, Алексей Иванович! - изумилась она, хотя знала о его приезде. - Какими судьбами?
-Вот зашёл проведать и выразить моё сочувствие, - ответил он.
-Заходите в избу, будем рады, - пригласила Клава.
Окунев прошёл в горницу. София Алексеевна обрадовалась гостю, давно у них не было никаких гостей.
-Вот зашёл выразить моё сочувствие по Ивану, - скрывая неловкость, проговорил Алексей. - Я его любил, он мне был, как брат, жалко Ивана.
-Спасибо, Алёша, - София Алексеевна благодарно взглянула на него. - Мы уж все слезы выплакали, да уж что теперь - война проклятая. Спасибо, Алёша! А ты сам-то как? Сказывали, сильно поранили?
-Ничего, София Алексеевна, оклемался уже, хожу без костыля, ничего, всё в порядке, - ответил он.
Старшая Осокина стала готовить чай, хотя Алексей отнекивался, хотел уйти, но она его не отпустила, ушла хлопотать на кухню.
Он сел в горнице за стол, напротив села Клава.
Вечерние сумерки таинственно густели за окошком.
Большие карие глаза Алексея удивлённо смотрели на девушку.
-А ты и вправду, Клава, стала настоящей Розой, - сказал он. - Красавица!
-Да будет вам, Алексей Иванович, - смутилась Клава. - Солдаты всегда говорят комплименты девушкам, это я уж знаю.
- Откуда ты знаешь? - Алексей впервые за последние недели рассмеялся.
-Так, предполагаю, - поправилась Клава. - Так уж принято!
София Алексеевна принесла чай.
И они, как старые добрые друзья, говорили обо всём за чаем, вспоминали мирные дни, а иногда Алёша скупо отвечал на их вопросы о фронтовых буднях.
После Клава провожила гостя до дома, а он в свою очередь не отпустил её одну - довёл до избы.
В таинственности сумерек они встречались ещё несколько раз, но не успели сказать друг другу заветные и главные слова.
После Новогоднего праздника Алексея Осокина вызвали в райцентр в военкомат и отправили опять на фронт.
В сумерках Клава молилась, чтобы Бог уберёг Алексея от смерти.
ЛЕТЕЛ ФАШИСТ НАД ПОЛЕМ
-Клавка, заводи лошадь круче! - командовала Зина Морозова. - Легче будет сбрасывать.
-Куда её круче? - возразила Клава. - Смотри, еле стоит на ногах, если грохнется, нам её не поднять.
-Ну, ладно, ладно, - согласилась Морозова.
Подружки вывозили навоз от скотного двора на колхозное поле.
Стоял чудесный мартовский день, припекало солнышко.
К весне в Чурове ощущали голод не только лошади, коровы, овцы, но в первую очередь, конечно, люди. Таяли запасы зерна, картошки, квашеной капусты, мяса, у кого оно было, и всего другого, что можно было кушать.
Хотя чуровцы работали, что называется, день и ночь, но трудодни отоваривали скупо - по 150 граммов зерна. Когда Клава принесла хлебный заработок домой, София Алексеевна не удержала слёз.
-Что ты, мама, успокойся, - сказала Клава. - Проживём, у нас вон хрюшка в хлеву, овцы, курицы есть, не умрём с голоду. А про зерно ты же знаешь, в колхозе лозунг: «Всё - для фронта, всё - для победы!». Кто же нам даст зерна больше? Хорошо, что и по сто пятьдесят граммов выделили, и за это спасибо Афоне.
-Да и то правда, - согласилась София Алексеевна.
***
Девушки разгрузили навоз, присели передохнуть.
Солнышко пригревало почти, как летом.
Кое-где на бугорках зеленела травка, лес уже не был тёмным, начинал светлеть, зацветал ивняк, из низин тянуло запахом прошлогодних листьев.
-Слышишь, кто-то летит, - вдруг заволновалась Морозова. - Может, какой самолёт?
- Какие у нас в Чурове самолёты? - удивилась Клава. - Ты чего?
Но гул на самом деле был слышен, приближался. Клава, приставив ладонь ко лбу, увидела вдали, на горизонте очертания самолёта. Приближаясь, он стал снижаться над полем, где была повозка. Лошадь захрапела от страха, перебирала ногами, дергала поводья. Девушки, задрав головы, хотели уже замахать руками и закричать от радости, но тут увидели на крыльях широкие чёрные кресты.
- Фашист! - закричала Зина. - Ложись!
Они упали на холодную землю.
Самолёт сделал круг над повозкой, но не сбросил бомбу, не открыл огня из пулемёта, чего так боялись девушки. Они поднялись. И увидели, как машина, опускаясь всё ниже, стала задевать верхушки деревьев ближнего леса. Из-под винта полетели в стороны срезанные ветки. Вскоре фашист буквально скрылся в лесу.
-Наверное, в Чёрный ручей упал, - предположила Зина.
Так называли глухое лесное место.
Подруги быстро сели в сани, поехали в деревню. Вражеский самолёт заметили и другие. Событие взбудоражило всё Чурово. Несколько человек побежали к бригадиру Афанасьеву. Тот сообщил о происшествии в соответствующие органы.
Спустя час-другой, к избе деда Клочкова, которая стояла на окраине деревни, ближе к лесу, постучал незнакомец. Дед вышел и увидел перед собой фрица - лицо в ссадинах, одежда порвана, в глазах страх. Клочков понял, кто он таков, но не испугался. И, вот уж истинно русский характер, даже вынес фашисту кружку молока, когда тот знаками показал, что хочет пить.
После, прихрамывая на левую ногу, Клочков повёл фрица в центр деревни. Там уже собрался народ. Фашист, мешая русские слова с немецкими, а больше знаками пояснил: он залез на дерево, увидел дым из печной трубы и по нему вышел на деревню. Взяв прутик, фриц нарисовал на песке фигуру, а потом сложил крестом руки на груди: мол, там мертвец…
Бригадир отдал распоряжение снарядить подводу на Чёрный ручей.
Подвода уже отъехала, когда на окраине Чурова, на большой луговине, приземлился самолёт из Вологды - прилетело военное начальство.
Цель полёта вражеского самолета и причины неожиданного падения доподлинно так и не узнали. Из допроса пленных выяснили, что трое из экипажа просили командира сделать посадку на поле, но тот ответил: «Я в руки русских не сдамся живым». И развернул машину в сторону леса. Трое воспользовались парашютами, обрывки куполов белели на верхушках деревьев, а командир, якобы, разбился, но его труп не нашли…
Пока один из лётчиков добирался до деревни, двое других сожгли все документы и бумаги. Их полёта в глубокий тыл остался тайной. Хотя пленные говорили, что имели задание сфотографировать Волжскую плотину в Рыбинске.
Два дня пленных держали в здании начальной школы, а на третий увезли.
В памяти Клавы надолго засел страх от всей этой истории.
Да и другие девчата побаивались ходить за грибами или ягодами в сторону Чёрного ручья. Всё им казалось, будто мёртвый немец ремонтирует самолёт, который оставался в лесу. Вывезли его оттуда, спустя годы.
ВЕЛИКАЯ РАДОСТЬ
Стоял тёплый, хмурый день начала мая.
В деревне давно проснулись, каждый занимался привычным делом.
И тут произошло неожиданное.
Что-то случилось с почтальоном Павлушей.
Войдя в Чурова со стороны села Троицкого, почтальон поставил потёртую сумку посреди дороги, а сам, подняв руки вверх, вращая ладонями, вприпляску начал кругами ходить вокруг сумки, будто совершал какой-то обряд. Он бормотал что-то, разговаривал сам с собою.
И это было удивительно для Павлуши, всегда слегка замкнутого в себе и как бы отстранённого.
В то время бригадир Афанасьев шёл на конюшню.
Он увидел плашущего Павлушу и остановился.
- Уж не вышел ли он из ума? - вслух проронил Афоня, изумлённый непривычным поведением почтальона.
И вместо конюшни пошёл к нему.
Заметив бригадира, почтальон притих, а после ещё резвее запрыгал вокруг сумки. Подойдя, Афанасьев стал разглядывать Павлушу, будто век не видел.
-Великая радость, Иван Данилович! - закричал почтальон.
-Да что такое? - не понял бригадир.
-Война закончилась! Мы победили!
И почтальон заплясал на месте.
-Неужели? - усомнился бригадир. - Не врёшь?
- Правда! Несу новость с самой почты!
Тогда и Иван Данилович заорал что-то во всю глотку. Обнял Павлушу. Они вместе отплясали вокруг сумки.
Новость вихрем облетела дома в Чурове.
Люди выбегали - обнимались, плакали, смеялись, кричали.
Кто-то принёс большой молоток и начал сильно быть по металлической пластине, висевшй для оповещения о пожаре. Звон поплыл над деревней.
Клава, не помня себя от счастья, упала на колени перед иконой в избе, сквозь слёзы молилась:
«Слава тебе, Господи, слава Тебе!».
Весь деревенский мир, исполненный неповторимости, пришёл в движение. Всякий хотел что-то сделать, что-то сказать, куда-то пойти.
В души людей пришла Великая Радость!
По русскому обычаю чуровцы стихийно устроили общие посиделки.
Из двух-трёх изб вынесли столы и поставили на улице, а все остальные несли на столы кто что мог - горбушку хлеба, кусок сала, кринку кваса, соленые огурцы, вареную картотшку. Собранное это нехитрое застолье было чистосердечным. Многие плакали от радости.
Ни в одной избе в Чурове именно в этот день - 9 мая 1945 года - не нашлось бутылки вина.
Так жили - война!
У людей одна была цель: «Всё - для фронта, всё - для Победы»!
По стаканам и кружкам разлили домашний хлебный квас.
-Мы и без вина пьяные от такого события, - сказал бригадир Афанасьев и произнес тост в честь Победы.
Все закричали «Ура»!
Ликование от долгожданной Победы всё равно не заглушало неизбывную горечь - потери не обошли всякий дом в Чурове. Сколько молодых, красивых умных парней из деревни полегли на просторах Советского Союза и за его пределами. О многих близкие не знали даже, где их могилы, некуда было придти и поклониться праху родного человека.
Мало кто из сверстников Клавы Осокиной, ушедших на фронт, вернулся домой. А девок-то к концу войны - полная деревня. Невесты - на выбор. Да выбирать некому.
Не знала Клава толком и о судьбе того, за кого молилась каждый вечер.
Алексей Окунев в день Победы лежал в госпитале. Незадолго до этого, в бою при штурме Кёнигсберга в Восточной Пруссии, тяжело ранило в ногу. И опять, как и при втором ранении, потерял много крови. Смерть, однако, не взяла его в свой плен. Исхудавший, бледный, старший сержант отдыхал на койке. Сквозь дремоту слышал звонкий чистый голосок: «Я - Роза!».
В Чурово Алексей приехал ближе к осени. Любовь к жизни была в нём столь велика, что он преодолел последствия ранений. Через какое-то время уже чувствовал себя молодым и сильным.
Он предложил руку и сердце Клаве, и она не отказала.
Алексей привёл молодую жену в свой родительский дом, который к тому сроку был без хозяйки - Просковья Ивановна отошла в мир иной.
Окуневы жили дружно, добра наживали, у них родилось пятеро детей.
Иногда кто-то из чуровцев удивлённо спрашивал Клаву:
- Иные, посмотришь, и напьются, и подерутся, и шумят на всю деревню, а у вас всё тихо, спокойно, как в монастыре.
На что Клавдия кратко отвечала:
-У меня - суженый! Мне его Бог послал!
2015-2020 гг.
