Певец «Маленького Парижа»

 

Из далёкой юности выплывают счастливые дни. Звенят-гудят, будто были вчера.

…Ветер засыпал листьями октября двухэтажный деревянный дом, где размещалась редакция районной газеты. Выходила она фантастическим для нынешних времён тиражом – больше 20 тысяч экземпляров. Название имела соответствующее той эпохе, но в обиходе её именовали просто «Маяк», опуская слово «коммунизма».

Уже вечер, улеглась суета редакционная. Кое-кто из журналистов потопал домой. А в просторной комнате на первом этаже горел свет, людей всё прибывало – школьники, студенты, пенсионеры, рабочие... Усаживались, делились новостями, доставали из карманов исписанные листки.

Пришли члены «Литературного объединения». Вёл его Иван Суриков, ответственный секретарь, автор интересных рассказов и очерков. Строгий, подтянутый, настроенный часто критически, но доброжелательно. «Подождём минут десять главного поэта, – попросил он, – обещал подойти. А пока Роза Сибатулина почитает своё новенькое…».

Девушка не ожидала, застеснялась. Но под одобрительные голоса достала тетрадь и принялась декламировать свежие стихи…

Вскоре дверь распахнулась, вошёл молодой мужчина в потёртой лётной куртке, будто только с аэродрома, а так оно и было. Казалось, с ним в редакцию вступил гул вертолётов, к которому в Торжке уже привыкли и не замечали. Поприветствовал собравшихся, цепким взглядом «просверлил» каждого. На лице у него был заметен небольшой шрам.

На заседание пришли и новички, поэтому Иван Суриков представил: «Владимир Лангуев, прошу любить и жаловать…».

– Опоздавшему – «штрафная», – улыбнулся он. – Читайте новый стих.

Лангуев заупрямился, после махнул: ладно, спорить с Суриковым бесполезно. Достал из кармана листок, положил на стол, но не заглянул в него.

Интонация, манера выделять чувства и мысль, завораживали. Он читал, словно погружался в далёкое детство в посёлке Камское Устье недалеко от Казани.

Мы уплываем вверх по Каме,

А у обрыва

                       над рекой

Босая женщина

                       на камне

Нам машет весело рукой…

Как машет женщина!

                       Конечно,

Не мне и не соседу, нет.

Так по России машут вечно

Всему кочующему вслед.

О души русские!

                       Вы – души

Открытые, в вас злобы нет

Вы задыхаетесь, вам душно

Самим с собой наедине.

Нам машет женщина

                       Над синью

Хоть ей давно идти пора,

Светясь таинственною силой

Желанья ближнему добра!

Я горд,

                       что силе этой верен,

Что душу русскую ношу.

И вот поэтому, наверно,

Я тоже женщине машу…

В комнате стало тихо. Он обвёл горячим взглядом «литовцев», ожидая реакции. Все молчали.

– Здорово! – кто-то проговорил, наконец.

– Не, не, – Лангуев поднял ладонь, – похвал не надо. Говорите, что в стихотворении надо доделать…

Критиковать! Что мы могли, неопытные юнцы? Может, кто-то из пожилых стихотворцев и сказал какие-то пожелания Владимиру Александровичу, скорее всего – по поводу рифм.

Со мной же произошло что-то странное. Сразу, на слух я запомнил это стихотворение полностью. Душа хранит его уже больше 50 лет.

Теперь привожу строки по памяти.

Такое иногда бывает!

Возражений не прозвучало. Владимир Лангуев прочёл ещё новое стихотворение «Поэты».

Едва ль кто жил поэтов хуже

Во все века и времена.

Но всё же богатеев в ужас

Их приводили имена!

Их звали в царские вельможи

Но свет поэтам – не чета.

Купить их пробовали тоже –

Не получилось ни черта!

И, видя, что поэты пели,

И не сдавались до конца,

Их увозили на дуэли

И били пулями в сердца!

Но умирали не поэты!

Календарей страницы врут.

Кто убивал, давно тех нету,

А вот поэты всё живут!

Вся жизнь их –

                       исполненье долга,

Протест насилию и лжи!

И дай же Бог им долго-долго

Ещё на этом свете жить!

…Настоящей «сенсацией» того заседания стало творчество студента Торжокского индустриального техникума Алексея Скулякова. «Главный поэт» просил «ещё почитать», Алексей старался.

Почему ты плачешь,

Выйдя на крыльцо,

Почему ты прячешь

От меня лицо?

 

Кто тебя обидел?

Кто тебе не мил?

Только месяц видел,

Только он судил,

Как мы целовались

В тишине ночной

Как мы расставались

У воды речной.

Успокой сердечко.

Пусть твой страх замрёт.

Под горою речка

Нас с тобою ждёт.

 

Там о нас берёзы

Шепчут без конца.

Там ты смоешь слёзы

Горькие с лица…

Он светлел, слушая Алексея, радостно улыбался, будто встретил родственника. Да, Лангуев метко критиковал начинающего поэта, а в целом был рад открывшемуся таланту. Алексей приходил и на другие заседания, прислушивался к советам Владимира Александровича.

После учёбы он уехал в родную Кострому, вырос до профессионального писателя. На его стихи созданы десятки песен. Ныне Алексей Михайлович возглавляет Костромскую писательскую организацию. А начальные уроки мастерства получил у Владимира Лангуева.

Учитель повторял нам: «Поэзия – самые точные слова, расставленные в самом точном порядке». Иногда казалось, что это скучновато. Со временем я понял, насколько он прав.

«Точные слова»!

Владимир Лангуев вообще не терпел даже малой фальши в стихах, наигранности, ложного патриотизма, любви «ради красного словца». «Точные слова» – это полная искренность…

Тогда начинала всходить его «звезда». Много и часто печатали в «Калининской правде», в областной молодёжной газете «Смена». Первая большая поэтическая подборка была опубликована в коллективном сборнике «Радуга», вышедшем в Казани в 1968 году.

***

От нас была скрыта за «семью печатями» повседневность военного лётчика, боевого офицера. Иногда, правда, «каким-то краем» она открывалась, когда Лангуев заглядывал в редакцию усталым после полётов. Или когда читал нам стихи о вертолётчиках, которые нигде не печатал.

В Торжке базировалось самое крупное соединение боевых вертолётов.

Спустя годы, я узнал от его дочери Ирины Лангуевой (Репьёвой), что Владимир Александрович побывал в «горячих точках». В частности, участвовал в подавлении контрреволюционного мятежа в Венгрии, где его ранили в лицо и грудь. Позже, почти год жил в Цхинвале, где вёл бои с «натовскими» подразделениями Грузии. Вертолёт, возвращаясь из горных ущелий в Торжок, потерпел крушение, лётчики погибли, по счастливой случайности среди них не оказалось Владимира Лангуева…

Для нас он был своим, близким, понятным. Человеком, пережившим войну. А мы росли сразу после войны, знали, почём «фунт лиха». Всплывает в памяти начальные строки его стихотворения:

Я шёл за плугом двухлемешным,

Шёл, еле ноги волочил,

И с криками над пашней вешней

Летали синие грачи…

Тут к парнишке, едва не падающему от голода, подошёл колхозный бригадир и укоризненно покачал головой: «Мелко пашешь!». Воспоминание и послужило темой стихотворения. Автор призывал так жить, так вершить дела, чтобы никто не смог бросить: «Мелко пашешь!». В первую очередь это касалось Поэзии, которую любил истово, он ей служил, думаю, больше, чем небу.

Однажды Владимир Александрович сказал, что членов Литобъединения позвали в колонию. «Пойдём вместе», – добавил. Я, только представил тюрьму, наотрез отказался – страшно как-то. Лангуев всё-таки уговорил. В субботу я пришёл к нему на улицу Красноармейскую в военном городке, где он обитал в квартире с двумя Иринами – женой и дочерью. Мы выпили по чаше чая и отравились через мост на другой берег Тверцы.

Там на высоком холме, в серой дымке дня уныло маячили купола Борисоглебского собора.

Тогда мы не вникали в историю Православия, не знали, что это был первый на Руси монастырь в честь первых русских святых, убиенных князей Бориса и Глеба. Не имели представления о том, что обитель, которую основатель монах Ефрем Новоторжский, старше знаменитого Софийского собора в Киеве на 30 (!) с лишним лет.

Здесь «квартировала» колония.

Угнетающее впечатление производил монастырский двор, опутанный колючей проволокой.

По широкой лестнице повели в главный храм собора, где у заключённых находился… клуб. Они стояли на лестнице слева и справа, протягивали к нам руки, что-то говорили. Меня обуяла робость, но она рассеялась, когда я взглянул на Лангуева – он был спокоен, невозмутим. Зал клуба, то есть основной придел соборного храма, огромный.

Меня первым выпустили на сцену, я прочитал стихи о природе.

Владимир Александрович продекламировал свою знаменитую «Корову-королеву»:

Я расскажу вам про корову-королеву,

Прозвали так корову потому,

Что не было у той коровы хлева,

И с бабкою жила она в дому…

Это – опять из военного детства, обжигающая душу история.

Зэки сперва хихикали, после притихли, слушали с напряжением, а в конце разразились аплодисментами. Не отпускали поэта со сцены.

И он читал, опять читал…

«С боевым крещением! – пошутил Владимир Александрович, когда вышли из колонии. – Теперь можешь выступать где угодно…».

Сердцем и душой Лангуев врос в древний Торжок, прикипел, называл «мой маленький Париж». Много строк посвятил Александру Пушкину, который здесь часто бывал, Александру Радищеву, который тоже заезжал сюда, Ленинградскому шоссе, красавице Тверце…

Словом, пел гимн Торжку, как никто другой.

Думаю, это объяснялось и тем, что по рождению он был волжским, а новоторжский край – Верхневолжье.

Злободневно звучит его признание:

И как бы ни был путь мой долог,

От этих дней до склона лет,

Я буду знать: со мною Волга,

А без неё России нет!

Геннадий Алексеевич Сазонов, член Союза писателей России, Торжок-Вологда