«Рок» в овечьей шкуре

1 часть

«В ХРАМЕ МОЕМ БАРДАК»

Невозможно оценивать духовное содержание исходя сразу из многих религиозных традиций. В этом очерке критерием выступает православие, в первую очередь в лице его подвижников, духовидцев, носителей высшего мистического опыта, собранного в трудах святых отцов, «Добротолюбии», «Цветниках», «Апофегмах», патериках. Это опыт реального традиционализма, не искусственно зауженный или расширенный, но единственно здравый, поскольку только такой опыт, организованный по законам единой «картины мира», может вмещать в себя весь мир. В то же время в такой фокусировке может быть сколь угодно глубоко представлен и переработан материал сравнительного религиоведения, европейского традиционализма в его учении о символах как точках пересечения разных традиций (пересечения – но не слияния и не смешения!).

Здесь коренное отличие нашего подхода от гребенщиковского, для которого высказывания необуддистов о равнозначности всех религий стали не символом веры, но своего рода символом безверия, пребывания «промеж вер» и «поверх вер». При всей претенциозности это напоминает досужие разглагольствования про «бога в душе». Поэтому обращение апостола Павла к «неведому Богу»[1], которым тот покорил афинян, в пространстве «Аквариума» вырождается в диковинную формулу: «Я пью за верность всем (!) богам без имен» («Платан», 1983). Конечно же, такой верности быть просто не может.

Этот подход означает только одно – следование собственным прихотям. «И все хотят знать: // Так о чем я пою? // А я хожу и пою, // И все вокруг Бог; // Я сам себе суфий // И сам себе йог» («Туман над Янцзы», 2003). В шутливой песне «Скорбец» (1998) дается объяснение, почему автор ушел в свободное религиозное плаванье: он долго мучился задачей избавления от «скорбеца», но после того как херувим объяснил ему, что «без скорбеца ты здесь не будешь своим» – «С тех пор я стал цыганом // Сам себе пастух и сам дверь…» Иными словами перед нами странник, блудная овца, шаман-фрилансер. В поздних песнях чуть иначе звучит мотив выбора: «Я, признаться, совсем не заметил, как время ушло, унося с собой всё, что я выбрал святым» («Прикуривать от пустоты», 2016). Но можно ли выбрать себе «святое»? Подлинное святое выше человека, поэтому оно само отбирает для себя людей и поэтому его никакое время не способно «смыть».

Путь православия труден, сопряжен со строгой дисциплиной и многолетними усилиями – в отличие от него модернисты обещают достаточно быстрый и эффективный духовный рост. Более родными для Гребенщикова оказались восточные гуру, такие как необуддист Оле Нидал (датчанин по происхождению), неоиндуисты Шри Чинмой и Саи Баба. Обращает на себя внимание, что все трое являются именно модернистами в религии, создателями своих финансовых империй, не стоят на пути исконной традиции буддизма или индуизма. То есть это те, кого в просторечии именуют сектантами или «кока-кола-гуру».

В православии даны четкие критерии различения духов в том, что касается ощущений благодатного присутствия высших энергий. Эти критерии при наличии тренировки очень полезны и плодотворны для соприкасающихся с мистическими материями (а поэты, музыканты по определению относятся к таковым – хотя наш секулярный век, с выродившейся традицией, готов представить их как какую-то обслугу для увеселения публики). Критерии истинной благодати у святых отцов: влечение к небесному, устроение помыслов, духовный покой, радость, мир, смирение. Критерии ложной благодати (называемой «прелестью»): тревога, душевны зуд, раздвоение, сомнение, страх.

Читатель может судить сам, что доминирует в следующих строках и песнях, где так или иначе изображаются встречи с потусторонним: покой-радость, духовная ясность или мутное состояние тревоги-сомнения. «Каждый в душе сомневается в том, что он прав, // И это тема для новой войны». «Я знаю твой голос лучше чем свой, // Но я хочу знать, кто говорит со мной». «Я открываю дверь, и там стоит ночь. // Кто говорит со мной? // Кто говорит со мной здесь?» (Дальше в этой композиции начинаются мистериальные, оргиастические мотивы, которые должны напоминать напевы и наигрыши друидов). Совсем параноидальной является песня «Выстрелы с той стороны» (1983) – про мистика как «ходячую битву»: «Малейшая оплошность – и не дожить до весны. // Отсюда величие в каждом движеньи струны…»

В песне «Ей не нравится то, что принимаю я» (1993) разворачивается противопоставление между традицией Большой русской культуры и теми актами «личного выбора», которые Гребенщиков совершает в своих бесконечных духовных мытарствах. Собственно, мой очерк и призван показать эти мытарства в их реальном, неприукрашенном виде. Почти все эти «выборы» в духовной сфере – всевозможные «экспортные варианты» необуддизма, неоиндуизма, синкретических сект, шаманизма и оккультизма, в том числе и разнообразные практики «расширения сознания». Отсюда и шараханье из крайности в крайность, характерное для интеллигенции… Именно это и значит по-гребенщиковски «держаться корней», термин отсылающий не к глубинным истокам русской культуры, а скорее к идеологии растаманов.

Яркая иллюстрация этого феномена – буддистские мотивы у Гребенщикова. Например, в песне «Фикус религиозный» (1994) накладываются друг на друга два пласта: буддистский (дерево просветления, связанное с Гуатамой Буддой) и русский эзотерический (две райские птицы с именами из православных святцев). Какая связь между этим деревом и птицами, с какой стати наши святые берегут именно «дерево Бо» – сам Гребенщиков вряд ли смог бы удовлетворительно объяснить. Проще говоря, связи никакой нет – зато таким образом манифестируется трансрелигиозный выбор автора. Впрочем, слушатели скорее всего и не чувствуют в песне никакого буддизма. И когда человек узнает, что подразумевается в текстах, где идут отсылки, скажем, к даосизму или гностицизму, ему остается только удивляться, ведь музыка ни на что подобное не намекает. Не знаю кому как, а мне подобная поэтика кажется неорганичной и искусственной, построенной на случайных, произвольных сочетаниях (коллажность, не имеющая реальной опоры в том, о чем поется, но зато очень подходящая для усиления эффекта шарады).

Другой, более существенный пример, поскольку в нем Гребенщиков претендует на диагноз всему русскому народу – творческое применение идей чжэн-буддизма, в котором учение о сансаре сочетается с западными представлениями о вечной жизни. Круговорот сансары, цепь перерождений трактуется как путешествие между мирами, реинкарнации, выбор которых предопределен кармой. Буддистская песня о йогине, кормящем своим телом голодных духов, вдруг превращается в песнь о лихом времени на Руси: «Ох, мы тоже трубим в трубы, // У нас много трубачей; // И своею кровью кормим // Сытых хамов-сволочей; // Сколько лет – а им все мало. // Неужель мы так грешны?…» («Кладбище», 1995). Оказывается, можно простроить связь и здесь: кто-то из гуру поведал Гребенщикову, что человек рождается в той или иной культуре неслучайно, а для извлечения специальных уроков. Так вот в России рождаются «существа, которые раньше были демонами. (…) Мы видим огромную страну, наполненную людьми, из которых девяносто процентов большую часть времени думают только о себе. Поэтому в России рождаются, чтобы научиться думать о других и любить друг друга» (интервью для "ДеИллюзиониста", 2006).

Сам Гребенщиков, по всей видимости, уже близок к тому, чтобы исчерпать свою карму и стать «Невозвращающимся» в этот мир. Это очень частый мотив в его песнях, правда, он и здесь сомневается и непостоянен, то обещает больше сюда не возвращаться, то обязательно вернуться, то комментирует письма отсюда, полученные его лирическим героем там – в «хрустальном захолустье» пакибытия (еще одно сновидческое перенесение в иное метафизическое пространство).

Что это, прелесть или богоискательство, или достойный путь человека, обретшего новую веру – хорошо видно на материале нашего очерка. Тем более что буддизмом и индуизмом дело, конечно, не ограничивается. Буддизм прозрачен для Гребенщикова едва ли не по отношению ко всем возможным духовным практикам. В этом смысле парадигма «Аквариума» идеально вписывается в плюралистический мир «Нью Эйджа», который неотделим от астрологического представления о смене эр. Наверное, существует и связь между самим названием «Аквариум» и понятием «Водолей» (по латыни Aquarius). В одной из передач «Аэростат» (vol. 149), которые ведет с 2005 года Гребенщиков на «Радио России», он подтвердил, что ощущение наступающей новой эры ему ближе чем надоевшая христианская эсхатология: «...Сатья-Водолей-Юга меня устраивает значительно больше, чем простой банальный конец света». Хорошо здесь словечко «устраивает».

Но как же православные песни «Аквариума», могут спросить читатели. Весь вопрос в том, что считать православными песнями. Обычно называют «Серебро Господа Моего» (1986), в которой содержится прозрачный намек на свидетельство о собственном мистическом опыте. В песне есть библейские цитаты, но достаточно ли этого для христианства? Ведь Библию цитирую все, – и весь оккультизм на Западе строится в том числе на цитатах из Библии, иногда перевернутых, а иногда и точных.

Собственно, мы в очередной раз видим исповедание в словесном бессилии: «Разве я знаю слова, чтобы сказать о Тебе?». Слова Господни, «чистые как серебро» (здесь отсылка к Псалтыри), ставятся рок-песнетворцем «выше слов» – то есть на лицо оксюморон. Так же они выше звезд и «вровень с нашей тоской» (довольно сомнительное наблюдение о высоте тоски). Вот собственно и вся песня, как обычно мутная и туманно-расплывчатая, если не считать одной детали: нарциссизма автора («туда куда я, за мной не уйдет никто…»). Конечно, куда уж всем остальным, включая святых и пророков, угнаться за Борисом Борисычем. Да, и евангелист Иоанн наверное очень огорчился – проиграв индуистам в маркетинговой битве за такого молодца…

Но вот спустя несколько лет в «Государыне» (1991) мы видим уже более откровенное реальное отношение к «серебру», оказывается его недостаточно, и необходимо проверить: «Зато теперь // Мы знаем, каково с серебром; // Посмотрим, каково с кислотой...» О какой кислоте говорит нам рок-богоискатель, о наркотической или о кислоте из буддистских притч – не стоит ломать голову. В этой многозначности «кислота» как хипповское название ЛСД, конечно же, присутствует. Тем более что в этот период много песен Гребенщикова посвящено делам наркотическим. Эти годы – заря массовой наркотизации России. Гребенщиков имеет большие заслуги в этом деле, поскольку прочно ассоциирует свои трипы с приближением к «райским» областям сверхсознательного. Он в этом плане прямой, последовательный и несгибаемый посол не только рок-н-ролла в «неритмичной стране», но и психоделической революции в стране до того невинной, нетронутой ничем кроме табака и алкоголя (не берем в расчет кокаиновый и морфиевый бум эпохи революции и гражданской войны)[2]. Миллионы абортов, миллионы погибших от наркотиков, миллионы погибших от шока смертности в начале 90-х – все это не в счет для «птичек божиих», вырвавшихся на волю. Никакой ответственности во всем этом лидер «Аквариума» не осознает и не признает. В одном из интервью 2007 года он сравнивает наркотики с аспирином и даже бифштексом: «Чем, собственно, бифштекс отличается от наркотиков? Да ничем - ты съедаешь его, и он на тебя действует». Таково же легкое, непринужденное отношение к ним в его песнях («Летчик», «Нью-йоркские страдания», «Снесла мне крышу кислота…», «Таможенный блюз» и проч.; а в «Гарсоне № 2» гашиш, отчасти иронично, уподобляется церковному ладану).

Эзотерика потустороннего: «Бог на моей стороне»

Тема той и этой стороны, разделенных стеклом, первоначально отсылала к «Зеркалу» Тарковского, вышедшему в 1974 году. Были и другие источники, точно нельзя сказать какие, однако они могли проистекать и из оккультной литературы, и из фантастики или фэнтези. Так или иначе, название альбома «С той стороны зеркального стекла» (1976) – это строчка из стихотворения отца режиссера «Зеркала» поэта Арсения Тарковского. Первые песни Гребенщикова на тему «той стороны» выглядели как блеклое эпигонство. Но постепенно образная система обрастает мистическими подробностями: ночь превращается в экран невидимого, потустороннего, через стекла (или зеркала) ведется подглядывание за ангелами, демонами, жителями мира «по другую сторону», как будто приоткрывается щель в реальность, где иначе течет время. Мир делится на два неравноценных лагеря. Жизнь обычных людей, у которых «зеркала из глины», либо вообще нет зеркал, и в глазах невозможно различить с утра «снов о чем-то большем». «Я был вчера в домах // Где все живут за непрозрачным стеклом (…) чтобы забыть про свой дом» («Белое регги», 1981, своего рода гимн раннего «Аквариума»). Другой лагерь – зазеркальный мир, населенный двойниками, куда можно пробраться в лучшем случае в вещих снах, либо в мистическом трансе, видении. (Тематика, безусловно, интересная, если сопоставить ее с древними мифами о многомерности человеческой души, например, представление о Ка, Ху и Ба у древних египтян.)

Мотив дома без зеркал – довольно неточен по отношению к советской действительности. Более точно сказано в песне «Стучаться в двери травы» (1979) – там «все зеркала кривы», но, что интересно, в разных редакциях обыграны реалии не только Востока, но и Запада: в ранней версии «отец считает свои ордена», а в поздней «отец считает свои дела», то есть подсчитывает бизнес. Но исход из этого кривого зазеркалья в любом случае один – хипстерски-растаманский.

Во второй половине 80-х созревают мотивы пребывания самого лирического героя «Аквариума» в двух планах (зазеркальный Господь), постоянное мистическое присутствие высшей реальности, когда «каждый день проходит словно дважды» («Орел, Телец и Лев»). Наконец, дело доходит до того, что Гребенщиков вступает в контакт с неким летчиком, перелетающим из одной реальности в другую – этот летчик несет «письмо из святая святых, письмо сквозь огонь, // Мне от меня...» («Летчик», 1991) Песня пронизана мотивами наркотического транса (амфетаминовой эйфории – Speed, либо ЛСД и экстази – «кислая изба», то есть acid-house), что и объясняет суть замысловатого мистического сюжета. Более того, мотив написания письма самому себе, который мог бы звучать и у великих мистиков прошлого, в данном случае – всего лишь стандартный опыт трипа, в который теперь погружаются сотни тысяч психонавтов, воображающих себя визионерами с уникальным внутренним миром. Все это происходит с легкой руки пророков контркультуры, таких как Олдос Хаксли, Тимоти Лири, Теренс Маккена. А Гребенщиков в этом ряду – опять же вторичный персонаж, подражатель, потребитель плодов психоделической революции…

Тексты его перенасыщены понятиями трансценденции как транса: та и эта сторона, наша и ваша сторона – чем-то напоминающими судебные термины (невольно опять вспоминается, что он правнук адвоката). При этом движение в ту или иную сторону является предметом предельной оценки. «Вечные сумерки времени с одной стороны, // Великое утро с другой» ("Великий дворник", 1987). «Там, где я родился, основной цвет был серый; // Солнце было не отличить от луны. // Куда бы я ни шел, я всегда шел на север – // Потому что там нет и не было придумано другой стороны» («Брод», 2001). Но вот и другая предельная оценка: «Дела Твои, Господи, бессмертны // И пути Твои неисповедимы – // И все ведут в одну сторону...» («Голубиное слово», 2014). Гребенщиков постоянно примеряет на себя роль смотрящего с той стороны, то есть ангела, либо умершего человека (ушедшего, «разбив зеркала», «вернувшегося домой»). Ему кажется, что «эта сторона» достойна смеха: «Кто-то смеется, глядя с той стороны» («Двигаться дальше»). И даже Самому Христу он дает совет: «Но будь я тобой, я б отправил их всех // На съемки сцены про первый бал, // А сам бы смеялся с той стороны стекла // Комнаты, лишенной зеркал». ("Комната, Лишенная Зеркал", 1983). Для христианина этот «совет» звучит не просто вызывающе, а разоблачительно в отношении автора. Но Гребенщиков – христианин ли он? [3] (Подробнее мы затронем эту тему в конце нашего очерка.)

Он чувствует себя в этом мифическом пространстве едва ли не хозяином положения: «Я знаю - во всем, что было со мной, Бог на моей стороне, // И все упреки в том, что я глух, относятся не ко мне» («Лети, мой ангел, лети»). Заметим: не он на стороне Бога (там, где иное время или вообще уже нет времени), а – Бог на его стороне. Такое мироощущение гностического избранного, пневматика, стоящего неизмеримо выше обычных смертных, многое объясняет в гребенщиковском контркультурном мифе. «Все равно все, что сделано нами, останется светлым» («Молодые львы», 1986). В каббале есть понятие «sitra ahra», то есть «другая сторона». Избранные произошли от божественных сефирот, все остальные – от сефирот зла. И мир делится на две стороны – сторону Бога и сторону «мира клипот», то есть скорлуп, шелухи, отходов. Каббала была важным элементом в большинстве контринициатических групп и течений, многих христианских ересей, тайных обществ и движений. Как мы показали в своем докладе Изборскому клубу, контркультура XX века и контринициация не только два слова с похожим звучанием, это два аспекта единого процесса[4]. А русский «рок» в свою очередь был важнейшим звеном контркультурной революции в СССР. Впрочем, я не стал бы мазать всех рокеров одним миром. Но Гребенщиков в этом русле вполне сознателен и последователен. Так или иначе, в «Ласточке» (1991) он описывает российское бытие в терминах: «С одной стороны свет; другой стороны нет», как будто дезавуируя саму тему зла. Далее он иронизирует над этой темой: «На битву со злом // Взвейся сокол, козлом» – тем самым внося свой вклад в дело полной демобилизации на поле духовной брани.

ПОЛИТИДИОТИЗМ И «СЕКРЕТНОЕ ОРУЖИЕ»

Демонстративная аполитичность «Аквариума», его отстраненность от диссидентства, от текущей политики была их фирменным стилем. Своеобразный эскапизм, отгораживание себя от советского официоза никогда не означали для самого лидера группы желания эмигрировать. На концерте 1982 года, комментируя песню «Странный вопрос», Гребенщиков замечает: эта песня не в пользу отъездов. Этот же мотив звучит в «Песне о несостоявшемся отъезде» (1979): «И если б я был чуть тверже умом, // Я был бы в пути, но мне все равно, // Там я, или я здесь». А также в «Героях» (1980): «И кто-то едет, а кто-то в отказе, а мне – // Мне все равно».

Другое дело – страдания англомана, что он заперт в «закрытом обществе», не может посетить страны Запада, вырваться подышать «воздухом свободного мира», как это в ретроспективе сформулировал Гребенщиков в интервью «Newsweek». В других интервью он прямо сравнивает СССР с тюрьмой, где удобно было лишь надзирателям. И сила сопротивления «Аквариума» окружающей обстановке определялась вовсе не прямыми вызовами и манифестами. Он оказал не менее эффективное сопротивление советским реалиям в условиях их разложения, чем это смогло сделать прямое политическое диссидентство. Отклик в душах людей контркультурщики находили даже больший, чем правозащитники и разносчики политического самиздата.

Это были кроткие отцеубийцы, пришедшие в «овечьих шкурах»: «Я не знаю, причем здесь законы войны, // Но я никогда не встречал настолько веселых времен. // При встрече с медвежьим капканом // Пойди объясни, что ты не медведь. // Господи, помилуй меня; все, что я хотел, // Все, что я хотел, – я хотел петь» («Я хотел петь», 1984). Данная мысль лукава, и уже в интервью журналу «Семья» (1989) Гребенщиков признал: «Слова сами по себе, в какую бы совершенную с литературной точки зрения логическую связь они ни были поставлены, ничего не значат. Определенные сочетания звуков имеют гораздо большую эмоциональную силу, магическую силу. (…) Песни могут действовать, как молитва, как заклинание, можно это называть как угодно. У меня есть несколько идей в области "секретного оружия", скажем так». На гребне перестройки можно было уже и хвастливо показать краешек «оружия», ибо раньше был еще велик страх.

В интервью и комментариях Гребенщиков иногда сбрасывал свои маскирующие покрывала. Эту невоздержанность на язык, своего рода политэкономический идиотизм сам он остро переживал и не раз зарекался говорить на такие темы с журналистами. Придумывались даже специальные объяснения: «Боб Дилан однажды сказал: «Важны только песни, а я почтальон, их доставляющий». С этой точкой зрения я полностью согласен. Мнение почтальона никого не должно интересовать. Чтобы не мутить воду впустую, я и перестал полтора года назад давать интервью» (журнал «Сноб»). Или другой вариант, с юморком: «Фонд защиты дикой природы просил меня, дабы не наносить вред экологии, не высказывать никаких своих политических мнений» (газета «Известия»). Но все эти обеты быстро нарушались, – нарциссу очень хотелось показать себя.

Апофеозом политологического идиотизма Гребенщикова можно считать его признание в интервью «Коммерсанту»: «Я продолжаю считать, что любые конфликты должны решаться торговцами, купцами, а не военными». Эту мысль совершенно великолепную по своей как будто наивности он иногда повторял с теми или иными вариациями, приправляя ее либеральными штампами типа «Мы эту власть нанимаем. Это нанятые работники». Не будем здесь вдаваться в разъяснения того, что все крупные войны XX века развязывались именно капиталом, а не военными – для разрешения накопившихся экономических противоречий и списывания издержек. Правда, в интервью К. Собчак Гребенщиков без связи с темой войн вдруг замечает: «Все правительства кукольные. Существует власть значительно более серьезная. – Собчак: Вы верите в некий масонский заговор? – Гребенщиков: Я говорю не о масонстве, а о власти денег». Но даже в этом признании Гребенщиков скорее циничен, чем мудр.

Только недавний, поздний Гребенщиков уже сполна приоткрыл свое «политидиотическое» лицо, стал более развязен в высказываниях, подружился с таким «чернушно-политизированным» персонажем как Вася Обломов – раньше он остерегался подобной однозначности. Теперь уже и слепому должно быть видно, что под маской глубокомысленности и мистицизма скрывалась душа довольно-таки ограниченная, набитая либеральными пропагандистскими штампами… Все эти «Иваны Бадхидхармы», вся эта «эпоха интернационального джаза» на поверку оказалась ранней версией набора неолиберальных благих пожеланий и благоглупостей. Разница с другими российскими либералами в том, что Гребенщиков начал впитывать в себя яд западной «мягкой силы» и заражать им окружающих несколько раньше большинства других.

Поэтому и благоглупости, искренние они или притворные, в критической ситуации оборачиваются отвратительными злонамеренностями. Собственно, так и произошло с «Аквариумом» в конце 80-х, когда в противостоянии двух цивилизаций они выступили на стороне противника, не прямо призывая к демонтажу СССР, но всячески проповедуя дезертирство, разоружение перед неприятелем, который вовсе и не враждебен нам (!), а потом и полную капитуляцию перед дружественными партнерами, посылающими нам гуманитарную помощь: «Полковник Васин созвал свой полк // И сказал им – пойдем домой». «Я видел исполкомы, которых здесь нет» (эвфемизм ругательства в адрес власти). Затем уколы в адрес начальника с плетью, которые, однако, завершаются не столь уж невинным образом: «Мы будем только петь. // Но мы откроем дверь…» («Партизаны полной луны», 1986). Можно наводить тень на плетень и фантазировать на тему куполов Варды и метафизической битвы. Но для нас очевидно: откроют дверь врагу. Иначе, какие же это партизаны?

Можно найти и более прямолинейные свидетельства воспевания капитуляции в войне и ниспровержения советской власти («Поколение дворников», «Комиссар», «Бабушки») и нового исторического оптимизма («Лебединая сталь», «Мир как мы его знали», «Капитан Воронин» и т.д.). Неслучайно в финале «Поколения дворников» дается имитация марша с волынкой, который недвусмысленно демонстрирует, перед кем именно капитулирует страна «наших отцов», которые «не умеют лгать, как волки не умеют есть мяса». Эти песни периода альбома «Равноденствия» стали фанфарами последовавшего вскоре ползучего переворота в советской верхушке и начала того, что Сергей Переслегин называет «англо-саксонским игом»[5].

Тема Белой Богини как покровительницы перестройки и разрушения СССР лежит на поверхности. При этом фраза «Смотри ей в глаза, ты увидишь как в них отражается свет» – заклинание, обращенное к «комиссару» Горбачеву – звучит в высшей степени комично, если вспомнить про такую ипостась Лунной богини как Раиса Максимовна. В параллель к Гребенщикову с его метафизическим феминизмом, народ очень быстро раскусил «Райку» и увидел в ней важнейший фактор деградации государства. Однако зоркость народа не спасла его от катастрофы. Подвел монархический принцип, который никуда из России не уходил. И комизм обращается в трагифарс.

Высшей точкой демобилизации стал 1991 год, в котором Гребенщиков добрался со своими лозунгами до генералов: «Ахуедемте лучше на дачу!» Отправляя генерала на пенсию, он предлагает ему спасти Россию нетрадиционным способом: кислотой «из сосновой хвои», которая откроет им «суть Поднебесной». Тем более что «нам никак уже не различить, где враги, где свои…» Это прямое развитие мотивов из «Полковника Васина» (видимо, Васин дослужился-таки до генерала, успешно организовав дезертирство с фронта).

«ПРИЗНАКИ ВЕЛИКОЙ ВЕСНЫ»

В начале 80-х «Аквариум» был той группой, которая недвусмысленно пророчествовала о скорой весне. Это было не просто ожидание – это была молитва, заклинание, выкликание, а также шаманские «танцы на грани весны»: «Ты знаешь сам, мне нужно немного – // Хотя бы увидеть весну» («Все, что я хотел», 1983). «Все, мне надоело петь, / Я начинаю движение в сторону весны…» («Движение в сторону весны», 1983). В ранних версиях песни «Как движется лед» (1982) Гребенщиков готов «спустить в сортир фотографии всех, кто не понял, как движется лед». Не удивительно раздражение их, особенно Макаревича (под которого когда-то «прогнулся» целый мир, советский мир), когда вектор движения начинает слегка крениться в другую сторону… Но и Гребенщиков демонстрирует сокрушенную интонацию во время другой «весны» – «Русской весны» 2014-2015 гг. (альбомы «Соль» и «Песни нелюбимых»).

Трактовать весну и движение льда можно было и как духовное, метафизическое откровение, и как реальную социальную перемену. Более того, между ними прямая связь, о чем поется в одной поздней вещи: «И лед на реке, текущей снаружи, // Тает в точности так, как лед, что внутри» («Песнь весеннего восстановления», 2013).

В 1981 году у Гребенщикова была песня «Кто ты такой», навеянная визитами высокопоставленных людей, якобы желающих помочь: «Видит бог, я устал быть подпольным певцом. // И боги спускаются к нам дыша дорогим коньяком, // чтобы все рассмотреть, отнестись с пониманьем // и выяснить кто я такой». Гребенщиков пел о них с нескрываемой ненавистью. Но чего он, видимо, так и не понял – так это того, что весна, которую он столь страстно выкликал – была именно их весной, весной «первоначального накопления» и распродажи советского наследства.

Среди современников и коллег Гребенщикова не все были столь беспардонны. Многие задумывались, к чему может привести эта начинающаяся «весна». Тот же Башлачев, по воспоминаниям Сергея Смирнова, усомнился в подоплеке открывающихся для русского рока шлюзов: «Начало 1986 года. Сергей вспоминает: «Он пришел ко мне как-то вечером и говорит: слушай, а у тебя было что-то о масонах. Да, говорю, у однокурсника библиотека хорошая, у него есть дореволюционное издание. Мы пошли туда, на улицу Дзержинского. Был снег, было холодно. Книгу мы не нашли. – Ну и бог с ней, - сказал он. Я тогда спросил у него, откуда интерес такой. Он ответил: "Ты знаешь, вроде дают зеленый свет, «зеленую улицу», а вот стоит ли по ней идти?.."»[6] Башлачев был не умнее и не глупее Гребенщикова, просто он был цельной натурой.

Кто-то как Егор Летов довольно быстро выработал в себе противоядие против навязываемых России перспектив и остался нонконформистом. Кто-то не хотел смиряться с простыми ответами, как какое-то время близкий Гребенщикову Сергей Курехин. В начале 90-х они разошлись как раз на идейной почве. Гребенщиков, похоже, так и не понял, что для Курехина его сближение с радикалом-эклектиком Лимоновым и радикалом-традиционалистом Дугиным было актом идейного и метафизического поиска. В этом смысле Курехин был человеком честным перед самим собой, а Гребенщиков не ощущал этого и видел в его «заигрывании» с политической идеологией не более чем художественную провокацию. Тем временем сам Гребенщиков осваивал западные страны, наслаждался запахом «буржуазной весны». По свидетельствам друзей, он приезжал полный впечатлений и небылиц, в пробковом шлеме, ковбойских сапогах, с фонариком из чайна-тауна. В общем был невероятно пошл в своем «низкопоклонстве», как это называли в эпоху Иосифа Виссарионовича.

Ну вот, историческая «весна» пришла. Она оказалась совсем не такой, как ожидалось. 90-е годы неприятно поразили «великого сторожа» сначала хаосом, а потом разложением всех основ. Весна не воцарилась, а как-то проблеснула в момент 1991 года – и скрылась за новыми скорбями и бедами, обратившись «ночью с голодными духами» («Кладбище», 1995). «Мне просто хотелось вечного лета, а лето стало зимой. // То ли это рок, то ли законы природы висят надо мной» («Тяжелый рок», 1997). В общем, с историческим временем у рок-менестреля что-то не в порядке. А в песнях 10-х годов в пику «русской весне» вновь выплывает «бесконечная зима», зима возвращается («Ветка», «Любовь во время войны» и др.)

«Напрасно нам шьют аморалку»

Гребенщиков очень много говорит и поет о любви. Однако, как признается однажды его лирический герой, «все хотел по любви, да в прицеле – мир дотла» («Истребитель»). Слово «любовь» в рок-н-ролле превратилось в заклинание, в идола. Насколько эта «любовь» связана с подлинной любовью, жертвенной и подвижнической – можно судить только по плодам. Песни БГ о любви скучны и некрасивы – начиная с таких как «Кто это моет стены рано утром…» до «Любовь - это все что мы есть» и т.д. Даже не важно, идет ли речь о небесном Эросе или о его земной проекции. Суть этих песен в том, что они исполняются «без помощи слов». Это попытка телепатически передавать какую-то энергию, в данном случае душевное тепло, радость, благодать. Но сердце и уста «партизана подпольной луны» при этом бессильны родить Настоящее Слово.

Гораздо убедительнее получались «жестокие» вещи, или, к примеру, «Мочалкин блюз» с его саркастической «похотливостью». Как это ни покажется странным, у Гребенщикова есть талант сатирика. Вещи насмешливые, издевательские выходят яркими. Начиная с козлодоевского цикла, затем так называемых «недобрых песен», в которых «обличаются» разные встречные персонажи, далее «портвейного цикла», в значительной мере подпитанного самоиронией автора и т.д. Элемент самоиронии есть едва ли не во всех этих песнях, даже в «Мочалкин блюзе», где пародируется не что иное как рок-н-ролльное мироощущение «крутого мэна», который «любую соблазнит». Весь рок-н-ролл, откровенно говорил Гребенщиков одному из собеседников, «кричит: "Женщину мне в постель! Немедленно! И желательно несколько!" Бивис и Батхед - вот вся политика, что есть в рок-н-ролле» (беседа в журнале «Город»). А в другой раз уже о себе лично сказано в журнале "Esquire": «Я начал играть, чтобы понравиться девушкам. Не было бы женщин – я бы вообще ничего не стал делать. Реакция мужчин меня не интересует – близкие друзья не в счет».

Еще одна сатирическая песня «Любишь ли ты меня…» по своей тональности звучит как пародия на рок-н-ролл, хотя по тексту – это пародия на страсть к очередной «комсомольской богине», совсем другой чем у Окуджавы, родом уже из 80-х годов, с сексом на сталепрокатном станке: «Напрасно нам шьют аморалку // За нашу большую любовь…» Опять вылезает «любовь», но уже чисто рок-н-ролльная, без примесей.

Когда Гребенщиков иронизирует над себе подобными и своими увлечениями – он прекрасен и целостен. Таков «Электрический пес» («поэты торчат на чужих номерах» - ну это же явно про себя!), таковы «Козлы» («Но дай нам немного силы, Господи, мы все подомнем под себя… Я тоже такой, только хуже…»). Таковы многие мотивы в более поздних песнях о русской трансрелигиозности, которые звучат как пародии на собственные духовные поиски («Русская нирвана», «Инцидент в Настасьино», «Великая железнодорожная симфония», «Магистраль», «Диагностика кармы», «Афанасий Никитин буги» и т.д.).

Когда Гребенщиков выражает гнев и презрение всерьез – это некрасиво. Особенно пошлым стал его гнев в поздние годы. Взять хотя бы примитивнейший «Собачий вальс» (2015) – насколько плоски, одномерны и по существу не точны все эти обличительные неолиберальные стоны: «Их мир катится в пропасть // На фоне нашего роста; // Ещё бы сжечь эти книги – // Как все было бы просто. // Собачий Вальс, // Зашторить окна и дверь и не впускать сюда свет». Удивительно примитивная риторика, искусственная, навеянная газетами и телевизором морализация, высокомерная безвкусица. Излишне говорить, что это никого не способно ни переубедить, ни поколебать. Зато можно дополнительно наэлектризовать и без того неврастеничный «белоленточный» и «детский» протест, подогреть этих носителей нового «апофеоза беспочвенности», «малого народа». Кстати, о любви к большому народу. У раннего Гребенщикова есть строки: «Я очень люблю мой родной народ, // Но моя синхронность равна нулю…» (1981) Вновь «любовь», – и вновь на словах.

Особенно интересны приключения «любви» там, где она сопряжена с кровопролитием. Очень часто мы видим противопоставление эротики («дара любви») и политики (политической озабоченности). Такова, к примеру, пружина песни «Географическая», где Беринг узрел Бонапарта в «северо-западном проходе». Но наиболее выпукло эти приключения отражены в «Московской Октябрьской», злом гимне концу советской власти, написанном прямо в ходе осенних событий 1993 года. Песня эта сильно отличается от других аналогичных повествований, к примеру, от Шевчука с его «Правдой на правду», не говоря уже о «харкающих кровью» репортажах защитников расстрелянного Дома советов.

Гребенщиков однозначен в своем выборе. Он против засевших в Белом доме, он не приемлет амбиций и идеалов советских патриотов, Руцкого, Анпилова, Макашова и иже с ними. Однако, это не спор идей, это отрицание целых поколений, которые названы в песне «плешивыми стадами», «детьми полка и внуками саркофага». «Я не хотел бы оскорблять ничьих чувств, особенно чувств пенсионеров… - кротким задумчивым голоском, слегка потупив взор, объяснялся Гребенщиков во время презентации песни на телепередаче Д. Диброва. - Но почему-то получается так, что в политики, особенно в России, идут люди очень неудовлетворенные сексуально. Большая часть крови льется потому, что у кого-то в детстве, в юности, в зрелости что-то не получилось, и их мало любили женщины или мужчины, кого как. (…) У них злость на все человечество, что ему или ей не досталось. Где бы взять нормальных людей, чтобы они нами управляли?» Дальше звучал ехидный хохот Диброва и самого Гребенщикова. Потом все это издевательство с летающими «голыми бабами» усугубляется в клипе, в котором революционные массы 17 года изображаются как саранча и термиты, а их наследники в дни госпереворота 93 года – как воинственные скелеты. Однако будь Гребенщиков не в 93-м, а в 17-м году – он так же по умолчанию поддержал бы победителей тогда, как он поддержал их сейчас. И в том, и в другом случае это означало разрушение России…

Но откуда взялось это «мудрое» психоаналитическое обличение политиков? Это идеи Вильгельма Райха о том, что фашизм, национализм и традиционализм связаны с подавлением сексуальной энергии, осуществляемым авторитарной семьей и церковью (в советском случае на месте церкви, конечно же, оказывается «тоталитарное государство»). Неофрейдисты, такие как Норман Браун, Вильгельм Райх, Герберт Маркузе и прочие авторитеты контркультурной революции 1968 года обещали, что наш мир, когда произойдет «сексуальная революция», волшебным образом превратится в социум, основанный на любви. Этот пункт – не что иное как пуповина контркультуры, из нее выросли и хиппи, и идеологический рок-н-ролл, и наркотическое безумие конца XX века. Таковы источники «глубочайшей мудрости» Бориса Борисовича Гребенщикова. Этот псевдонаучный бред и стал руководством к действию для открытия «дверей подсознания», пропаганды «свободной любви», полного отрицания того что называется целомудрием.

Чтобы поставить точку в вопросе об однозначном выборе нашего «аполитичного» певца любви – отметим, что в 1996 году он не отказался от участия в ельцинской президентской кампании «Голосуй или проиграешь».

(Окончание следует)