Волово находилось в центре самых урожайных уездов чернозёмной России. Поэтому в этих местах было множество помещичьих имений, разбросанных среди сёл, деревень и деревушек. После Великой реформы 1861 года большинство помещиков разорилось, и их земли перешли или к зажиточным крестьянам, или к более счастливым крупноземельным помещикам. В окрестностях нашего села к последним относились имения брата царя - великого князя Сергея Александровича - возле села Борки, на реке Олыми; князей Голицыных возле Ливен; графов Шереметьевых; великих князей Грузинских - потомков царей Грузии; владельцев конных заводов Карцевых; усадьба и поместье Лачиновых и другие. Владения этих помещиков составляли тысячи десятин, им принадлежала основная часть земли. Самыми же крупными у нас были владения не помещиков, а два имения миллионера Полякова - буржуя, капиталиста или делового человека - как вам нравится.
Больше всего было небольших усадеб разорившихся дворян, которых постигла судьба, с такой силой описанная нашим земляком И.А.Буниным, принадлежавшим к их числу. У этих помещиков земли почти не осталось. Сохранились только пришедшие в упадок усадьбы и небольшие участки земли в несколько десятков десятин. Почти все эти помещики существовали не на доход с земли, а на заработок от службы. К ним принадлежали Павлищевы, Истомины, Ветчинины, Черемисины, Марковы, Барановы.
Помещики первой категории, "элита", сами почти никогда не бывали в своих имениях - в них жили их управляющие, переводившие доходы на счета своих хозяев. Тех же из них, которые иногда появлялись, отец называл "зубрами", а они считали его "красным". Когда отцу приходилось бывать по делам службы в таких имениях, он даже не встречался с их хозяевами - отправлялся сразу на конный или скотный двор.
Помещики разорившейся категории часто бывали в нашем селе по разным делам и входили в его "общество". Видимо, это способствовало развитию торговли разными деликатесами, которыми они интересовались, а также и высокому уровню бытового обслуживания.
Многие из них были нашими постоянными знакомыми. Других, например семью генерала Павлищева, мы знали, хотя он сам у нас никогда не был. Иногда я видел в окно, как его сын-кадет в красной форменной фуражке проносился по большаку верхом на лошади на почту.
Иногда мы семьёй ездили в гости к Ирине Владимировне Антонович. Она была управляющей огромным имением Казаково миллионера Полякова, километрах в семи от Волова.
Поляков, его звали Самуил Соломонович (1837-88), был известным железнодорожным деятелем. Происходил он из семьи еврейского купца, торговавшего водкой. Своё состояние составил в период раздачи железнодорожных концессий. В 60-е и 70-е годы бурного железнодорожного строительства он проложил много железных дорог, в частности, линию Орёл-Грязи. О величине его капитала можно судить по размерам его пожертвований на разные цели, в основном на строительство школ: они составили более двух миллионов рублей.
В имении Казаково был огромный сосновый парк с тенистыми аллеями и дорожками, посыпанными песком. У главного входа - большие чугунные ворота. Воздух был насыщен ароматом сосновой хвои. Миновав аллею из старых лип, мы выезжали к огромному четырёхэтажному дворцу из красного кирпича с башней. В его пыльных пустынных залах было много достопримечательностей, исторических реликвий: чугунные пушки времён Петра Великого, атласные кресла с гнутыми, резными, золочёными спинками, трон императрицы Елизаветы, много картин.
В одной комнате учитель Михаил Михайлович, водивший нас по дворцу, показал на пролом в потолке:
- Это я провалился, но удержался на локтях.
Неужели перекрытия были столь тонкими? Это возбуждало подозрение в декоративности всего дворца. В нём ведь никто никогда не жил.
Ирина Владимировна, несколько полная, еще молодая дама, отличалась аристократичностью манер и славилась страшной для местного общества требовательностью к соблюдению этикета: как держать за столом вилку, как говорить... При этом она не стеснялась делать замечания по этому поводу кому угодно, поэтому её побаивались все, кроме моего отца, он иногда даже подшучивал над ней. Отец держал себя с той естественностью и простотой, которые были выше светских условностей.
Ирина Владимировна была крёстной моего брата Володи. Однажды у неё были гости из Западной Украины, среди них - "хлопцы" нашего возраста в украинских национальных костюмах. Я тогда впервые услышал приятную мягкую украинскую речь, не всё понимая. Нас, детей, усадили за отдельный маленький столик в соседней комнате, но я часто выбегал из-за своего стола к старшим, нарушая все этикеты и смущая маму до краски в лице.
Более близкое знакомство было у нас с Истомиными. У них сохранилось скромное родовое поместье с очень небольшим клочком земли. Старого Истомина - Александра Павловича - я помню высоким стариком с седой бородой. Он был попечителем народных школ, поэтому хорошо знал маму. Умер накануне революции. Его сын, Пётр Александрович, кончил ветеринарный институт, он был другом моего отца и моим крёстным. С отцом они были на «ты», при встречах целовались. Мама за глаза величала его снисходительно Петей, а он маму - кумой. Это был простой, добродушный, немного чудаковатый мужчина с маленькой бородкой, как у наркома иностранных дел Чичерина, с большими серыми глазами навыкате и морщинами на лбу, сходившимися к переносице в виде ижицы. Он любил балагурить, ко всем бедам и неприятностям относился с философским спокойствием и с иронической усмешкой. Мама рассказывала, что студентом он много кутил с цыганами и шансонетками, спускал все деньги, которые ему присылал отец, и просил новых, по два года сидел на каждом курсе и с трудом кончил институт.
Меня удивлял костюм "Пети" - традиционный дворянский: сапоги, шёлковая косоворотка, поддёвка из тонкого чёрного сукна с подбором в ладной талии. "Вроде русского фрака, вместо английского пиджака", - думал я.
Революция таких помещиков спасла от позора полного разорения, а многих, получавших ссуды под залог, и от долговой тюрьмы. Не удивительно, что многие из них приняли советскую власть не хуже трудящихся и охотно служили в Красной Армии. Кроме Петра Александровича, таковыми были юноша Серёжа Ветчинин, генерал Павлищев и многие другие.
Жену Петра Александровича Ольгу Ивановну все считали красавицей. У нее были правильные черты лица, но я не понимал, что видели красивого в её томно-ленивой, как мне казалось, вялой интонации, медлительной грации. Она была ливенской мещанкой. Петя был заметно старше, очень любил её.
Когда много лет спустя мы с сыном Колей приехали на моей "Победе" в Bолово, я встретил полуслепую старушку, в морщинах которой ещё просвечивали остатки былой красоты. Это была Ольга Ивановна. Дочь её бросила, и она жила одна в хате своей старшей сестры - моей бывшей учительницы Антонины Ивановны.
Елизавета Николаевна Черемисина была моей крёстной. Их усадьба находилась где-то к югу от Волово. Её мужем был Николай Николаевич, невзрачный и недалёкий, она же была интересной брюнеткой с крупным смуглым лицом цыганского типа и низким грудным голосом, и её все жалели. Их старший сын Коля в гражданскую войну попал к белым, потерял кисть правой руки, после чего благополучно вернулся домой.
Ближе всех нам была большая и интересная семья разорившегося вконец мелкого помещика Александра Васильевича Баранова. Они жили в десяти километрах от нас, и я очень любил, когда папа, отправляясь к ним, брал меня с собой.
Когда подъезжали к Барановской мельнице, ещё издали был слышен шум от вращения колеса и от воды, падавшей с его лопастей, протекавшей поверх створов и через щели плотины. Высокая стена плотины была из досок, её подпирали по всей длине слеги из брёвен, а перед плотиной, наверху, лежало зеркало воды верхнего бьёфа. Вода непрерывно лилась на лопасти, поворачивая их, белой пеной падала вниз, а дальше бежала уже тихая, обезсиленная. За колесом стояла бревёнчатая избушка, в которой с шумом и треском немудрёная деревянная механика крутила жернова двух поставов.
Левее мельницы, на правом берегу Кшени, начиналась усадьба - большой одноэтажный дом и много вспомогательных построек. По двору были протянуты на белых изоляторах провода электропроводки. Брат Александра Васильевича, Василий, был инженером-электриком, и вздумал поставить на валу водяной мельницы генератор и провести по усадьбе электричество. Он окончил электротехнический факультет вместе с будущим главным инженером Днепростроя академиком Александром Васильевичем Винтером.
За постройками на берегу Кшени начинался огромный яблоневый сад. Яблоки были великолепные - чистосортная антоновка, подпорки их едва удерживали. Между яблонями просвечивали огромные кучи яблок, их почти некуда было девать. Когда наступил военный коммунизм, торговли не стало, Барановы привозили нам безвозмездно каждой осенью два-три огромных мешка антоновки. Мы её ели, а мама мочила на зиму две-три кадушки. В тот последний наш приезд Александр Васильевич, высокий, сутулый, худой, со щеками, впалость которых подчеркивали его большие выпяченные губы, был болен и ежеминутно кашлял на весь свой огромный сад. Шла уже гражданская война, Деникин успешно наступал с юга на нас, Александр Васильевич шёл и говорил: "Белые идут всё вперед, всё вперед - и получится каша". И он, жестикулируя руками, изображал эту кашу.
Жена его, Пелагея Алексеевна, была очень энергичной полной женщиной. Имея большое хозяйство и трёх детей, она умудрилась заочно учиться на математическом факультете университета и успешно закончить его.
В семье Александра Васильевича жила в это время жена его брата Лидия Дмитриевна с сыном. Сам Василий Васильевич во время гражданской войны бежал с белыми, а нам, детям, говорили, что он в плену.
Лидия Дмитриевна, высокая, стройная, в то время была ещё совсем молодой брюнеткой с чёрными глазами на совсем не смуглом лице, с совершенно чёрными волосами и чёрными бровями и ресницами. Она была скромной, молчаливой, всегда печальной, сдержанной, но вежливо внимательной. Когда другие смеялись, она только тихо улыбалась. Её все уважали и любили. Мне она казалась очень привлекательной (я тогда не понимал слова «обаятельный») сочетанием женской красоты и большой внутренней культуры, благородства. Смутно я чувствовал трудную долю её печальной судьбы матери-одиночки, как теперь говорят. Позже я вспоминал образ Лидии Дмитриевны, когда знакомился с литературными портретами Марии Фёдоровны Андреевой или Ларисы Рейснер, но у тех женское обаяние и культура сочетались с чертами женщины-борца, а Лидия Дмитриевна не была борцом. Она была просто одинокая женщина, волею судьбы разлучённая с мужем, оставшаяся одна с сыном в расцвете лет. И она тихо, просто, с достоинством, без жалоб несла своё бремя одиночества и верности. Она ещё не знала, что её муж жив, осел в Болгарии, завёл там новую семью. Но и узнав это, она сохраняла ему верность до самой смерти.
Когда я начал читать романы Л.Н.Толстого, то узнал Лидию Дмитриевну в Анне Карениной. Только такой красивой и несчастливой могла быть в моих глазах Анна Каренина. И когда много лет спустя я увидел на сцене МХАТа Тарасову, был разочарован. Моя Анна была красивее и тоньше, благородней, она была дворянкой в истинном смысле слова. Моя Анна - Лидия Дмитриевна - никогда бы не унизилась до истерических выкриков, она была слишком воспитанна и горда для этого. И даже потрясающая в исполнении Тарасовой сцена встречи с Серёжей не могла мне вернуть очарования моей Анны.
"Анну Каренину" я видел осенью 1941 года в Саратове, куда эвакуировался МХАТ, а я, только что мобилизованный, учился там в трёхмесячном училище связи. Публика была почти сплошь военная: командиры, курсанты. Зал был спаян особым настроением разразившейся войны, только что оставленных семей, грозного будущего... Спектакль воспринимали с напряжённым вниманием, а во время сцены с Серёжей многие командиры, не таясь, вытирали глаза платками. Ведь у всех были оставленные Серёжи и Анны.
В семье Барановых собралось четверо детей: трое - Александра Васильевича и четвертый - Лидии Дмитриевны. Двое младших были моими ровесниками, оба Александра: Шура Чёрный - в мать - красивый брюнет с тонким высокомерным лицом, почему-то смущавшим меня, и Шура Белый - кудрявый блондин, с которым мы подружились.
Шура Чёрный, вопреки запретам для нашего брата на высшее образование, каким-то путём все-таки стал видным инженером-металлургом на автозаводе, а Шура Белый работал электромонтёром, как и я, и трагически погиб, отравившись обыкновенным сырком.
Вторым имением Полякова, за Липовчиком, управлял Андрей Станиславович Мосевич. Это был очень вежливый, ещё не старый поляк с небольшой бородкой. Он жил гражданским браком с полной дамой Зиновией Архиповной, и у них был сын Коля, лет на семь старше меня. Мы и у них один раз были с мамой в гостях. Они жили в одноэтажном доме с большими белыми колоннами. Коля показывал мне свои богатства, на которые я смотрел с удивлением. На балконе у него стоял большой аквариум с разными рыбками, на столе были в коробках коллекции разных камней-"минералов" и засушенные цветы - гербарий. Но больше всего, до позорной зависти, меня удивила действующая модель настоящего парового локомобиля. Она блестела сталью и медью, и я боялся даже её потрогать. Коля объяснил, что у них в хозяйстве работает настоящий локомобиль. Это паровая машина, как паровоз, только с очень длинной трубой и стоит на месте, а от неё ремнями приводятся в движение молотилка и другие машины. Всё это было так интересно, что не хотелось уезжать.
К северо-западу от Волово, возле села Ломигоры, была ycaдьба генерала Павлищева. У него осталось всего тридцать гектаров земли - в два раза меньше, чем у нашего соседа-мужика, - и фамильный дом с белыми колоннами. Сам он постоянно отсутствовал - вероятно, на службе в армии, - а в имении жила его семья: жена, маленькие дети, Юра и Вера, и еще какая-то родственница, внучка или правнучка Пушкина, как говорили про неё, ещё не старая женщина. Очень не по-воловски смуглая, горбоносая, с чёрными, как смоль, волосами, невысокого роста, очень живая, как ртуть. У нее была почему-то, как я считал французская, фамилия Пано. Она мне казалась очень смешной, вроде обезьянки. Ездила она обычно с самой Павлищевой.
Однажды летом, родителей дома не было, были только мы с Володей, вдруг в дверь кто-то постучал. Володя крикнул по-немецки (мы тогда увлекались им для разговора):
- Wer ist dort? (Кто там?)
И услышали голос, два раза с восхищением повторивший:
- Wer ist dort? Wer ist dort? - И, открывая дверь, радостно: - Ich! Ich! (Я!)
Это была Пано.
К тому, что Пано - внучка Пушкина, я относился с детским недоверием. Как это так, у нас в Волово - и вдруг внучка самого Пушкина? Но через много лет узнал, что родная сестра Александра Сергеевича Пушкина, Ольга Сергеевна (1797-1868), которой посвящено его послание "К сестре", была замужем за Николаем Ивановичем Павлищевым, известным историком (1801-1879). Их сын Лев Николаевич (1834-1915), племянник поэта, написал известные воспоминания, а дочь Надежда Николаевна (1837-1909) вышла замуж за Иосифа Рафаиловича Панэ. И наша Пано, как мы её называли, была их дочерью, и, соответственно, двоюродной внучкой А.С. Пушкина.
Впрочем, лучшим доказательством её родства с Пушкиным было потрясающее сходство с ним: и смуглым лицом, и даже, как мы себе представляем поэта, темпераментом.
Южнее Волово, возле Нижнего-Большого, было имение Лачиново. О нём рассказывали чудеса. Какой-то Лачинов приехал, купил за безценок бросовые овраги, посадил в них парк, большой фруктовый сад. Построил что-то вроде фабрики для консервирования и переработки фруктов и заключил договора на поставку этой продукции московским кондитерским фабрикам. Оказалось, что этот Лачинов был потомком декабриста Лачинова.
Как-то папа взял меня с собой в Лачиново. И вот мы въехали на территорию усадьбы. Возле поляны стоял большой двухэтажный деревянный дом. Нам объяснили, что здесь и сушили фрукты, и перерабатывали их в разные джемы. Несколько в стороне стоял одноэтажный кирпичный господский дом. Перед домом были газоны и клумбы с цветами, а кругом - красивые ели, не зеленые, а совсем голубые.
Управляющий повёл нас показывать сад и пруды. Пруды были в парке. На берегу стояли домики из свежих досок - купальни. За плотиной была очень красивая зеленая лужайка. Я просился побегать по ней, но папа засмеялся и сказал:
- Дурачёчек, это не лужайка, а ряска - цветёт вода в пруду.
Поражало, сколько труда нужно было вложить, чтобы на пустыре создать такой дивный уголок культуры. И случилось нам с папой быть там после погромов 1917 года. Великолепные пруды были спущены, цветники растоптаны. От дома остался один фундамент на уровне земли, а вокруг него - зелёная лужайка, покрытая белыми листьями. Это были страницы порванных книг, до листочка, на русском и иностранных языках. Но фруктовый сад сохранился в руках воловских колхозников.
Помещик Маслов, получив медицинское образование в Берлине, устроил в своём имении великолепную больницу, доступную всей округе. Не знаю, уцелела ли она, но после революции Маслов служил главврачом ливенской больницы.
