Почти каждый день думалось - вот это поэты, а ты кто? Физик-недоучка? И тут мне позвонил Сергей Рудницкий, руководивший в то время рок-группой «Аракс» (а сейчас музыкальный руководитель театра Ленком) и попросил написать два текста на уже сочиненную участниками группы музыку.
Группа, в которой были собраны лучшие на то время музыканты Москвы, очень серьёзно подходила к проблеме текстов, они на дух не переносили кспэвщину, бардовщину и считали, что сочинение стихов и сочинение музыки ˗ два разных вида творчества, каждым из которых должны заниматься мастера своего дела. Группа тесно сотрудничала с композиторами Юрием Антоновым и Давидом Тухмановым. И стремилась возродить привычную для России (и царской, и советской) традицию, когда слова пишет настоящий поэт, а музыку настоящий композитор. Напомню, к примеру, как солист группы «Аракс» Сергей Беликов спел в 1975 году песню «Сентиментальная прогулка», написанную композитором Давидом Тухмановым на стихи Поля Верлена в переводе Ариадны Эфрон. На следующий день после выхода альбома «По волне моей памяти» Сергей Григорьевич Беликов стал известным русским певцом.
Конечно же, мне хотелось сотрудничать с такой группой. Условия сотрудничества были весьма жёсткими - мне отдали магнитофонные записи мелодий и через две недели я должен был принести готовые стихи. И я их принёс. Принёс, в глубине души понимая, что это всего лишь холодные вымученные тексты, а не одухотворенные стихи. Возвращались домой из театра Ленинского комсомола вместе (Сергей Рудницкий, Сергей Беликов и я), усталые и недовольные ехали по зеленой ветке метро до Войковской, а потом Сергеи-музыканты пересели на электричку и поехали в свои Красногорск и Нахабино, а Сергей-»поэт» поплёлся пешком к себе на Красный Балтиец. Это был ещё один удар по моему больному самолюбию.
От решения окончательно перестать пытаться что-либо писать спас меня другой мой любимый друг - Александр Шумский, который в последствии, в 2005 году был рукоположен во священники Русской Православной Церкви. А в то давнее время он работал учителем истории в средней школе при ЦСКА. До сих пор выпускники класса, в котором он был классным руководителем, приезжают к нему в гости каждое первое воскресенье после дня его рождения. Среди них есть чемпионы Мира и даже Олимпийских игр. В этот день Последний переулок оккупируется кавалькадами шикарных машин. За долгие годы к этому явлению привыкли и полиция, и даже местные жители.
Александр был в нашей компании единственным гуманитарием. Он рос и воспитывался в гуманитарной славянофильской среде. Конечно, он был знаком с антологией Кожинова и хорошо знал многие включенные в неё стихи. Саша увлекался философией, профессионально изучал историю, читал святоотеческую литературу, восхищался прозой Грэма Грина и Кийта Честертона, имел возможность уже в то время наслаждаться творениями Василия Розанова и Константина Леонтьева, не говоря уже о русской классике. Особенно он любил поэзию.
Когда он узнал о моём маниакально-твёрдом желании бросить писать стихи, а дело было на Красном Балтийце, то внезапно потребовал все мои поэтические тетрадки. Ловко усевшись на стул, между кроватью Бабы Поли и моим супружеским ложем, он не спеша стал изучать все, сочиненные мной вирши. Дело было днём и хозяек коек, по счастью, не было дома. Читал он часа два-три. Я воочию познал процесс промывки большого количества породы для добычи хотя бы малюсенькой частички поэтического золота. По ходу чтения, Александр вставлял между страницами закладки, отрывая куски шерстяных ниток из валявшегося на постели бабушки большого клубка. В конце процесса, закладок оказалось всего четыре. Видно было, как он устал и морально, и физически. Вот эти стихотворения:
Дождь
На небе нет ни рвов, ни котлованов,
На небе нет ни слякоти, ни луж,
И небо не расчерчено на страны,
Но я на нем никак не удержусь.
Я падаю все время, понимая,
Что небо самый лучший из миров,
Я снова об асфальт хребет ломаю
И растекаюсь тысячей ручьев.
Так надо, и пускай цветы напьются,
Пусть опьянеет каждый лепесток.
Но как обидно снова промахнуться
И просто лужей пасть у чьих-то ног.
Затопчут, заморозят, все припомнят:
Как вьюгой выл я, градом убивал,
Метлой в решетки сточные загонят,
Но мне-то что, я ведь и там бывал.
Ах, небо, небо, надо ль торопиться?
Ведь я устал всю жизнь падений ждать.
Дай хоть разок и мне воды напиться,
Дай просто так на небе полежать!
Забыв напор водопроводных кранов,
Я полежу, я ветром излечусь.
Но нет на небе рвов и котлованов,
Я никогда на нем не задержусь.
Памятник
А в мыслях неучастие во лжи,
А на душе безмерная печаль...
Попробуй, слово тихое скажи,
Попробуй, соскреби с лица эмаль.
Окаменею, но не упаду!
Я обработан новым веществом.
Вот Аполлон, белеющий в саду,
Вот Дискобол, вот Девушка с веслом.
Я памятник. Но не себе, а им.
Сегодняшний фальшивый Древний Грек.
Я принял позу и намазал грим,
Но что-то выдает: здесь человек.
Обман покоя, твердости обман...
Здесь человек - под камнем бьется плоть.
И чуткий к фальши статуй хулиган
Пытается мне руки отколоть.
Автобус
"Вот он!" - пьяный крикнул с моста,
И автобус появился,
Как кубинская карроса,-
Весь в огнях из карнавала,
Но Она не танцевала
Ни на крыше, ни внутри...
Только лица этих женщин...
Да мелькают фонари.
Ах, зачем же он светился?
Ах, зачем же подъезжал?
Ах, зачем, как сумасшедший
Я за ним всю жизнь бежал?!
Только лица этих женщин -
Очень грустные внутри.
"Не пляши ты, пьяный дядька,
Ради Бога, не ори,
Наши бёдра, наши губы
Не для танцев, не для Кубы,
Наши синие глаза
Приголубила слеза."
"Вот он, вот он!" - пьяный крикнул,
И автобус появился,
Будто чёрт во тьме хихикнул,
Так он радостно бибикнул
И в тумане растворился...
Только красных два огня
Долго мучили меня.
Город бледный
Там, где город этот бледный
Раскололся на куски,
Там, где всадник этот медный
Зеленеет от тоски,
Где кончается Россия,
Где холодные моря,
Не венчала Византия
Православного царя.
Там, где шпиль Адмиралтейства
Веселей, чем свет лампад,
Ни шедевров, ни злодейства
Не творили наугад.
Есть величие и слава,
Только хочется любви -
Реставрирует держава
Церковь Спаса на Крови.
Стихи эти не вписывались в основную канву шоу «Остановка», да им и не нужно было никуда вписываться. Они сами по себе представляли законченные спектакли. И самое главное, я не могу до конца понять, что я в них описал. Но это, наверное, неважно. Важно, что читатель сам может увидеть в них что-то своё, родное.
Но пора возвращаться к поэтической жизни Москвы 70-х - 90-х годов и «великому» расколу молодых московских поэтов, поначалу показавшимся неизбежным. Я был свидетелем и участником этого явления всероссийского масштаба.
В октябре 1976 г. ЦК КПСС принял постановление «О работе с творческой молодежью», в котором «особое внимание органов государственного управления и творческих союзов обращалось на создание определенных условий для профессиональной деятельности представителей молодого поколения творческой интеллигенции». (Может быть, поэтому не запретили наш «странный» мюзикл «Остановка».)
Одним из таких условий стало создание учебных семинаров для начинающих поэтов при нескольких московских издательствах и журналах. Мне посчастливилось стать участником семинара при издательстве «Советский писатель». Семинар был весьма серьезным. Для того, чтобы стать постоянным членом семинара, нужно было пройти конкурсный отбор, который осуществляли поэты Евгений Храмов и Эдуард Балашов. На конкурс я подал подборку стихов, основой которой были именно те самые стихотворения, отобранные Александром Шумским из моих тетрадок. В результате конкурса в 1981 году я был принят в состав участников семинара.
Судьба стихотворений, отобранных Шумским, оказалась весьма удачной. Стихотворения «Дождь» и «Город бледный» в составе нескольких других стихов, написанных уже во время учёбы в семинаре, были опубликованы в журнале «Октябрь» в конце 80-х годов. Стихотворение «Памятник» увидело свет на страницах альманаха «День поэзии» приблизительно в то же время. А стихотворение «Автобус» вообще стало «легендой», хотя никогда и нигде не было опубликовано.
Семинар действительно был очень строгим. Для поддержания дисциплины руководители назначали старосту, который следил за порядком. Но для некоторых личностей делались поблажки. Одной из таких личностей был поэт Лёня Калганов, считавшийся учеником и продолжателем дела неприкаянного поэта Леонида Губанова.
Калганов врывался на семинар, когда ему вздумается, обычно с небольшой группой-поддержки и молча садился на свободное место. Если такового не было, он стоял, по-наполеоновски сложив руки, и внимательно слушал. Однажды он влетел запыхавшийся на мой «годовой отчет» ˗ я читал стихотворения, сочинённые за прошедший год. Встал и стал слушать. Необходимо заметить, что Лёня обладает удивительным голосом, очень похожим на голос участника тувинского ансамбля горлового пения. Когда я закончил, Калганов резко взял слово первым: «Попов - поэт одного стихотворения. Ничему хорошему в вашем семинаре он не научился, а только разучился писать хорошие стихи. Это одно стихотворение есть «Автобус»! Недавно я был на встрече латиноамериканских и советских студентов. Так вот, я сам прочитал «Автобус» со сцены! К середине стихотворения часть латинской публики, почти ничего не понимавшей по-русски, начала пританцовывать, а в конце уже весь зал, включая наших, танцевал то ли самбу, то ли румбу. Карнавал продолжался полчаса, пока не вмешалась милиция. Вот так!». Лёня резко развернулся и ушёл. Сейчас он живёт в Израиле, пишет и публикует стихи и в Израиле, и в России. Поведение Калганова было исключением. Нормальный порядок был следующим.
Раз в неделю вечером собирались все члены семинара, также могли присутствовать официально приглашенные гости. В первый час учёбы обычно читались стихи «по кругу», то есть каждый участник представлял написанные за прошедшую неделю стихи. Прочитанные стихи дружно обсуждались. Итоги обсуждения подводили руководители. Вторая часть была более торжественная и ответственная. Один из участников семинара или приглашенный гость или претендент на поступление в семинар готовил подборку стихов или какое-нибудь эссе о поэтах и поэзии. Назначались два официальных оппонента. «Докладчик» должен был раздать оппонентам отпечатанный текст за неделю до выступления.
По какому-то странному стечению обстоятельств наши руководители были почти полными антиподами: и по внешним данным (Храмов ˗ большой, вальяжный, модно и дорого одетый, а Балашов ˗ небольшого роста, коренастый, с сумками постоянно набитыми продуктами для семьи), и по образу жизни (Храмов - любитель ресторанов, знавший толк в горячительных напитках и еде, непрерывно курящий, гостеприимный и щедрый, а Балашов - непьющий, некурящий, тщательно следящий за здоровьем и активно занимающийся спортом), и по мировоззрению (Храмов - умеренный либерал и поклонник Запада,
а Балашов - умеренный почвенник и фанатичный поклонник Востока).
В одном только они сходились полностью - в необходимости продолжать и развивать традиции русского стихосложения, разработанные российскими поэтами от Антиоха Кантемира до Николая Рубцова и Олега Чухонцева. Это они зародили во мне мысль о непрерывном Золотом веке русской поэзии. Они читали нам стихи Северянина, Вадима Шершеневича, Маяковского, Хлебникова, Смелякова, Георгия Иванова, Николя Глазкова, Анатолия Чикова, Виктора Бокова, Хармса, Олейникова и даже Олега Григорьева. Но при этом оба на дух не переносили бездарных революционеров от поэзии, пытавшихся и пытающихся не на словах, а на деле сломать эту золотую традицию. Руководители семинара знали многое, очень многое, ведь в их редакторских столах лежали рукописи не только известных поэтов, но и рукописи, недопущенные к публикации (на неопределенный срок). Редакторы время от времени сверялись у начальства - не пора ли? Однажды я, случайно, встретил Храмова в одном из длинных коридоров издательства. Он был слегка навеселе и искрился от радости - ему наконец-то разрешили начать подготовку выхода в свет первой полноценной книги стихов Николя Глазкова.
Параллельно с нашим семинаром заработал молодежный поэтический семинар при журнале «Юность», руководителем которого стал Кирилл Ковальджи.
Старостой семинара был избран мой одноклассник по знаменитой «Второй школе» Евгений Бунимович, поэт, замечательный учитель математики и будущий известный политик. Вашему покорному слуге и Евгению Абрамовичу ( тогда Жене) русский язык и литературу преподавал во «Второй школе» выдающийся учитель словесности Феликс Александрович Раскольников.
В других классах этот предмет вели ещё более известные люди: Анатолий Александрович Якобсон и Виктор Исаакович Камянов. В нашем классе урок литературы всегда начинался с того, что дожидавшийся в течение нескольких недель своей очереди ученик, читал наизусть понравившиеся ему стихи, не называя автора. А все остальные отгадывали фамилию стихотворца. Первый отгадавший получал плюсик в журнале. Помню, в свою очередь, я прочитал стихотворение «Из-под таинственной холодной полумаски звучал мне голос твой отрадный, как мечта...» и почему-то никто не мог отгадать, весь урок проспорили. И только мы с Феликсом Александровичем весь урок довольно улыбались... Ведь это были стихи Михаила Юрьевича Лермонтова. Поздней весной 1969 года мы с Женей прославились на всю школу, получив по литературе за 9-ый класс оценку «хорошо» (четверку), а все остальные в нашем классе только тройки или даже двойки. Да, бывало и такое. И это в лучшей физико-математической школе страны. Кто-бы рассказал - не поверил бы.
Как-то раз к нам на семинар пришла для обсуждения своего эссе о творчестве Заболоцкого Нина Искренко.
Она скрупулёзно выполнила все требования нашего регламента и за неделю до намечавшегося обсуждения на столе у руководителей лежали два аккуратно отпечатанных экземпляра её «доклада». Я слыхать не слыхивал, кто такая Нина Искренко, но при этом был назначен первым официальным оппонентом. Вторым официальным оппонентом был назначен Андрей Волос.
Вечером накануне обсуждения я прилег на кровать и открыл текст Нины Юрьевны... Через несколько минут я обнаружил себя забившемся в угол кухни, с сигаретой в зубах и дрожащими коленями. В тексте чёрным по белому, без всяких полутонов, утверждалось, что ранние произведения Заболоцкого, особенно «Столбцы», являются вершиной не только русской, но и мировой поэзии, а творения позднего Заболоцкого - дидактическое морализаторство сломленного Советской властью и потерявшего всякую поэтическую энергетику безвольного старика. Эссе было написано «размашисто» и бездоказательно. Я подумал, что это провокация и решил на неё не поддаваться. И выступил, цитируя слова из статьи старейшего русского литературного критика Семёна Липкина «Несколько страничек о Н.А. Заболоцком».
Липкин писал: «Некоторые полагают, что творчество Заболоцкого делится на две чуждые друг другу части: сначала «Столбцы» и «Торжество Земледелия», в которых он видится как модернист крайнего, авангардистского толка, а потом - новый, совершенно другой Заболоцкий, апологет традиционного стиха, последователь Тютчева и Баратынского. Этот насильственный раздел души поэта неверен, ибо невозможен. «Девственность не дозируется», - заметил некогда Бальзак. Не дозируется и душа поэта. «Столбцы» поразили меня не только оригинальностью содержания, трагизмом абсурда, не вымышленно-литературного, а того, который возникает из-за разрыва между духовно-прекрасным и угрюмо-низменным, - поразили меня эти стихи и классичностью формы, той строгой простотой и естественностью, с которой слово двигалось в строке. Спокойный пятистопный ямб «позднего» Заболоцкого спокоен только с виду. «Прекрасное должно быть величаво». Заболоцкий знал и утверждал это, но он также знал и утверждал следующее: прекрасное неизменно от Библии или Гомера до наших дней, но понятие величавости подвержено влиянию времени, рождается временем».
Но рыжий Волос был гораздо более рассержен, жесток и беспощаден, чем я. Сначала последовали четыре длинных «джеба» с левой руки: «Облетают последние маки», «Воспоминание», «Прощание с друзьями» и «Где-то в поле возле Магадана», а потом сокрушительный «хук» с правой:
«Движется нахмуренная туча,
Обложив полнеба вдалеке,
Движется огромна и тягуча,
С фонарём в приподнятой руке».
Обычно после таких «ударов» поэтессы, даже очень известные, зарыдав, выбегали из зала, но Нина Юрьевна только спросила у Андрея: «Вы закончили?». «Да», - сказал побледневший Андрей. «Спасибо», - сказала она и спокойно вышла из зала.
«Это - война», - подумал я. Война семинаров... Именно здесь, я думаю, следует отметить, что помимо черт характера современного критика, указанных в начале настоящих заметок, он должен обладать ещё одной, может быть самой главной, - деликатностью и снисходительностью к исследуемым субъектам и их творениям. Дело в том, что, приблизительно в это время у Нины стали проявляться слабые, почти незаметные признаки страшной формы рака, от которого она скончается спустя 13 лет. Без любимой матери останутся двое несовершеннолетних сыновей. В страшных мучениях, на руках верного и любящего, но ничем уже не могущего помочь, несчастного мужа, она уйдёт из жизни 14 февраля 1995 года.
А тогда, ее выступление на семинаре могло стать началом «войны семинаров». Но на счастье обеих сторон существовала ещё тогда могущественная организация - Союз писателей СССР. Там уж точно всё про всё знали.
(Окончание следует)
